Сиреневый пепел (гет)

Я твое повторяю имя

что о прошлом поют поневоле.

Ф. Г. Лорка

Тихий шелест деревьев был странно свистящим. Все больше расцветая и вплывая в ночь, он, казалось, пронзал ее множеством неясных голосов: мягких и колючих, завораживающих и отталкивающих, но неизменно уходящих, чтобы навсегда исчезнуть из людской памяти. Темная завеса падала на них и, скрывая от любопытных глаз, заставляла умолкнуть. Наваливалась всем своим грузом и нашептывала древние сказки. Беззвучно убаюкивала и уходила, чтобы снова соединиться с тишиной.

Голоса еще дрожали. Всхлипывая и угрожая, неосознанно растрачивали свои последние силы. Молодые листочки неспешно раскачивались в такт ветру, еще удерживая на себе отчаянные вскрики. Неслышимый вздох окутал коварное безмолвие и погиб, в последний раз отозвавшись в воздухе шипящей трелью.

Я осторожно приблизился к огромному стволу и коснулся кончиками пальцев шершавой коры. Какие знаки она скрывает? В чем их смысл? Я не знал ответа ни на один вопрос. Но каждый раз, приходя сюда, чувствовал, как переплетения неуловимых черточек все сильнее отпечатываются в моей памяти, вызывая странное воодушевление. Я зависел от этого места.

Ночная прохлада затапливала каждый уголок. Серебристая луна отстраненно взглянула на землю, не заметив пристального взгляда зеленых глаз, обращенных к ней.

Черный пугливый кот был здесь каждую ночь. Он приходил в сумерках, неслышно ступая своими мягкими лапами, и замирал, настороженно вслушиваясь в ночное безмолвие. Я гладил его. Проводил рукой по мягкой шерсти и, на миг приобнимая, чувствовал на своих руках теплый язык. Мы согревали друг друга в холоде, и я старался не думать о тех мгновениях, когда он уйдет, оставив меня в одиночестве.

К рассвету тишина рассеивалась. Кот вздрагивал и пятился от меня, замахиваясь лапой в ответ на попытку приласкать. Острые когти оставляли след на руке, и я едва мог сдержать волну удушающей ярости, досадуя на свою нелепую чувствительность.

Ровно в полночь появлялась дымка. Луна скрывалась от горящих глаз — и я снова видел перед собой игривое существо, резво бегающее за лучом карманного фонарика. У кота не было имени — а я не смел назвать его своим.

В эту ночь он был заворожен тишиной. Удивленно вглядывался в тусклый свет и, будто оцепенев, дрожал в неведомом мне холоде.

Я опоздал. Он не нашел себе друга — и пустота завладела им, лишив голоса.

Я помню: его язычок был не только теплым, но и шершавым. Почти таким же, как кора дерева со своими зловещими надписями.

— Кёртис.

Я лгал, когда сказал, что не дал ему имени. Он был моим в эти короткие отрезки времени. Я мог приручить его — хотя бы на миг.

Кот резко повернул голову и настороженно взглянул на меня. В его глазах что-то вспыхнуло, и я почувствовал, как сердце сжимается в неприятном предчувствии.

— Ты пойдешь со мной?

Отчего-то мне казалось, что он понимает. Слышит и каким-то неведомым чутьем улавливает смысл вопроса.

Кёртис медленно потянулся, будто сбрасывая оцепенение, и зашагал прочь.

Нет. Он не пойдет. На мгновение я не мог поверить его отчужденности и тому, что наша дружба окончилась так быстро. А может, она и вовсе не начиналась?

Законы природы суровы. Она не терпит опозданий и суеты. Я понимал это — так же, как и осознавал, что животное больше не придет.

Рассвет надвигался слишком быстро, и я был вынужден уйти. День принадлежал реальности — ночью же я покидал ее и обретал еще одну жизнь. Скрытую ото всех.

Уютная, обвитая виноградом беседка — прекрасное место для размышлений. Обычно я сидел в ней все время после ухода кота. Не грустил и не радовался. Возможно, даже не чувствовал.

Короткие мгновения иногда заменяли мне целые недели. И я, ощущая необыкновенное умиротворение, снова и снова переживал их, каждый раз возрождаясь. Феникс улетал, а пепел оседал в моей душе, понемногу развеиваясь холодными ветрами. Я всегда знал, что он недолговечен — и поэтому стремился к огню.

Солнечные лучи надвигающегося рассвета прозрачными бликами скакали на потемневшей от сырости траве. Дождь скапливался в небе грузными облаками и, касаясь окон, отстукивал равномерный ритм.

Я не мог не представлять, как живется там — возле едва растопленного камина с чашкой ароматного горячего кофе. Напитка, который я никогда не любил. Чей запах так часто сводил меня с ума, и чей вкус оказывался настолько безликим. Я никогда не умел варить его. Обжигал пальцы, стараясь удержать в руках нагретый фарфор, и отчетливо понимал, что ожидания слишком часто расходятся с реальностью.

* * *

— Она не хочет жить.

Три слова. Медленный яд, отравляющий всякий свет. Я не мог не понимать. Все кончено.

Бледное запястье с синими, неестественно яркими венами, тяжелые веки и сбившиеся в комок волосы.

Любые изменения в ее склочном характере раньше были бы для меня праздником. Но сейчас отчего-то совершенно не хотелось веселиться. Я замер, вслушиваясь в негромкий шелест ее дыхания.

— Не хочешь жить?

Я взял ее за руку, сжав бледные пальцы. Холодная кожа настолько резко контрастировала с ее обычным горящим взглядом, что мне на мгновение показалось, будто передо мною другой человек. Бесплотная тень, которая навсегда потеряла способность согревать.

Не хочет жить. И что с того? Нельзя так просто отказаться от существования! Кто вообще дал ей право решать?! Вспышка бешенства внезапно улеглась и сердце замедлило свой ход, отзываясь болезненно-томительными вспышками.

Все бесполезно. Теперь уже ничего не исправить.

* * *

Полотно с разбрызганной краской — последнее, что я увидел, прежде чем уйти. Я назвал ее творчество бредом сумасшедшего, все еще злясь за недавнюю ссору. Одну из тех, которые непонятным образом подпитывали меня, раздражая ее до безумия.

Я так часто сравнивал ее с диким зверьком, что потерял всякое ощущение реальности. Но однажды вспомнил. Вспомнил, чтобы в следующий миг увидеть, как рушатся стены и она, лишенная их многолетней защиты, падает вниз. Я не успел возвести новую, и больше всего боюсь, что к тому времени, когда я буду готов, от моих кирпичей останется только пепел. Тот, который никогда не согреет...

* * *

— У тебя проблемы?

Она равнодушно пожимает плечами, отбрасывает кисти и резко закрывает едва начатую картину полотном.

— Нет, никаких.

— Если ты будешь играть в молчанку...

— Ни во что я не играю! Оставь меня в покое!

Не играешь. Конечно, нет. Всего лишь не спишь уже третью ночь и срываешься на крик по малейшему поводу.

Что я должен был сказать? Упрашивать, умолять довериться? Глупо и примитивно. Но сколько бы я сейчас отдал, чтобы быть хоть в какой-то мере примитивным...

Легкомысленным — а не самоуверенным глупцом, который всю свою чертову жизнь думал только о том, как бы получше закрыться от всего на свете. Я был слаб. Я беспомощен и сейчас, когда с ужасом понимаю, что больше никогда не посмотрю в ее упрямые глаза. Я теряю ее — и каждый новый рассвет приносит мне все больше тошнотворных, угнетающих доказательств, которые превращают мою жизнь в бесполезную череду муторных дней.

* * *

Я был поражен. Впечатлен и удивлен. Ненавистен сам себе. Презрение не давало мне спокойно дышать, вырываясь наружу ослепительными вспышками боли — испепеляющей, словно огонь, и мертвенно ледяной, как тяжелые потоки убивающих вод.

Я захлебывался. Тонул. И возвращался назад, чтобы снова попасть в нескончаемый лабиринт призрачных ужасов.

Она являлась ко мне постоянно. Во сне и наяву. В беспокойной дреме и глубоком забытье, которое с недавних пор стало для меня роскошью. Я уже давно не осознавал, где сон, а где реальность. Эта до нелепости отвратительная мысль заставляет меня хохотать — как умалишенного, которому показали что-то совершенно естественное. По крайней мере, в глазах других — нормальных людей.

Я уже давно переступил мерки «нормальности». Иногда мне казалось, что еще в самом детстве, когда вместо ярких солнечных домиков я рисовал какие-то загадочные абстракции и давал им имена. Такие же причудливые, как и мое болезненное воображение.

И теперь, услышав о ее переломанных ребрах и раздробленных ногах, я ощутил острое желание снова взять бумагу и, нарисовав пару веселых картинок, зачеркнуть их все. Синим маркером с примесью черного оттенка. Тем самым, которым так виртуозно орудовала она.

Подступающая тошнота обрушивает на меня ворох призрачных картин. Я и не знал, что помню их, что до сих пор храню их отражение на сетчатке глаз. Не знал ничего.

* * *

У ее постели всегда душно. Тягостно и знойно.

Я прихожу с утра и ухожу вечером — тогда, когда в комнату вползают сумерки, и я начинаю разглядывать необычайно мягкие линии лица. Это знак. Оставить и уйти. Иногда мне кажется, что и смириться. С поражением? Безумием? Или ядом, которым пропиталась моя душа? И я борюсь, теряя все больше и больше сил с каждым порывистым движением.

Я так и не знаю, что произошло. У нее были серьезные проблемы с деньгами — это единственное, что мне известно. Иногда я задаюсь вопросом: «Смог бы я помочь ей?» Да. Один шаг, один жест доверия в мою сторону мог спасти ей жизнь. От этой мысли становится почти физически больно. Я хочу убежать, вырваться из этого кокона смерти, но вместо этого с мазохистским удовольствием дотрагиваюсь до ее бледных губ своими. Чертов ритуал.

Никто не знал о причине — скорее, никто не хотел знать. Но как я могу упрекать их всех, если сам был не менее слеп? Прозрением стала ненависть. То неугасимое пламя, которое сжигает любую радость. Очищает от пороков и заблуждений. Наказывает и прощает.

Только здесь никогда не было места для моего помилования. Не было и не будет. Я не знал своих пределов в отречении — теперь не узнаю их и в иссушающей боли. А если и узнаю — кто сказал, что их не пересечь? Какому человеческому существу еще не удалось выйти за рамки боли, чтобы почувствовать, как в душе поселяется смерть? Один возрождался, другой погибал. Один находил покой, другой — новые страдания. И я, глядящий в эту бездну, еще мог удерживаться на каменистой скале горькой мудрости из частичек моей души. Я готов был отдать их все. Вырвать и высыпать в бездну. Опуститься на колени и прошептать одну единственную молитву, которая имела для меня значение. Которая стала смыслом всей моей жизни: ее улыбкой и ее ненавистью, соединенной в одно.

Я знал: осталось совсем немного. Мелкие осколки откалывались — и бездна поглощала их. Мне уже не хотелось кричать и бросаться вслед за ними. Не хотелось разбивать себе руки в кровь и, наполняя ею ладони, молить о жертве, сходя с ума от бессилия. «Ее страдания — твое наказание, ее неведение — твой мрак», — эти слова гремели у меня в голове, переливаясь на все лады и заглушая всякое утешение.

Темнота никогда не была чем-то абстрактным для меня. Она сопровождала каждый мой вздох, вплеталась в мое сознание и разрывая его на части своим непостижимым голосом. Я слушал его и терялся. Призраки хватали меня и несли к бездне. «Побег невозможен», — ласково шептали мне окаменевшие кусочки души — и я кричал. Пытался раздробить каменную тюрьму и рычал от бессилия, когда она еще плотнее смыкала свои оковы.

Время приближалось, и я с каждым новым днем все больше осознавал, что предчувствие ее смерти уже давно убило меня. Что же сделает ее воскрешение? Я ненавидел себя за эти мысли, зная, что она все еще сражается за жизнь. Я никогда не был суеверным. Но сейчас, в этот конкретный момент я, наконец, покорился. Признал правду.

Ее жизнь не вернет мне ни одного потерянного кусочка души. Но нужны ли они мне? Согласен ли я отдать весь тот полыхающий огонь, который горит во мне, ради прошлого? Должен ли я жалеть о нем?

Ответов не было. И я, в котрый раз коснувшись ее губ своими, улыбнулся. Здесь не было ни Жизни, ни Смерти — только ее усталое лицо и светлые волосы, освещенные горячей нежностью в моей груди. Ее прощение и утешение, прорывающиеся сквозь муки безжалостного палача. Ее желание снова увидеть счастье в моих глазах. Ее свет, озаряющий меня мягким потоком, и долгожданная влага на щеках вместо убивающей пустоты.

Новый рассвет и едва заметное сжатие руки. Исцеляющая надежда и взгляд ее темных глаз в то волшебное время суток, когда сон сплетается с реальностью. Прозрачная шаль дремы, сброшенная настоящим. И податливые, солоноватые губы.

Любовь и сверкающий огонь жизни.

Свобода.