Из жизни сумрачного общества (джен)

Чудовище

...мы-то и вовсе не властны над бредом,

миром кошмарного сна…

нам и творец наш не виден, неведом,

так же, как роль не ясна:

кто мы, зачем заполняем пробелы

в кем-то обжитом аду?

вот, что кого-то

спросить бы хотел я…

только кого? не найду…(Геворк \"риторическое\")

Я стою у окна, я слышу ее шаги. Мне не надо оборачиваться, чтобы узнать ее. Я и так чувствую, как она входит. Мягкой походкой, с чистыми руками, с кривой улыбкой или может со спокойной маской на лице.

Мне до жути страшно, когда она обнимает меня. Сзади. За талию. Прижимаясь ко мне ближе. Ручка — мое единственное оружие, падает из ослабевших рук. Она смеется. Ее не убить.

Я в отчаянии и хочу закричать, но она затыкает мне рот своей маленькой ладошкой. Я не борюсь, с ней невозможно бороться. Она всегда была сильней меня и любила причинять боль.

Она прижимает меня крепко, чтобы не вырвалась, мои глаза расширены от ужаса. А мое чудовище свободной рукой забирается мне под одежду, гладит по наряженному животу, и когда ее пальцы достигают солнечного сплетения, они резко проникают внутрь. И дело не в когтях и ножах. Видите ли, мой монстр иллюзорен для всех, кроме меня. И она пользуется этим, и сегодня наш последний день.

Ее рука продвигается внутрь, и я забыла, как дышать: бьюсь в ее руках, но так только хуже. Она продвигается, задевая нижнюю часть диафрагмы, легких, раздвигая кишки, сдвигая селезенку, желудок и сердце, так что у меня темнеет в глазах. Мой монстр, как настоящий хиллер, достигает позвоночного столба и хватается за него рукой. Боль пронзает все нервы, я теряю способность двигаться и отключаюсь, выпадая из сознания от болевого шока.

Но мое чудовище коварно. Она ждет, когда я очнусь на полу, заблеванном желчью, в собственной крови и моче, и, слава богу, не в экскрементах. Она склоняет голову на бок и смотрит на разверстую дыру в моем теле. Я должна была умереть, но чудовище питает мои силы.

Я, наконец-то, слабо гортанно кричу. Этот кошмар не кончится! Чудовище подползает ко мне и сует руки туда, в рану, где остался целым лишь позвоночник. Ее руки обматываются вокруг хребта, как лианы, а потом она сама вытягивается, превращаясь в нечто змееподобное, и вползает в меня, уменьшаясь и оборачиваясь вокруг позвоночного столба, словно вокруг Древа. Я дергаюсь, ору и затихаю, потому что снова теряю сознание. А когда просыпаюсь, то вижу на месте раны стягивающиеся края и образующийся на глазах шрам. Я провожу по нему пальцами и размазываю сукровицу по животу.

Через час я встаю на четвереньки и так иду в ванную, чтобы взять тряпку и вымыть в комнате пол. Свернувшаяся кровь и прочие выделения ужасно смердят, не хотелось бы, чтобы ко мне сбежались соседи. Окончив уборку, я переодеваюсь и смотрю на себя в зеркало. Ничего не изменилось, кроме Чудовищного Я и онемевшего мизинца на левой руке.

Антон Рябов не был плохим человеком. Он был обыкновенным, среднестатистическим жителем города М. Он был как все и стремился быть как все. Хотя, будучи еще молодым человеком, Антон все еще лелеял некоторые мечты о несбыточных чудесах. Вдруг, он станет героем, совершит какой-нибудь подвиг, может, станет полицейским или поймает вора в магазине, например, или остановит налетчика. Антон работал простым охранником в супермаркете, но все еще не потерял иллюзий о нужности и важности своей профессии. Иногда, он шел на свою смену с чувством уверенности, что вот сегодня, обязательно сегодня, он проявит себя и, наконец, перестанет бояться своего начальника, и Любочка из аптечного киоска узнает в нем того долгожданного мужчину. Но он не станет больше добиваться ее, ведь он станет героем и сможет выбрать себе хоть десять таких Любочек.

«Вот, я тварь дрожащая, или право имею?» — задавался иногда вопросом Рябов, вспоминая давно, школьное так и недочитанное произведение Достоевского. Потом смотрел на Любочку, прихорашивающеюся, смотрящею в зеркальце, и явно видящую его отражение, и отвечал про себя, что: «Имею. Поимею, вот прям после смены зажму в подсобке, и пусть упирается, пусть измажет его губы яркой алой помадой, а все равно моя будет». Но в конце смены приходил начальник, менеджер, по летам младше Рябова. Таких в армии «салагами» называли, а теперь офицер Рябов должен подчиняться этому молокососу. Где справедливость? Вот он, Антон, отслужил в армии два года, под «дедами» ходил, до дембеля дослужился, а этот в каком-то институте отсиживался. До армии Антон даже хотел в горячую точку попасть, чтобы действительно сражаться, показать себя, как неуязвимые солдаты в боевиках, но когда его забрили, он понял, что о никаких подвигах мечтать и не приходиться. Главное, это портянки «деду» постирать, а потом можно отоспаться до побудки. А сейчас, выйдя в отставку, он не понимал, что ему делать. То ли пойти учиться, так он все позабыл, то ли пойти работать. И Рябов решил начать с карьеры. Только работа не задалась. Кому он нужен без образования, со школьным дипломом и без опыта. Вот и пошел Рябов в охранники. А что, работа не пыльная. Знай себе, стой, посматривай с грозным видом по сторонам и пугай детишек. Только начальник был недоволен. Все время что-то да пропадало из магазина. Так, по мелочи. То сырок, то жвачка, то чупа-чупс, и это все вычиталось из Антоновой премии, если кражи происходили в его день.

Так вот Рябов решил стать настоящим секьюрити, или кем он себя представлял: стражем правопорядка, хранителем. Он подмигнул рыжеволосой Любе из аптекарского ларька и пристроил рацию, и дубинку поудобнее. Он докажет свою профпригодность, и пусть этот менеджер-салага подавится своим жалованием. А когда он, наконец, поймает воришку, пусть мальчишку или парня с бутылкой пива, он покажет ему, кто хозяин, и устрашит полицией, если не выплатит стоимость. Потом он похвастается Любочке и чмокнет ее в щечку, а дома обязательно похвалится маме. Пожалуй, мама единственная верила в своего сына по-настоящему, и он даст ей повод гордиться собой.

— Ну, че, Рембо, готов к бою? — посмеивался Толик, его напарник.

— Да ну тебя!

— Ха, да ты и шпану не напугаешь.

— Может и не напугаю, но уважать заставлю.

— Эх, тебя переклинило. Где ты только понабрался этих фразочек?

— Читать книги надо, а не только кроссворды.

— Да как будто ты читал что-то.

— Смотри на кассу.

Люди потоком проходили сквозь терминалы и расплачивались с кассиром, проходили мимо Рябова и металлоискателей, и не замечали охранника. Обычный парень в форме. Коротко стриженый, нос с горбинкой, близко посаженые зеленовато-карие глаза и узкие губы, щетина, потому что Рябов часто забывал побриться из-за того что просыпал на работу. Высокий рост, но Антон часто горбился, потому что стоять по многу часов на одном месте было невозможно.

И вот металлоискатель запиликал. Одна старушка прошла в двери. Но Антон был начеку и остановил ее. Пожилая женщина не вырвала руку, просто с ужасом посмотрела на охранника. Ее морщинистое лицо выглядело жалко. Она приоткрыла губы:

— А…. А…. — только и вырвалось из ее рта. Старушка сглотнула, крепко прижимая потертую сумку.

Инна Ивановна была напугана. Было с чего. В ее сумке лежали три глазированных сырка, которые она не ела с незапамятных времен, когда работала на заводе. На них у нее не было денег и она , пока никто не видел, сунула их в сумку, даже не подумав, что нераскодированый товар запищит на выходе. Один она хотела подарить младшему племяннику.

— Пройдемте со мной, гражданочка, — и Рябов с напарником отвели старушку в КПЗ, как они называли свою маленькую смотровую.

— Давайте вещички, — Антон попытался отнять сумку, но старушка запричитала.

— Да сынки, опомнитесь, Христом-Богом молю, что я вам сделала!

— Правила есть для всех, — ответил Толик и мягко вынул сумку из морщинистых рук. Пока Толик рылся в сумке, Рябов досмотрел карманы старушки, та еле стояла.

— О, нашел, ты прав Тоха. Вот три сырка, — это было не первое воровство молочных продуктов. Те, кто были похитрее, съедали продукцию, до выхода из магазина, оставляя в отделе лишь фантик.

От испуга и стыда женщине стало плохо. Инна Ивановна рухнула на стол лицом, который был рядом и начала сползать на пол.

— Чего это с ней? Притворяется?

— Во, до чего пенсионеры дошли, фокусы показывают, — поморщился Рябов. Его мать бы так никогда не стал вести.

— Да видать ей и вправду плохо, может сердце.

— Дети и то лучше притворяются, жаль, конечно, что у них пенсия маленькая, но чтоб до воровства дойти, гражданочка…

Но Толик, в отличии от Рябова, не стремился к наградам от начальства, он присел на корточки и пощупал пульс.

— Антон, очнись, зови Любку, пусть нашатырь принесет, а то помрет старушенция!

Рябов затряс женщину, и только сейчас до него дошло, что она умирает.

— Ебать! Такое в мою смену! — побежал за аптекаршей Антон.

Люба действовала оперативно: и валерьянки принесла, и валидола, и нашатыря целую склянку, так что провоняло все помещение, но старушка лишь на пару минут пришла в сознание и тихо произнесла:

— Милые, а сколько с меня, может… — и больше в сознание не приходила.

Если б знала Инна Ивановна, постоянный покупатель самого дешевого супермаркета, до чего доведет ее стыд, да разве она бы покусилась на сласти. Она крала не из жадности, а вот вспомнились ей юность и сырки эти, которые она каждый день покупала, и племянник, который радовался, каждый раз, как бабушка привозила то булочку, то плюшку на сэкономленные от лекарств деньги. Семь тысяч — пенсия, но в Собесе часто бывало недодавали, приходилось пересчитывать, да и платить две тысячи за жилье. Где там, на продукты рублей взять, когда, чтобы жить нужно покупать одни лекарства. И порой не хватает той оставшейся тысячи на месяц, чтобы питаться хлебом и картошкой.

— Нужно срочно скорую вызывать, — поправила рыжий локон Люба, она посмотрела на Рябова. Тот хмурый кивнул, а что ему оставалось: не оставлять здесь старушку.

— А может вызвать кого из родных ее, у нее телефон есть?

— Да откуда у пенсионерки сотовый?! — Любаша покрутила у виска и стала договариваться с оператором, чтобы именно скорую прислали, а не неотложку.

Но приехала неотложка, которая вызвала скорую, и та уже со спокойной душой констатировала смерть и увезла в ближайшую больницу, морг.

Только на следующий день Лидия Павловна узнала, куда делась ее соседка. Ведь у Инны Ивановны были только двоюродные племянники, да сестра в другом районе. Лидия Павловна не стерпела такого отношения к пенсионерам и позвонила в газету, и взялась расклеивать позорящие магазин объявления, за которые ее чуть саму не отправили в полицию.

Охранника Рябова от греха подальше разжаловали в грузчики, чтобы меньше светился. Толик, хоть и номинально, оставался его другом, уже вовсю общался с новым напарником. Только Любушка приходила к нему в обед и угощала чем-нибудь вкусным и домашним. «Вот женюсь на ней», — думал Рябов. — «Где я еще такую жену себе найду». Люба и жалела его, и говорила, что он ни в чем не виноват, когда все же Антон вспоминал про старушку, и даже говорила, что она сама виновата, и нечего себя винить. Но нет, да нет, а вспоминается Рябову старушечье жалкое лицо и порывается он узнать, где могилка той старушки расположена, да только Любу надолго не оставишь, и отговорила она его. Может, он ни в чем не виноват? Ведь он право такое имел нарушителей задерживать.

Если смотреть на небо — пристально, жадно, долго –

Можно себя заставить даже увидеть бога.

Можно себя заставить даже поверить в звёзды:

Тот, кто глядит на небо, сам это небо создал.

Если смотреть на небо, можно увидеть небо.

Жаль, ты не видел неба.

Жаль, ты не видишь неба…

(Майк Зиновкин)

— Что вы делаете? — спросила старшая сестра. Ее только перевели, и она обходила свое хозяйство вместе с сопровождающей ее нянечкой.

В одной из палат, довольно убогих, как и во всех больницах и хосписах города М, Ирина и застала такую картину, от которой ей стало дурно. Одна медсестра удерживала старика, а другая пыталась впихнуть ему таблетки.

— Да, что ты ему пихаешь, давай сначала аминазин, а потом уж лекарство! — кричала, удерживая сопротивляющегося старика сестра.

— Какой аминазин?! Что вы тут делаете?! — рявкнула на них Филиппова.

— А вы кто такая будете? — мужчину отпустили, и тот, стоная, прилег на подушку.

— Я — Ирина Алексеевна Филиппова, старшая медсестра, заведующая медицинским персоналом. А вот о вас я доложу начальству. Назовите себя.

— Куценко, а она — Варенькова, — выплюнула средних лет женщина в белом халате. — Можете жаловаться хоть до скончания лет, лечение назначает главврач, а мы только приказы выполняем. Вот попробуй норму не выполнить!

— И об этом поговорим, пойдемте, Алена Федоровна. Даже не смейте колоть аминазин или использовать другие транквилизаторы, — уходя из палаты, пригрозила новая заведующая.

Ирине Алексеевна обязательно выговорит все это Мстиславу Юрьевичу: и про насилие над пациентами, и про искусанные и поцарапанные в кровь губы старика, и про синяки на его руках. Все! Не справляются с работой — пусть увольняет таких сотрудников.

«Жалко. Все наши пациенты знают свой диагноз. Они знают о том, чем закончится их болезнь. Больные никогда не спрашивают о смерти. Я не верю в чудеса: пациенты хосписа неизлечимы. Очень тяжело видеть, как они один за другим уходят из жизни. Хуже всего, когда умирают молодые», — думала Ирина, сгорбленно шаркая после того случая в палате по пустым коридорам.

— У нас еще одна палата осталась. Там у нас Художница живет, — сообщила Алёна Федоровна, она никогда не говорила: «доживают свой век».

Ирина Алексеевна остановилась напротив двери и прочитала на висящей карточке диагноз и лечение: рак костного мозга, морфин.

— Она и двигаться уже не может, а все краски требует, а врач говорит, что если ей потакать, то она долго не проживет, ей нельзя двигаться. Иначе морфия придется больше расходовать, а, значит, другим меньше достанется. А Художница в ответ сказала, что не надо тратить на нее наркотик, все равно умру, мол.

«Пятнадцатая палата». Ирина Алексеевна знала, что норма расхода морфина на день всего 7 кубиков на 25 человек и 6 кубиков омнопона, если наступает агония. Филиппова постучалась.

— Войдите, — раздался слабый мягкий женский голос.

Ирина Алексеевна удивилась, Художница оказалась совсем еще молодой девушкой, надо было посмотреть заранее ее возраст, и очень худой. Она была светловолоса и почти одного возраста с Ириной Алексеевной, которой исполнилось двадцать шесть. Художница полулежала на подушках и жестком матрасе, ее худое обтянутое кожей тело прикрывал халат и сползающее одеяло.

Медсестра поправила его.

— Меня зовут Ирина Алексеевна Филиппова. Я новая старшая сестра, и если возникнут вопросы и жалобы на произвол моих подчиненных, то вы всегда можете пожаловаться мне.

Художница рассмеялась: сухо, надрывно, несмешно. Она подняла заостренное лицо и посмотрела прямо в голубые глаза Ирины:

— Меня зовут Таня. Если у вас возникнут проблемы со служащими, то вы можете пожаловаться мне.

— Зачем бы мне жаловаться? У меня есть инструкции.

— А мне? У меня ничего нет, оглянитесь. Мне бы только красок и бумаги… — отвернулась Татьяна.

— Вы не можете двигаться… Вам будет очень больно, — пыталась объяснить медсестра.

— Не могу двигаться?! — зло и громко спросила девушка. И приподняла одну руку, затем вторую и сжала в два кулака, и посмотрела на медсестру.

— Простите, что обидела вас, я попробую сделать все что смогу, — Ирине Алексеевне было стыдно.

Художница обвалилась на койку и закусила губу, морфий обещали лишь на ночь. Может быть, если ее очередь. Ей бы красок… Она училась в художественной школе и любила живопись, все ее хвалили, но небо завидует одаренным, и Татьяна заболела. У родителей не было денег на лечение, и когда подошли последние стадии разменяли квартиру и отдали деньги, чтобы положить дочку в хоспис, но родители вскоре сами умерли, а о Тане заботиться стало некому, и всю свою пенсию по инвалидности она перечисляла на счет главврача, чтобы ее не выкинули.

Все это под чаек и самогон рассказала Ирине Алексеевне нянечка, единственный человек, которому было жаль больных и здоровых, которые не ведают, что творят. Ирина Алексеевна сама пригубила отнюдь не слабый чаек и сама расспросила о Художнице, и заодно о порядках здешнего хосписа.

Медсестры свою заведующую не любили, шушукались, старались пожаловаться, особенно, после того, как Ирина Алексеевна обнаружила лотерею в подсобке, где медперсонал разыгрывал, кому достанется морфия больше, кому меньше, а на ком сэкономить. Это оказалось пределом.

— Мстислав Юрьевич, вы прочитали мой доклад?

— Да, Ирина Алексеевна, — главврач поправил узкие модные очки и пока не лысеющие светлые волосы.

— И что? Все на месте.

— А должны быть где?

— В тюрьме! — не выдержала медсестра. — Уволить их следовало за такое халатное отношение. Зачем вы выписываете транквилизаторы, когда надо морфия больше давать! А не хватает морфия, почему же в Минздрав не пишите?

— А они жалуются на вас. Изменяете лечение, порядок дня, — прочел записку от медсестер и санитарок.

— Один раз позволила фильм посмотреть — и уже режим нарушен? — Ирина Алексеевна нависала темной скалой над столом Мстислава Юрьевича и не собиралась уходить.

— Да не в этом дело, вы не стали будить пациентов на ночной обход, им же надо колоть препараты через определенные промежутки.

— А то, что они не высыпаются и потом не могут долго заснуть — ничего? Ведь снотворные вы запретили. Валерьянка вряд ли их успокоит.

— С вами бесполезно говорить Ирина Алексеевна! Упертый вы человек. Действуйте по инструкции, которую выдал вам Минздрав, а в чужой монастырь со своим уставом не лезьте, — поднял голос главврач, он очень хотел избавится от этой противной женщины.

— Я честно выполняю свой долг.

— Я тоже, — в их битве победителя не будет.

***

— Я тебе краски и бумагу принесла, — сказала Ирина, протирая и обмазывая пролежни, высохшей от болезни девчонки.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать один, скоро двадцать два будет.

— И давно ты здесь?

— Пять лет. Я самый старый, наверно, пациент. У меня ремиссия была и ненадолго выписывали.

— А родители? — странно, что девочка такая неухоженная.

— Три года, как мама с папой устали от меня и к Богу дожидаться меня ушли.

— У тебя сейчас какая боль по шкале, я принесу хотя бы кеторолак? — медсестра заметила, что нога девочки конвульсивно поддергивается.

— Принеси… — смущенно ответила Таня.

Когда вкололи лошадиную дозу кеторолака стало полегче, и Художница спокойно улыьалась.

— Что ты будешь рисовать? — спросила Ирина.

— Не знаю. Я о многом думала. Мне учителя говорили: рисуй, что видишь.

— И что ты видишь?

— Небо, — слабо махнула кистью в маленькое окошко Татьяна. Из окна четвертого этажа было видно только небо.

Но каждый раз небо выходило разным. Даже в серую мрачную непогоду Таня рисовала синее-синее небо. Каждый раз это был новый оттенок. Какая палитра может быть у солнечного чистого неба? Ирина не знала, но у Тани получалось показать каждый раз новый оттенок, и, казалось, эта сине-голубая палитра бесконечна. Еще в ее картинах была одна особенность. Облако. Еле сжимающими кисточку перебинтованными скрюченными пальцами девушка аккуратно выводила облако. Объясняла она сестре так: что в небе всегда должны быть облака, иначе оно будет одиноким. Облака каждый раз оказывались в разных частях картины. Ирина Алексеевна не знала, как помочь пациентам, и сегодня она провела всю ночь с Таней, которой по жребию не досталось обезболивающего.

Но однажды Ирине повезло, ей пришлось помогать разгребать и заново подсчитывать итоговые расходы хосписа, а Мария Семеновна была не в духе из-за простуды и не могла никак сосредоточиться.

— А это что за графа ручкой написана? — поинтересовалась старшая медсестра.

— Ах, это. Не страшно, это я сама потом ввиду, — но Ирина, пока Мария Семеновна не видела, взяла свой телефон и сняла на камеру.

Она долго думала, что за приписные цифры рядом с государственными дотациями, пока одна из пациенток не попросила смущенно в долг сто рублей на конфеты, чтобы день рождения отметить, все-таки еще один год жизни.

— А вы сами?

— Да откуда у меня, все у вас.

— Что у нас?

— Ох, да ну тебя, нашла, кого просить, — пациентка плюнула и ушла.

— Да нет, стойте, вот, я вам еще торт куплю. Неужели пенсии такие маленькие, куда смотрят соцслужбы.

— Дык, туда и смотрят — нам в карман. Мы же здесь живем на пенсию. Вся дотация — вам врачам, сестренкам, чтобы лечили, лекарство давали, крыша над головой была, да похоронили не в общей могилке, как других.

— Я сегодня торт занесу. С чем хотите? — Ирине Алексеевне стало не хорошо, но она преодолела комок в горле.

— Шоколадный, знаю, что вредно, а когда еще попробуешь?!

Вечером женщина перематывала запись и вглядывалась в строчки, заметив нужные цифры напротив государственной дотации Татьяны. Так вот, куда уходит пенсия пациентов. Им не на что жить. И ведь, правда, Ирина Алексеевна видела новое только у тех пациентов, к которым все еще приходили родственники. У медсестры сжались кулаки. Она отошлёт копию записи куда следует, и лотерея прекратиться, и транквилизаторы закончатся, раз Мстислава Юрьевич не хочет внимать голосу разума. Но сначала она поговорит с ним, а туз придержит в рукаве на крайний случай.

Ее ночную вахту перебил тревожный звонок из палаты Художницы. Ирина поспешила к ней. Девушка вся дрожала, выдавала рваные звуки, пытаясь закричать от боли, ее руки искривились, стремясь обхватить себя. Ей было очень плохо, возможно, это агония! Только не это!

— Света! Света! — позвала на помощь дежурную санитарку.

— Что?! Ой, божечки… — посмотрела на пациентку дежурная.

— Принеси Омнопон! Два кубика немедленно!

— Без Мстислава Юрьевича нельзя! — уперлась женщина.

— Это приказ, срочно! Ай, отойди у меня самой ключи есть, — и Ирина Алексеевна побежала в лаборантскую, где хранили в холодильнике наркотические препараты.

Через час медсестра убаюкала ничего несоображающую Татьяну. А на следующий день ее вызвали на ковер к главврачу, Светлана вышла из кабинета.

— Вы сами вчера ночью без моих санкций или моего заместителя назначили два кубика. Два кубика Омнопона! Это полнедели нормы. На одного человека! — Мстислав Юрьевич кипятился, — Это подсудное дело я даже не знаю как оформить ваше злоупотребление! — впрочем, он знал, но намекнет Ирине вечером, когда все уйдут.

— Вы предлагаете мне уволиться?

— Вам сначала придется отработать недосдачу.

— Вам тоже, — пошла ва-банк Ирина.

— Что вы имеете в виду?

— У меня на вас есть тоже компромат, Мстислав Юрьевич. Вот, посмотрите запись с моего телефона, это только копия. Я сравнила приписные цифры с цифрами из архивов пенсионного фонда, вы забираете у несчастных их пенсию по инвалидности, аргументируя, тем, что она идет на их содержание. А родственники и пациенты молчат, потому что прекрасно знают, что это взятка. Я позвоню прокурору и в Минздрав, и в социальные службы, если вы еще хоть раз попробуете отнять деньги больных или разыграть морфийную лотерею! Все обезболивающие лекарства будут назначаться всем и во время. Мы поняли друг друга? Нам обоим терять не чего. Только разница в годах.

— Жаль, а я думал, что вы умная женщина, и откуда вас перевели к нам? — Мстислав Юрьевич хотел держать лицо, но оно медленно спадало, обнажая нервную бледность и капельки пота.

— А я сама пришла, — лицо Ирины Алексеевны не изменилось.

***

— Ты так и сказала ему, поставила ультиматум самому Мстюку?! — хрипло рассмеялась Художница.

— Мстюку?

— Ну да, его все так называют.

— А хочешь во двор, там тепло?

— Я же даже хожу под себя… — отвернула голову Татьяна.

— Есть другой способ. Ты забыла, что умеешь летать, — у Ирины был сегодня удачный и счастливый день, и она охотно дарила свою радость.

Медсестра подхватила легкую, как пушинку, девушку и, аккуратно обмотав одеялом, спустилась со своим кульком вниз. Ходячие пациенты расступались, а персонал только недовольно шипел, что Ирина Алексеевна может убить пациентку. Как можно убить того, кто умирает?!

Ирина специально закрыла одеялом Татьяне глаза, чтобы та не ослепла от яркого света, и уселась в тени старого ясеня, она откинула ткань.

— Вот смотри.

И девушка смотрела. Смотрела и плакала, потому что со смерти родителей никто так и не удосужился привести ее во двор, никто не заботился о ней. А теперь было столько впечатлений, что хватило бы на целую жизнь. На еще одну жизнь. Она чувствовала мягкий живот и бедра, на которых покоилась ее голова, и, отморгавшись, осмелилась поднять взгляд. Ее серые глаза смотрели жалобно и довольно, ведь сегодня сбылась ее самая заветная мечта. Она увидела настоящее Небо.

— Жаль, он не видит неба, — произнесла Таня. Ирина не стала уточнять про кого говорит ее пациентка или… друг?

— Отнесите меня обратно, пожалуйста.

Ирине тоже хотелось плакать, но она сдерживала себя. Сегодня ночью она позволила Тане не принимать снотворного, потому что она с уверенностью сказала, что должна написать картину. Снова небо. Последнее небо. Утром Ирина Алексеевна нашла Татьяну мертвой. В ее руке был рисунок неба с кусочком серо-белого облачка, напоминающего кудри волос, таких же, как у самой медсестры. Она взяла рисунок из мертвых рук и чемодан с другими рисунками неба, и только потом вызвала врача.

— Жаль, он не видит неба… А я вижу небо? — бормотала про себя медсестра складывая, подбирая рисунки, словно мозаику. И вот на сине-голубом фоне из разных оттенков облаков проявилось ее лицо…

— Боже мой… — Ирина заплакала, и ее слезы были дождем из серых и белых облаков сложившихся в ее портрет. Она скатилась вбок в своем кабинете, чтобы не размазать картины, и рыдала весь день, и посылала всех, кто приходил к ней, ссылаясь на плохое самочувствие.

На следующий день Ирина Алексеевна написала жалобы в прокуратуру и в Минюст, и в Министерство здравоохранения, приложив к ним копии с записи и детально изложив суть кражи пенсий пациентов, и специальное зажатие обезболивающих средств и их продажу родственникам пациентов. О себе она тоже написала признательное письмо.

Через месяц состоялся суд.

Только вот медперсонал не стал покрывать своего главврача и честно во всем сознался, подтвердив слова Ирины Алексеевны, как впрочем, не отрицая и ее вину.

Мстислава Юрьевича лишили врачебной практики и посадили на два года, а через десять лет он вернулся в знакомый хоспис с раком предстательной железы, где до сих пор, не прося повышения, работала старшая медсестра Ирина Алексеевна. Тоже изменившаяся и постаревшая. Ее оправдали, но лишили практики всего на полгода, а новый главврач позволил женщине вернуться на должность сначала простой медсестры, а потом снова повысил до старшей. И теперь Ирина Алексеевна возила в кресле-каталке своего бывшего работодателя по аллеям маленького парка, и он был благодарен ей, что по ее протекции его отправили не в дом для инвалидов, а в его бывший хоспис. Ему было стыдно, но стыд был какой-то притупленный, наверно, из-за морфия, который теперь давали всем по нужде. Он облокачивался на теплую женскую руку, так было ему хорошо.

— Жаль, вы не видите неба… — пробормотала медсестра.