Ничем не могу помочь (гет)

Она почему-то не особо удивляется, когда он приходит, хотя стоило бы: за все годы их знакомства он был у нее раза три от силы. Все боялся чего-то. «Боюсь», — так и говорил он, а потом смеялся.

Ей было не смешно.

Он проходит мимо нее в квартиру, и остается разве что закрыть дверь и задать таки самый банальный из всех возможных вопрос:

— Зачем пришел?

— Поговорить.

— О чем? — она не приглашает его проходить, но он сам проходит за ней на кухню и останавливается у барной стойки, глядя, как она забирается с ногами на подоконник и чиркает зажигалкой, прикуривая. Пепел стряхивать некуда — она давно не курит дома, даже вот пепельницы на видном месте нет, но ничего, за нее в этот раз сойдет пустая чайная чашка. А потом она ее помоет.

— О нас.

Он терпеть не может, когда она курит, и всегда подозревал, что она делает это назло ему. Она все делала ему назло. Красила волосы в синий или зеленый, хотя ему нравился ее естественный светло-русый, подстригала ногти коротко, хотя ему нравилось, когда легонько царапают длинными и острыми, носила удобную одежду, которая больше прятала ее фигуру, чем открывала. Курила, когда ему нравился ее легкий парфюм, не смешанный с запахом табачного дыма. И губы. Губы и язык становились солеными от сигарет, и это ему тоже не нравилось. А ей было плевать.

Она выдыхает дым перед собой. Вежливость — не ее стиль.

— Нас больше нет.

— Это было твое решение.

— Да, это было мое решение, и, как видишь, я ни капли не жалею о том, что приняла его.

— Почему?

Потому что, черт возьми, в этих отношениях, когда только требовали, ничего не давая взамен, стало тесно и холодно. Потому что сил не хватало не только на них двоих, но даже на себя одну. Потому что все шло к тому, чтобы уже пожениться — и это было в его намеках, странных жестах, не вызывавших тогда уже ни грамма эмоций, потому что все было выжжено ежедневными придирками и упреками, разговорах, пересказанных общими знакомыми — и одна мысль об этом была противна. Потому что, если представить, что сейчас она была бы за ним замужем, скорее всего либо ждала от него ребенка, либо уже была матерью его ребенка, и вся ее жизнь скукожилась бы до размеров кухни и ванной, только блевать и тянет. Сигаретный привкус становится противным, и она тушит окурок в чашке.

— Потому что я тебя тогда уже не любила.

— А раньше любила?

— Да, было дело.

В словах горечь. Больше всего на свете хотелось бы сказать, что нет, никогда не любила, и при этом не соврать. Ее честность и прямота, иногда обидная до смерти, его тоже бесила, потому что казалось, что все ее слова только на то и направлены — чтобы унизить его, оскорбить перед знакомыми или, что еще хуже, просто перед ним самим, выставив полным ничтожеством. Когда он говорил об этом, она могла только удивляться его раздутому самомнению, да еще тому, что несмотря на это она его продолжала любить.

А потом — как отрезало. Не осталось ничего, совсем, даже желания понять, как ему сейчас — без той, кто вытирал сопли и возвращал втоптанную в грязь самооценку простой парой ласковых, когда они были нужны, кто был теплым круглым плечом рядом, когда вдруг оказывалось, что те, кого он называл своими друзьями, просто им воспользовались, той, кто принимал его силу в самых редких случаях — и старался быть с ним на равных. Но все равно оказывался сильнее.

Мерзко было именно от этого — что спустя несколько лет их отношений не осталось ничего, что подтверждало бы: она его любила. Они были вместе и были вместе долго. И были счастливы.

Даже памяти не осталось. Никакой. Даже пары снимков в фотоальбоме.

И еще — оттого, что сейчас, смотря на него, ей ни капельки не жаль, что теперь они друг другу чужие люди. Впрочем, наверно, они всегда были друг другу чужими. За такую мысль хочется залепить себе пощечину.

— Я тебе не верю.

— Ничем не могу помочь.

* * *

Когда она обнаруживает себя на загородном корпоративе в обнимку со стройным томным мальчиком в медных кудряшках запустившей пальцы левой руки ему в волосы, потому что пальцы другой руки с зажатой между ними сигаретой томный мальчик легонько прикусывает, кажется, что кто-то комок снега бросил за загривок. Она делает последнюю затяжку, выдыхает дым мальчику прямо в рот и поспешно ретируется из пустой курилки, бросая на ходу, что ей строчно нужно обсудить с коллегами новую идею насчет текущего проекта. Что подумает о ней томный мальчик из соседнего отдела, которого она видит третий или четвертый раз в жизни, ей не особо интересно.

Возвращаясь к бару, она просит еще один виски, усаживается за стойку и барабанит ногтями по лаковой поверхности. Она не любит корпоративы. Она знает, что ее отдел — классные бабы, саркастичные и смешливые, в меру ехидные и в меру ненавидящие друг друга. Нет, далеко не серпентарий. Ей повезло с коллегами. Намного больше, чем ребятам из других подразделений.

Пока она катает по дну стопки два ледяных кубика, ей действительно удается обсудить с дизайнером свою идею насчет обложки монографии пожилой философички, над которой она трудилась всю прошлую неделю, и даже отхватить комплимент от начальницы. И услышать еще, что вот тот парень из темного угла не спускает с нее глаз уже минут десять. Тогда она залпом выпивает виски и кивком предлагает тому самому парню выйти на улицу.

Она не сомневается, что парень за ней пойдет.

— Ну, как ты? — спрашивает он, и она только хмыкает, прикуривая. Кивает в сторону дорожки вокруг корпуса санатория, откупленного корпорацией на выходные, и, не дожидаясь его согласия, отходит от залитого светом крыльца.

Когда она впервые столкнулась с ним в лифте по дороге с обеда, уже после разрыва, конечно, злость оттого, что он устроился в ее компанию, там, где она уже больше двух лет работает, между прочим, почти захлестывала. Он держался приветливо, даже не нахамил ей, только, нажав на стоп, зажал ее в углу идеально чистой кабины и предложил не афишировать свои когда-то близкие отношения.

— А было, что афишировать? Так, потрахались пару раз.

Его глаза, потемневшие от ярости, четко давали понять, что будь она парнем, его кулак уже бы летел ей в челюсть, и, принимая в расчет ее дислокацию в лифте, вряд ли бы ее челюсть успела избежать повреждений.

Когда лифт трогается, она уже совершенно спокойна. На своем этаже она выходит, сексуально покачиваясь на шпильках, которые обула исключительно из-за того, что промочила под дождем мокасины, а туфли лежали в нижнем ящике тумбочки на всякий «пожарный» случай. Она вспоминает, что ей всегда нравилось, когда он бесится.

Огребать никогда не нравилось, кстати.

Сейчас они идут по заасфальтированной узкой дорожке под редкими фонарями по парковой зоне, не соприкасаясь плечами, она бросает окурок в ближайшую урну и говорит:

— Не думала увидеть тебя одного здесь. Где твоя очаровательная спутница?

— Ты находишь ее очаровательной?

— Для секретарши замдиректора?

Он хмурится.

— Раньше ты бы сказала «для шлюхи?»

Она смеется.

— Ее босс предпочитает мальчиков, расслабься. Хотя, тебе виднее, конечно, шлюха она или нет.

— Ей нездоровится, она ушла в номер уже.

— А ты остался в баре смотреть, как я надираюсь виски?

— Ты никогда не надираешься.

Она удовлетворенно кивает. Последний раз она при нем напивалась в дюпель на первом курсе. К несчастью, тогда же и случился их первый секс. Вот так все прозаично. Он обещал тогда, что свалит из города, если она вдруг залетит. Ей было смешно оттого, что у него не было с собой гондонов. Как будто разложить ее, не очень сопротивляющуюся, на первой горизонтальной поверхности тогда еще не было его сокровенной мечтой. А, может, и не было. Она не помнит подробностей, все было, как в тумане.

Она снова закуривает.

— Сколько ты тратишь в месяц на сигареты? — вдруг спрашивает он, и она окидывает его оценивающим взглядом.

— С чего бы тебе интересоваться, если ты меня и раньше никогда не спонсировал?

Он пожимает плечами.

— Просто.

— У тебя все просто.

Они немного молчат, она выдыхает сизый дым, запрокидывая голову назад, и клубящаяся струйка красиво плавает в электрическом свете. Он никогда не понимал эстетику курения, и запах табака, смешанный с ее духами, еле-еле заметными, ему сейчас не нравится. Наверно, он бы сблеванул, если бы она выдохнула дым ему в рот, как тому рыжему из техподдержки, с которым он видел ее около получаса назад в курилке.

Хорошо, что ей не придет в голову его поцеловать сейчас.

Жаль, что не придет.

Если оценивать их статус в корпорации, то, конечно, у нее выше. Она дольше здесь работает, она знает больше людей, она со всеми одинаково вежлива и доброжелательна, а еще на ее задницу пялится больше половины мужиков из курилки, где она зависает раз в полтора часа по семь минут, пока девочки из ее кабинета стоят в очередь к кофейному автомату. У нее больше зарплата. Потому что она работает головой, а он — ногами. Но зато все молоденькие шлюшки в этом огромном офисном здании готовы ссать кипятком, чтобы он им улыбнулся или даже приобнял. Он знает, что нравится им. И что своей начальнице, грузной тетке за сорок пять, он нравится тоже, он прекрасно знает. Его подхалимская улыбка в ответ на все ее масляные взгляды вот уже больше года спасает его от увольнения.

Он смотрит на нее, тушащую окурок в очередной урне, и думает, что было бы, если бы он вдруг принес ей стаканчик кофе в курилку в понедельник, ведь он знает, когда она там бывает. Или если бы еще раз зажал ее в лифте, огладил упругое бедро под тонким хлопком слаксов, поправив выбившуюся из высокой прически прядку непослушных теперь гречишных локонов — весьма скромно после синих-то. Мотает головой, чтоб отогнать наваждение. Он не подойдет к ней, конечно, потому что у него отношения, которые его сейчас вполне устраивают, и его новая девушка, которую она только что завуалированно назвала шлюхой, сейчас лежит с головной болью в номере, а уж он-то отлично знает, что лучшее средство от головной боли — это отличный секс. Уж он постарается. Ну еще — потому, что, если он зажмет ее в лифте, она без раздумья заедет ему по яйцам. А это, если так посудить, вообще-то больно.

— Вот ты где? — слышит он мужской голос и поворачивается, замечая ее сдержанную улыбку и взгляд за его плечо. Тот самый кудрявый. Блять.

— Да, решила проветриться, — кивает она, берет своего томного мальчика под руку и, чуть обернувшись, добавляет: — Спасибо за компанию.

Он смотрит, как они удаляются в сторону корпуса, замечает, как они похожи сейчас — такие рыжие, кудрявые, молочно-бледные — и только еле слышно шепчет:

— Да пошла ты, — и уходит на еще один круг вокруг корпуса. Пора завязывать с этим. Точно, да. Пора.

* * *

Когда она провожает лучшего друга в армию, ей больше всего хочется прижаться к нему поближе, обнять и никогда не отпускать. Но они стоят уже на перроне среди толпы таких же парней, их девушек и родителей, и походить на девушку, провожающую своего парня на службу, ей не хочется вовсе. Даже если учесть, что в этого своего друга она влюблена с 1 курса универа, но успешно скрывала это в течение многих лет не только от него, своих бывших и настоящих, но и до недавнего времени от себя самой. Держать лицо.

— Не взяла бы я тебя в армию, знаешь.

— Это почему еще?

— Тут ты нужен мне больше, чем родине где-то там. Я даже пыталась на это немножко повлиять.

Под настороженным взглядом прозрачных зеленых глаз ее пробивает на хохот. Она запрокидывает голову и смеется, вцепившись пальцами ему в плечи, чтоб не упасть, если ее поведет.

— Дай угадаю? Тот майор, седоватый, да? С шрамом на ладони?

— Неа.

— Невролог?

Она кивает.

— Фуууу, — тянет призывник, выражая свое отношение к внешности врача, которого она собиралась соблазнить, и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки, уже засунув в рот сигарету, но останавливается под нехорошим взглядом проводника. — Черт. И почему я тогда здесь?

— Я оказалась для него недостаточно хороша, хотя предприняла попытки приблизиться к его идеалу.

— Перекрасилась в брюнетку?

— Как видишь.

— И все равно мимо?

— Ему нравятся полненькие. Стремительно набирать два десятка лишних килограммов только ради тебя я не стала, извини.

— Ничего, это было бы неоправданно.

— Точно, Спок.

— Не называй меня так.

— Ладно, не буду, — она обнимает его за плечи, прижимаясь щекой к груди. — Дурак ты все-таки. Кто заканчивает аспирантуру без защиты диссера, а?

— Я. Да, ладно, им наверняка понадобится такой классный специалист, как я, там, где особо нечего делать. Буду курить бамбук и наслаждаться жизнью.

Она нервно шмыгает и чуть оборачивается, замирает, замечая знакомое лицо в толпе провожающих.

— Это ты его позвал? — шепчет она.

— Нафиг мне звать твоих бывших провожать меня в армию? Он брата провожает младшего, вон, смотри, — он чуть кивает в сторону, и она узнает мелкого, который теперь уже, кажется, не такой и мелкий.

Когда он подходит к ним поздороваться — все-таки однокашники, — она тут же протягивает ему телефон с просьбой сфоткать их на память. Он делает пару снимков, возвращает смартфон и пожимает руку приятелю. Они обмениваются парой незначительных фраз, а когда поезд отходит, она успевает крикнуть:

— Ты обещал мне писать хотя бы раз в месяц!

— Я напишу, но только ты же заебешь меня своей корреспонденцией, золотко!

— Я обещаю, что не заебу!

Провожающие расходятся, кто куда, а они стоят смотрят вслед уходящему хвосту поезда, пока он не скрывается за поворотом.

— Мелкий вырос, — протягивает он в неосознанной попытке завязать разговор.

— Ага, — как-то отстраненно соглашается она, понимая, что разговора не получится. Потому что парень, который стоит сейчас рядом с ней в смешной шапке с помпоном, за которого она чуть было не вышла замуж когда-то давно и которого она, как ей казалось, любила так сильно, что готова была за него отдать все, что угодно, никогда не мог заменить ей того, которого она только что проводила в армию, хотя между ними ничего, кроме дружеских объятий и разговоров за чашкой чая, никогда не было. А, нет, было. На первой практике он предлагал ей переспать, а она не согласилась, потому что была в отношениях вот с этим, что стоит рядом. Черт.

А она ведь правда бы переспала с тем неврологом, если бы можно было подделать результаты этой чертовой медкомиссии. Невыносимо хочется курить.

— А мне ты в армию не писала, — зачем-то говорит он, и она нервно оборачивается:

— А должна была?

— Ну, я тебе писал пару раз.

— Да ну? Не получала ни одного письма. Наверно, потому, что, когда ты был в армии, мы уже расстались, не так ли?

— Но я тебе все равно писал.

— Но я все равно ничего не получала.

Она закуривает, как только выходит за пределы вокзала.

— Знаешь, я любил тебя, очень сильно.

— Знаю, — кивает она, — извини, мне на работу надо возвращаться.

— Подбросить?

— Нет, сама доберусь.

Она садится в машину, поджидающую у центрального входа, затаптывая окурок ботинком на высоком каблуке, и просит водителя ехать побыстрее. До конца обеда остается ровно четыре минуты.

* * *

Факультетские посвящения всегда проходили в загородном студенческом лагере, принадлежащем универу. Это всегда был квест, всегда игра в чехарду и абсолютно всегда — льющийся реками алкоголь. С квеста она свинтила после третьей станции, когда поняла, что ничего интересно в ближайшие полтора часа не ожидается. Ушла в курилку, где и познакомилась с кучей старшекурсников. Ей тут же налили, она выпила, засмеялась над чьей-то байкой, пару раз съязвила — и была совершенно точно принята в факультетскую семью без необходимости проходить оставшиеся станции до конца.

Когда она подошла к своим — раскрасневшаяся и с предложением пойти купаться (на первой неделе сентября вода в озере еще была теплая, а она — уже достаточно выпившая, чтобы мочь лезть в озеро в белье), группа разговаривала с каким-то бородатым пареньком чуть выше нее. Он нервно двигался, пританцовывал под громкую попсовую музыку, льющуюся из колонок, и что-то рассказывал.

— Но математичка — это просто гарпия, — доверительно сообщил парень, и окружившие его девочки горестно вздохнули. — Каждая ее пара была просто кошмаром.

— Если кто-то не сечет математику, это не говорит о том, что преподша — монстр, — холодно заметила она. Четыре года углубленного изучения математики, физики и информатики, никак не сказавшиеся на ее выборе гуманитарного факультета, давали о себе знать.

— Детка, попробуй сдать ей зачет, потом обсудим.

— Я тебе не детка, и я сдам зачет досрочно.

— Спорим?

— А зачем? Я и так знаю, как это будет.

Зачет она получила на третьей неделе сентября.

Потом она узнала, что это самый популярный парень на ее специальности. Еще чуть позже — что без его помощи не обойтись на ближайшем мероприятии, за которое отвечала ее академка. Спустя еще пару дней — что у него восемь хвостов, и приказ об отчислении подписывают, если их хотя бы два. Через неделю она призналась себе, что влюбилась. С этим нужно было что-то срочно делать.

* * *

Он плюхнулся на стул перед ней в универской столовой, сложил голову на стол, за которым она пила зеленый чай и меланхолично дожевывала сосиску в тесте.

— Ухожу из универа, — сказал он, а она задействовала все свои резервы, чтоб сохранить покер фейс. — Она меня динамит!

Она только вопросительно изогнула бровь над косой зеленой челкой.

— Твоя подружка. Ну, эта. Со щеками, как у хомяка.

— Исчерпывающее описание, — осклабилась она, поднимаясь из-за стола. — Но несмотря ни на что я поняла, о ком ты. Дам ее номер и адрес в ВК. Дальше ты знаешь, что делать.

Когда она отошла на насколько метров, в спину ей раздался радостный вопль:

— Эй, спасибо, Зеленая! — но она только, не оборачиваясь, подняла вверх руку и раздвинула пальцы в вулканском салюте.

* * *

— Что я здесь делаю? — спросила она себя вслух, ловя из-за двери деканата физмата его красную шапку, в которой лежала карточка. На карточке было пять задач по комбинаторике и теорверу. Она решала автоматически, потому что умела делать это еще в шестом классе, когда в их школе велась теория решения исследовательских задач. — Зачем я помогаю этому идиоту? Пусть бы вылетел, с глаз долой...

— Ты о ком? — подошел к ней, привалившейся к тумбочке буккроссинга, световик из концертного зала универа.

— Неважно. Сходи отвлеки замдеканшу?

— Я так-то ей курсак несу.

— Ну и отлично. Все, давай, — она быстро запихнула его за дверь деканата, закинув в тамбур помещения красную шапку с решениями.

— Как? — она стояла, опершись о перила на крыльце корпуса физмата и прикуривала, когда он сообщил ей, что ему засчитали три задания из пяти. — Почему три?

— Ну, сколько ты решила, столько и засчитали.

Фейспалм.

— Перевернуть листочек не судьба была?

И тогда он ее первый раз поцеловал.

* * *

К концу марта он сдал этот зачет по математике. Это был тот единственный хвост, который у него оставался с первого семестра и с которым его перевели. Все остальные она его тоже убедила закрыть. Она не помнит, как это вышло. Наверно, как-то прошлась по его умственным способностям, ущемила самолюбие. Ну, то, что ей удавалось лучше всего. За неделю до сдачи она пообещала, что придет на его вечеринку, которую он гарантировал специальности по поводу своей грандиозной сдачи этого сраного зачета.

Самым запоминающимся коктейлем, что она пила в своей студенческой жизни, был медицинский спирт с апельсиновым соком: от него хотелось постоянно хихикать, а еще — целоваться. И спать. Спать хотелось очень сильно. Потом он скажет ей, что ее вырубило прямо над унитазом, когда она блевала. Что он откармливал ее колотым льдом и очень испугался, когда понял, что она не дышит, и как делал ей массаж сердца. Что в его постели она оказалась... ну, потому что ей надо было прилечь. Единственное, что она помнит из их первого секса — что он спрашивал ее, действительно ли она этого хочет. Она хотела.

Задержка, конечно, была. Он прятался от нее после того, как узнал об этом, еще пару недель, пока она не прислала ему mms с тестом на беременность, где четко виднелась только одна полоска.

— Не бзди, — сказала она и хлопнула его по плечу. Парой они называться даже не собирались.

Она знала, что у него было до нее не меньше десяти девчонок только с их факультета и входить в их компанию не устоявших перед его мужским обаянием («Каким обаянием, крошка, я подумала, что он обдолбался чем-то, когда впервые его увидела!»), но он, черт возьми, действительно был обаятельным. Он был очаровательным. И очень милым. Пока впервые не сказал, что, пожалуй, им не стоит больше встречаться.

— Мы и не встречались, — пожала она плечами.

И тогда она поняла, чего боится на самом деле. Нет, вовсе не того, что он найдет себе кого-то поинтереснее нее и перестанет с ней общаться. И не того, что возьмет и уедет, как обещал, поступит в мед, как собирался или как говорил, что собирался. Истерики. Полноценной мужской истерики, во время которой он исходил говном на то, что она не отреагировала в должной степени эмоционально на его предложение о разрыве. Эпик фейспалм.

— Иди нахуй, — только и сказала она и, развернувшись, пошла прочь. Было уже почти лето, и начиналась сессия, и ей было неприятно думать, если честно, что в эту сессию он очень сильно рассчитывал на ее помощь. Потому что трахать энциклопедию, которой он ее, безусловно, считал, она понимала за какую-то утонченную перверсию. Быть чьей-то перверсией она не хотела.

Далеко уйти не вышло: догнал, схватил за запястье, почти вывернув ей руку, крепко прижал к себе и поцеловал. Если бы она не была в него влюблена, она бы точно ударила его, да посильнее. Да по лицу — второй самой дорогой ему части тела. «Только не по голове — это мое больное место», — цедила она.

— Ну, мудак я, — расплылся он в ослепительной улыбке.

— Прости подлеца в предпоследний раз? — уточнила она.

— Почему в предпоследний? — удивился он, но она — предсказуемо — не стала отвечать.

* * *

Уйти от него по-настоящему сама она решила через десять месяцев. Тогда в ее окружении появился коллега с весьма туманным прошлым, включающим в себя наркоманию и инфекционку в совокупности с ложно-положительными тестами на ВИЧ и просто положительными — на гепатит С. А еще он был очень умный, начитанный и сумел убедить ее, что то чувство, которое она называла любовью, на самом деле было зависимостью. Он так красиво об этом рассказывал, что едва ли не сбивался на Стокгольмский синдром, расписывая ей, как ее мучает своими постоянными выебонами ее же любимый человек, что она на минуту разрешила себе представить, что он прав.

Их отношения продлились не больше месяца, за который она успела с ним переспать.

И разом понять, как ей противно.

И что она на самом деле любила, до сих пор любила этого истерика, и плевать ей на Стокгольм с высокой колокольни. Тогда она, как умная девочка, пошла делать тест на гепатит — ровно через месяц после возможного заражения. Отрицательно. Через пять месяцев ей предстоял тест на ВИЧ, и эти пять месяцев она провела в состоянии перманентной депрессии. Съехала от родителей, начала курить по две пачки в день и устроилась подрабатывать в автомастерскую. К ноябрю она стала похожа на собственную бледную тень, и синие волосы никак не улучшали ее внешнего вида.

— Эй, Мальвина, там к тебе Пьеро пожаловал! — она оторвалась от копания в движке и утерла лицо рукавицей, оставляя на лбу темную полосу. Ее ярко-синяя роба ей очень шла, кстати.

— Мне сказали, что кто-то из-за меня на факультете вены резал, — начал «Пьеро» с порога, схватил ее за руку и закатал рукав рубахи. — Это не ты?

— Я умная девочка, я бы стала резать вдоль, чтобы наверняка.

Он только глянул на нее исподлобья.

— Смотрю, ты занялась ручным трудом?

— Это у меня получается ничуть не хуже, чем умственным.

— Давно не видел тебя в универе.

— Странно, я тебя каждый день вижу там с какой-то телкой. Но мы же, кажется, расстались. Ты орал, что больше не можешь мне доверять, что я тебя предала и что я вообще сука распоследняя.

— Я тебя прощаю. Возвращайся ко мне, а?

Тест на ВИЧ оказался отрицательным, и он сходил тогда в больницу вместе с ней.

Так они сошлись в самый последний раз.

* * *

Когда после их грандиозного разрыва она сидела у подруги и пила грог, ей оставалось только признать, что выйти из подполья, признавшись всем общим знакомым, что они пара, было самой величайшей глупостью, которую она совершила в своей жизни. До того, как он припечатал веское «ты моя девушка», она чувствовала себя гораздо более комфортно, чем после смены семейного положения в соцсетях и того, как он ее засосал у расписания факультета. Она с силой саданула ему тогда по плечу, чтобы он ее отпустил. Потом сама же рисовала йодную сеточку на синяке.

Быть его девушкой ей не нравилось. Потому что соски, которых вокруг него было чуть больше, чем дохуя, никуда от этого не исчезли. Ему флиртовать с ними было можно, ей — ни с кем — нельзя. Пропадать больше, чем на час, из его доступа — нельзя. Встречаться с друзьями без него — нельзя. Потому что в противном случае начинался очередной виток увлекательной мужской истерики, на третьей минуте которой ей уже хотелось самой от него уйти. За все почти три года, что они были вместе, ей казалось, что уйти остается оптимальным вариантом. И все-таки не уходила.

Ее терпение лопнуло в новый год, когда какая-то из его шлюшек позвонила ему, а он ей ответил. Блять, не слезая с нее, сука, ответил! Увлекательнейший аккомпанемент праздничного секса. Романтика, как она есть.

Естественно, она психанула. А потом включила голову и спросила напрямую:

— Ты с ней спал?

Он только делал глазками луп-луп и молчал, прижимая трубку к уху.

— Ты с ней спал. Потому что она ведет себя так, будто имеет право на твое внимание. Мог сказать и раньше.

— Это было, когда ты работала в автосервисе.

— То есть ты больше года скрывал? Заебись.

Было противно. Не от измены, а оттого, что соврал. Снова. За враньем она ловила его чуть ли не каждый месяц. Либо у него была слишком бурная фантазия, либо слишком плохая память. Она ставила на оба варианта.

Через восемнадцать дней она сказала, что это конец. Не потому, что не смогла простить измену, но потому, что сил терпеть его отношение к себе («Эй, Зеленая, мы с тобой два года уже знакомы, давай снимать квартиру пополам? Ну, ты же сможешь у кого-нибудь заночевать, если я приведу домой телочку?», или «Эй, Мальвина, у меня завтра контрольная, подстрахуешь меня?», или «Эй, детка, выходи за меня? Кольцо и букет как-нибудь в следующий раз, ок? У тебя паспорт с собой?») просто не осталось. И причин — она честно искала их, вернувшись в автомастерскую, просиживая вечерние смены за копанием в машинных внутренностях, — не было тоже. И она с ужасом осознала, что, все, отпустило.

— Я не смогу без тебя, — сказал он, обнимая ее за колени и прижимаясь к ним щекой.

— А я без тебя — смогу.