Все, кроме любви (гет)

Тише, души на крыше

Судорога отчаянья сдавливает горло; крепко сжимаю в кулаки трясущиеся руки, стараясь подавить нахлынувший приступ паники. Дрожащими пальцами сминаю простынь: вместо твоих крепких объятий меня окутывает лишь пустота.

Теперь ничего не будет, как прежде, что бы ни говорили Аларик и Джереми. Время не поможет залечить раны и унять боль: по правде, бесконечность этого времени является главной проблемой моей вечной жизни вампира, если ты больше не со мной. Каждый день я ощущаю, как теряю тебя, теряю снова и снова, а память, будто старая пластинка, вновь и вновь проигрывает мгновения нашей последней встречи.

Ты не заслуживаешь такой смерти, Деймон. Ты слишком многим пожертвовал, чтобы вновь остаться ни с чем, за новой гранью жизни, окруженный вечным успокоением и пустотой.

Я не позволю тебе добровольно запереть себя там, слышишь? Даже если мне придется возродить твою душу из праха, даже если способов вернуться с «той стороны» больше не существует, я заставлю тебя жить, Деймон!

* * *

— Уверена ли ты в своем решении, Елена Гилберт?

Стою на холодном каменном полу в белом тонком платье, босиком, и медленно киваю. Очень странно, что именно белый цвет, ассоциировавшийся раньше только с воздушностью ясного летнего неба, обозначает жертву, которую я готова принести ради того, чтобы ты снова дышал.

Ведьмы образуют вокруг меня круг, держась за руки, и я на секунду робею, начинаю сомневаться. Замечаю, как мурашки скользят по моему телу, — кто сказал, что вампиры не чувствуют страха? А мое платье трепещет, будто в агонии, развеваясь в гуляющих по помещению порывах ветра.

Белый – цвет твоего спасения; он будто опоясывает меня, заставляет раствориться в себе и падать все дальше и дальше, когда ковен единодушно нараспев произносит слова необратимого заклятия. Мои ощущения притупляются, в глазах пламя от сверкающих в полумраке свечей смешивается в один цветовой блик, когда я падаю и падаю, раскрыв объятия бесконечности.

* * *

Ярко. Жмурюсь от слепящего света и прикрываю глаза рукой. Замечаю, что кольцо, защищающее от солнца, исчезло с моего пальца. Задерживаю дыхание, готовясь к неминуемой боли. И ничего не чувствую.

Слышу рядом с собой нервный смешок, и мое сердце пускается в пляс. Боюсь обернуться и не увидеть тебя рядом, боюсь узнать, что все это – лишь мое воображение, иллюзия, которая развеется, словно туман, как только я в нее поверю.

— Почему-то я был уверен, что ты не дашь мне шанса.

Оборачиваюсь и, вопросительно изогнув бровь, как и всегда прежде, тону в глубине твоих глаз. Ты мне очень нужен, Деймон! Как утопающий тянется к соломинке, надеясь выжить, так и я, задыхаясь свежим воздухом, бросаюсь в твои объятия.

— Мне так тебя не хватало! – шепчу тебе в ухо и зарываюсь пальцами в волосы. Ты нежно гладишь меня по спине, успокаивая сбившийся ритм сердца.

Отстраняюсь и заглядываю тебе в глаза, пытаясь понять, что именно ты чувствуешь в данный момент, и вижу счастье и боль, которые ты тщательно скрываешь от всех, но не можешь утаить от меня.

— А Бонни?.. – не могу продолжить фразу. Предательский ком в горле мешает связно говорить.

— Ушла дальше, — тихо отвечаешь ты и пожимаешь плечами, будто это – само собой разумеющееся. – Она теперь в лучшем мире.

— А ты? – слова срываются с губ прежде, чем я могу себя остановить.

— А я не смог, — ты усмехаешься и нежно целуешь меня в висок. — Не смог оставить этот разрушающийся мир, надеясь хотя бы на еще один шанс, что я смогу увидеть тебя вновь.

Улыбаюсь и вытираю слезы, а сердце разрывается на части. Ты понимаешь меня с полувзгляда, чувствуешь меня и знаешь все мои тайные мысли. Ты понимаешь, что я пришла сюда не просто так, но будто боишься произнести это вслух, словно не хочешь знать этой правды.

— Мертвые должны оставаться мертвыми, Елена. Живые могут чтить их память, приходить на могилы, но живые должны всегда выбирать жизнь, понимаешь?

Поцелуем впиваюсь в твои мягкие губы, желая, чтобы ты замолчал. Я не хочу слышать проповедей, ведь я пришла, чтобы проститься. Ты крепко прижимаешь меня к себе, и мы будто летим через время, растворяясь друг в друге и остужая огонь горечи, пылающий в наших душах.

— Мы предназначены друг для друга, Деймон.

Я стою у края пропасти, окруженная ярким свечением солнечного зарева. Лучи ласкают кожу, а полы платья колышутся, будто крылья бабочки.

Ты озираешься, словно зверь, загнанный в угол, не понимая, что происходит. В глубине твоего сознания я вижу страх, ведь ты не хочешь, чтобы я страдала. Страдать должен ты, за всех. И стойко нести этот чертов крест в одиночестве. Но я не позволю. Я сделаю все, чтобы ты был счастлив, пусть для этого последние секунды нашего расставанья ты меня будешь ненавидеть. И пусть этот белый цвет будет знамением моего конца, если я смогу своей жертвой уберечь две души, которые заслуживают того, чтобы они были спасены.

Нежно провожу рукой по твоей щеке и грустно улыбаюсь:

— Живи счастливо.

И падаю, падаю, падаю, зная, что теперь ты в безопасности, а белоснежное платье обвивает меня в лучах заходящего солнца. И моей жизни.

* * *

— Вы наконец очнулись, сэр! Вы знаете, как вас зовут?

Деймон приподнимается на кровати, пытаясь сфокусировать взгляд на обеспокоенной медсестре.

— Лучше бы не помнить, — потирает ушибленную шею, пытаясь расшифровать ту кашу, что творится в голове. – Неужели я был пьян?

— Полицейские нашли вас рядом с дорогой вместе с другой нашей пациенткой, которая второй день дожидается, пока вы очнетесь.

Женское имя вертится на кончике языка, но Деймон не может его произнести, словно завеса скрывает от него все минувшее. В комнату заходит темноволосая девушка и, радостно улыбнувшись, хватает его за плечи, притягивая к себе.

— Бонни… — полувопросительно срывается имя с его губ, но радостное трепыхание в сердце прекращается, и Деймону кажется, что сейчас его кто-то жестоко обманывает, что что-то идет неправильно, но он прижимается к девушке в ответ так крепко, что у той хрустят кости.

— Мы снова выжили, Деймон. — Глаза у Бонни немного грустные, лучащиеся пониманием. – Мы живы

Она вновь робко улыбается, а Деймон откидывается на подушки и полной грудью вдыхает свежий летний воздух, ворвавшийся в палату из открытого окна, а в его груди размеренно бьется живое человеческое сердце.