Вода (джен)

Альмейда вспомнил про пленников только на третий день после победы. Кальдмеер и фок Фельсенбург, щедрой рукой Луиджи подаренные Вальдесу, его, конечно, волновали больше, но, насколько он знал Бешеного, к принадлежащему ему по праву он относился весьма ревниво и не следовало смущать его внезапными визитами. Под рукой был другой пленник, неприятный, но зато свой. И от него тоже можно было узнать много интересного, буде он соизволит разговаривать.

Ему уже доложили, что из всех троих Бермессеру не повезло больше всех, и насколько — Альмейда хотел оценить сам.

Был поздний вечер, когда он добрался до дома, размышляя, что для визита это самое удобное время, и предвкушая встречу. Ступени ведущей на второй этаж лестницы заворчали под его ногами. Альмейда знал, что скажет, знал, что испуг врага ему понравится, но не был готов обнаружить Бермессера без сознания. Тихий и словно опасающийся чего-то лекарь встал за плечом серой тенью. Альмейда деловито окидывал взглядом вытянувшееся на постели тело.

— Что с ним? — спросил он, присел на услужливо подставленный стул и поймал себя на том, что досадует. Ещё не всё перегорело, ещё осталась злость и казалось, что сражение всё никак не кончится, а значит, нужно…

Он оборвал свои мысли, которые принимали оборот, никак не позволительный благородному дворянину.

— Господин Бермессер был ранен в грудь и в бедро, — прошелестел лекарь, стараясь держаться подальше. — Пулю из груди я извлёк, по счастью, она не задела важных органов, только сломала ребро. Рана в бедро была нанесена шпагой и сейчас воспалена в крайней степени…

Альмейда молчал, щурился, смотрел на белый, словно из гипса слепленный профиль врага, слушал хриплое прерывистое дыхание. Вот, значит, как. Храбрый и непобедимый Олаф отделался ударом по голове, и то, говорят, случайным, не Фельсенбург же его бил, чтобы уволочь сдаваться? А записной трус умирает от ран, благородно полученных при абордаже «Верной звезды». Странно, что он не спрятался в трюме при первых признаках опасности; впрочем, как знать, может, из трюма его как раз и доставали…

Лекарь попятился, и Альмейда, спохватившись, убрал с лица злобный оскал. Он понимал, что не уйдёт из этой комнаты, пока не получит внятных ответов на вопрос, почему всё вышло не так, как он ожидал. Непредсказуемый враг — это опасно, даже когда он лежит в беспамятстве.

— Скажите, любезнейший, он приходил в сознание? — поинтересовался Альмейда как можно более вежливо, прекрасно зная, что незнакомые люди имеют особенность его бояться.

— Несколько раз, господин Первый адмирал, — проблеял лекарь. — Однако я давал ему маковую настойку, чтобы облегчить его страдания…

— Вот как? — оборвал его Альмейда. — И скоро, по-вашему, он снова очнётся?

Лекарь замялся.

— Я спрашиваю это потому, что мне нужно задать господину Бермессеру вопрос государственной важности, — с угрозой произнёс Альмейда. Тон подействовал.

— Не позже, чем через три-четыре часа, — с уверенностью ответил лекарь. — Точнее сказать не могу, он слишком измучен…

— В таком случае я останусь здесь, чтобы не пропустить момент, — решил Альмейда. — Вы можете быть свободны, я позову вас, когда понадобится.

— Но… — с робостью начал лекарь и продолжил смелее: — Я должен быть рядом на случай, если… ему станет хуже. И, как изволите видеть, я оборачиваю его мокрыми простынями, чтобы сбить жар, и…

— Ступайте, — непреклонно приказал Альмейда. Он не видел беды в том, что Бермессер немного помучается от лихорадки.

Поклонившись, лекарь исчез за дверью. Во взгляде, который он бросил на Альмейду, было осуждение, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.

Он спокойно сел на стул верхом, подпёр подбородок рукой и принялся ждать.

На столике у изголовья постели стоял шандал с четырьмя свечами, и лицо Бермессера было хорошо освещено. Альмейда в последний раз встречался с вице-адмиралом лет пять назад, и с уверенностью мог сказать, что враг изменился — то ли возраст, то ли нынешние раны давали о себе знать. Постепенно он рассмотрел его, запоминая малейшие детали: грязные спутанные волосы, пробивающаяся на впалых щеках щетина, худые руки с изредка вздрагивающими во сне пальцами. Влажная простыня очерчивала контуры обнажённого тела, под ней темнели повязки. Перед Альмейдой была картина боли, болезни и бессилия, и он позволил себе втайне порадоваться ей.

Свечи догорели до половины, когда дыхание Бермессера изменилось, и Альмейда насторожился, как почуявший добычу зверь. Он ждал, пока дрогнут покрасневшие веки и по взгляду он сумеет хоть что-то понять. Взгляд — это было первое, что ему было надо. В первые секунды становится понятно многое. А слова уже потом.

Запавшие глаза оказались в тени и выглядели тёмными, хотя Альмейда знал, что они серые, как у большинства северян. Он разглядел больной блеск и непонимание, и придвинулся поближе. С трудом Бермессер повернул голову на звук, и Альмейда с удовлетворением уловил зарождающийся страх. Он улыбнулся — так, чтобы это не было похоже на улыбку, — и осведомился:

— Как ваше самочувствие, господин вице-адмирал?

Бермессер снова прикрыл глаза, как будто пытался спастись, и прошептал длинную фразу на дриксен, которая, судя по интонации, оборвалась на середине. У врага не было сил говорить, а значит, он будет слушать.

— Я полагаю, — продолжал Альмейда, — что вы захотите поделиться со мной подробностями вашего последнего боя. Как вам, наверное, уже любезно сообщил господин лекарь, весь ваш флот погиб или взят в плен…

Он был уверен, что на лице у него ничего не отразилось, но сердце радостно ёкнуло: Бермессер не знал. Лекаришка наверняка берёг его от ужасных новостей, опасаясь ухудшения.

— Никто не… спасся? — прохрипел Бермессер, пытаясь приподняться на подушках. Ему это не удалось, а помогать Альмейда не собирался.

— В такую бурю? Разумеется, нет, — равнодушно ответил он. — От Западного флота остались щепки, да корабли, которые теперь станут нашими.

Бермессер рухнул обратно и, запрокинув голову, попытался сглотнуть, кадык дёрнулся под кожей, и, глядя на то, как измученный пленник тщетно пытается облизать сухие губы, Альмейда догадался, что он, должно быть, хочет пить.

— Как вы попали в плен? — мягко поинтересовался он.

Бермессер мотнул головой:

— Я… должен отвечать… сейчас?

— Сейчас. Потом, боюсь, у вас такой возможности не будет.

Альмейда знал, что и зачем говорит, взвешивал каждое слово, и вот теперь в его душе поднималась тёмная, нехорошая радость. У Бермессера ещё оставались силы на страх, да и как же им не быть, если он и в самом деле такой трус, как про него рассказывают? Он должен был знать, что пленников высокого ранга обменивают или дают возможность выкупить, а ещё — что Первый адмирал руководствуется только теми законами, которые ему удобны.

Однако Бермессер быстро смог погасить страх, и он исчез из его глаз так же быстро, как появился, уступив место равнодушию, скорее всего, деланному.

— Я был взят в плен при абордаже «Верной звезды», — прохрипел он. — И тогда же был ранен. Я не знаю, кто это сделал.

— А что вы делали в этот момент? — как бы невзначай поинтересовался Альмейда, и равнодушие сменилось злостью:

— Я защищал свой корабль, господин Первый адмирал! Защищал так же, как, думаю, на моём месте… — голос сорвался, но Альмейда уже знал, что Бермессер понял, что его подозревают в трусости.

Повисло молчание. Альмейда думал, что бы ещё сказать, чтобы расшевелить и ещё немного помучить, Бермессер глубоко дышал, прикрыв глаза. По всей видимости, его мутило. Хотелось надеяться, не от присутствия Альмейды.

Как ни странно, он нарушил молчание первым:

— Вы не знаете, что случилось с фок Хоссом? — поинтересовался он глухим шёпотом.

Альмейда чуть растянул паузу, делая вид, что припоминает.

— Фок Хосс? — переспросил он безразлично. — Ах да, мне говорили, что он был убит при захвате корабля. Отчего же вас заинтересовал именно он, а не, например, Кальдмеер?

Бермессер сжал побелевшие губы, потом едва слышно вытолкнул из себя:

— Он меня… прикрыл… — и, чуть помолчав, всё же снова приоткрыл глаза, которые, как понял Альмейда, болели от света. — Вы не могли бы…

— Что?

Взгляд стал оценивающим; казалось, Бермессер борется с собой и знает, что проигрывает. Альмейда терпеливо ждал, догадываясь, чего он хочет.

— Вы не могли бы… я правильно понимаю, что вы отослали лекаря?.. Вы не могли бы… дать мне немного воды?

Альмейда готов был поклясться, что скулы врага слегка порозовели от стыда. Он сам подох бы от жажды, но не попросил бы, а что взять с труса и тряпки, который поступил как мужчина только потому, что был поставлен в обстоятельства, которые требовали сражаться?

Альмейда обернулся к столу, на котором лекарь разложил свои вещи; среди пузырьков и флаконов там возвышался высокий хрустальный графин, в боках которого красиво отражался свет свечей. Поднявшись, Альмейда не спеша подошёл к столу, вытащил притулившийся за флаконами стакан и налил его до краёв. Когда он обернулся, то поразился тому, какая яростная жажда стояла в глазах Бермессера, который, запрокинув голову, чтобы было лучше видно, смотрел на переливающуюся в стакане воду. Зная, что лекари часто смешивают с водой всякие снадобья, Альмейда поднёс стакан к губам и отпил небольшой глоток, чтобы убедиться в том, что это действительно вода. Он решил, что умирать Бермессеру пока ещё рано, а значит, следует проявить акт милосердия, как говорится у эсператистов, и…

Он шагнул к постели, ещё не понимая, что сделал.

Бермессер лежал, отвернувшись, закусив губы и зажмурившись, дыша как-то судорожно, как будто сдерживая рыдания. Стоя над ним, Альмейда наблюдал, как зачарованный, за тем, как из-под стиснутых век выползает мутная слеза и катится по виску.

У Альмейды был внутренний голос, с которым он по большей части жил в согласии, но только не тогда, когда он приобретал тембр и интонации Вальдеса.

— Рамон, ты переборщил, — осуждающе сказал он сейчас. — Неужели ты не понял, как это выглядело с его стороны?

Альмейда с запозданием догадался. Бермессер, измученный допросом и скрытыми издёвками, решил, что Альмейда хочет выпить воду у него на глазах и не дать ему ни капли. Как странно, что сломался он только теперь, даже известие о смерти фок Хосса не подкосило его так…

Помявшись, Альмейда присел на край кровати, Бермессер, ощутив это его движение, дёрнулся прочь и уткнулся в подушку. Альмейда, подспудно опасаясь ненужного сопротивления, просунул руку ему под затылок, ощутил под ладонью слипшиеся мокрые пряди, — если и жёсткие, то только от грязи, а каковы они должны быть, когда можно будет заняться чистотой? Мысль была на грани пристойного, и поэтому он поскорее прижал стакан к безвольно приоткрывшимся губам. Бермессер пил, не открывая глаз, как будто не верил, что ему вправду дали воды и никто не собирался его мучить. Он захлёбывался, потому что рыдания ещё не отпустили его, и пролил добрую половину стакана на грудь, но когда осмелился взглянуть, в глазах его была только благодарность.

— Сволочь, ты, Рамон, — сказал в голове Вальдес.

— Я навещу вас ещё, — пообещал Альмейда, стараясь, чтобы это не звучало угрожающе. — Если вы захотите меня видеть.

Он не поверил своим глазам, когда бескровные губы вдруг дрогнули в едва заметной улыбке.

— Разве у меня есть выбор?

Альмейда осторожно опустил стакан обратно на стол, тайком взглянул через плечо. Непохоже было, что Бермессер снова лишился чувств, скорее, просто слабость взяла своё. Дверь Альмейда закрыл очень тихо, шёпотом окликнул притулившегося в соседней комнате лекаря.

Спускаясь по лестнице, заглянул в полумраке в зеркало, одновременно и досадуя на себя, и удивляясь.

— Старею, что ли? — вздохнул он, и вскоре его шаги стихли на лестнице.