Один на миллион (гет)

И запретное в сердце стучится,

и пьянит и ломает и губит.

Ты молчишь, лишь смола сочится

в уголках потемневших губ.

Пикник «Декаданс»

ДЖО

— Он был плох.

— Что, прости?

— Он был плох, совсем плох. Не так, как я сейчас, но... Горе скосило его. Конечно, все страдали, действительно все — слишком много людей любили этого парня.

— Бабушка, ты устала. Думаю, тебе стоит поспать.

— Мне вовсе не требуется бесконечно спать, Джо. Мне без малого девяносто лет.

— Знаю, бабушка, просто ты действительно... Хорошо, мне кажется, ты действительно устала. Ты же знаешь, как я люблю твои истории. Ну хорошо, я готова слушать дальше. Продолжай, пожалуйста.

— Ну нет. Теперь я устала. Пререкания с тобой — вот что меня утомляет.

— Ох, бабушка...

— Твоя взяла: я подремлю, пожалуй. Оставь мне стакан воды — тут, на тумбочке, — и иди.

Иди, Джо.

ГЕРМИОНА

Да, он был плох: потерян и раздавлен. И никто особенно не рвался утешать, потому что каждый потерял часть себя. Но только Джордж потерял себя самого. Не то чтобы он перестал отбрасывать тень — он сам остался тенью того, который ушел. Не то чтобы он больше не отражался в зеркале — он сам остался отражением.

Того, который ушел.

Уизли продолжали любить и поддерживать друг друга. Джордж выпал из этого теплого гнезда.

Я не была родственницей, и это позволяло видеть со стороны, видеть нечто скрытое от взглядов изнутри.

И я была больше чем другом, поэтому чуяла его боль как свою.

У Молли с Артуром осталось еще шестеро детей. У Рона была я; у Джинни был Гарри; у Билла Флёр, у Чарли драконы.

У Гарри были свои старые потери, и никогда не было брата — Дурсль не в счет.

У Джорджа всегда был Фред — как восход солнца на востоке. Солнце по-прежнему всходило, а Фреда больше не было.

Я боялась встречаться с ним, а при встречах старалась не смотреть в глаза. Он был как привидение, Почти Безголовый Джордж. Сгусток боли, слишком материальный, чтобы раствориться в небытие; слишком прозрачный, чтобы считаться живым.

Он сильно похудел, забывая есть, зато не забывал бриться — волшебным станком Фреда, его незаконченной разработкой. Кривые порезы на щеках выдавали, чего ему это стоило, но Джордж упорно соблюдал ритуал. Как мне казалось, это было одной из немногих ниточек, державших его на привязи реальности. И прочным канатом, соединявшим с Фредом. В первые месяцы послевоенной жизни Джордж был гораздо больше там, чем с нами.

Странно, но он почти не бывал на могиле брата. Не гладил холодную плиту, не шептал на коленях, не глотал слезы. Я видела Джорджа Уизли плачущим лишь раз в жизни: в полуразрушенном Хогвартсе, над телом брата. Вместе с Фредом умерла часть его души, отвечавшая за слезы.

Через день он отправлялся в магазин и возвращался поздно вечером: абсолютно трезвый и с черными провалами на месте глаз. Молли переживала, как бы он не начал что-нибудь употреблять, но напрасно. Джорджа не интересовало ничего.

Кроме утренних свиданий с бритвой. Он не залечивал порезы, это тоже лежало за рамками интересов.

Я боялась встречаться с ним взглядом, но когда он не видел, не могла не смотреть. Мне не давала покоя мысль: увидим ли мы когда-нибудь еще глаза вместо неживых черных дыр? Те лучистые, шальные глаза близнецов Уизли, способные зажигать искры? Может, если бы он не разучился плакать, то сумел бы понемногу выпустить боль наружу, сумел отпустить Фреда на свободу и был бы отпущен сам...

Но он разучился.

РОЗА

— Ну как там бабушка?

— Нормально. Опять рассказывала про дедушку Джорджа, но мне она показалась бледнее обычного, да и говорила медленно; я пыталась убедить ее отдохнуть, но она ворчит... А когда я сдалась — сама же меня и выгнала! Мам, не смейся!

— Да ладно тебе, сама хихикала. Бабушка у нас с характером, ты же знаешь.

— Ну да... Она поспит, я потом приду к ней послушать. А ты не приходи. Опять будешь плакать, расстроишь ее.

— Не приду.

Да, сколько Роза себя помнила, мать всегда была строга, но, как правило, по делу. Отец благоразумно разделял ее взгляды на воспитание детей и, как Розе казалось, слегка побаивался временами. А вот дядя Джордж... Он был совсем другим: будто ровесник Розе, и в то же время такой упоительно взрослый. Самое главное, что делало его полубогом — с дядей Джорджем можно было гонять на метлах.

Мать всегда хотела, чтобы Роза стала зельеваром. Отец рассуждал лояльно: «Закончи Хогвартс, а дальше все дороги тебе открыты...»

Больше всего на свете Роза мечтала стать квиддичным ловцом — и не просто ловцом, а чемпионом Великобритании, а затем и мира. Слава Виктора Крама, с которым еще и была знакома ее мать и чьим фанатом — когда-то давно, в школе — был отец; а еще другого ее дяди — Гарри Поттера — не давала ей спать спокойно. Роза мечтала переплюнуть обоих и стать самым юным ловцом-девчонкой в школьной истории.

Мама метлы не любила. Отец в школе был хорошим вратарем, но глядя на него, поверить было трудно. Он был каким-то... слишком солидным для квиддича. А Джордж, несмотря на то, что был старше папы, никаких сомнений у нее не вызывал. С ним было легко.

А летал он как бог.

В Хогвартсе одиннадцатилетки впервые получают метлы в руки. Джордж посадил Розу на метлу в восемь. Сначала впереди себя, крепко держа одной рукой, несколько кругов на заднем дворе, едва не касаясь ногами земли. В девять они летали за дальние холмы, над рекой, над ладьей Лавгудов. В десять Джордж разрешил ей взять в сарае старую метлу дяди Фреда, который погиб в битве за Хогвартс. Роза оценила. Она успела усвоить, как дяде Джорджу был дорог его брат. Она слышала обрывки историй о том, что творилось с ним после смерти Фреда, но открыто спрашивать боялась: взрослые шикали и отправляли погулять. Роза научилась делать отстраненный вид и ловила по словечку там и сям, пока не сложила в голове смутный образ, от которого мурашки бежали по коже. Дядя Джордж совсем другой, думала она, разглядывая его исподтишка, пока они летали бок о бок над лугами. Он умел наслаждаться жизнью — в полете уж точно. И радоваться, и смеяться, и рассказывать уморительные истории из собственного детства, над которыми Роза хохотала до колик.

Единственное, о чем он никогда не говорил, это война. Никогда и никак, категорически. И Роза не спрашивала...

Повзрослев, она поняла еще одну вещь: особую притягательность их полетам с Джорджем придавал ореол тайны. Прежде чем поддаться на уговоры научить ее летать, он взял с нее клятву, что матери ни слова. И она ее держала, честно, долго. До самой смерти дяди Джорджа.

ДЖО

Джо помнила дедушку Джорджа. Он не был похож на других дедушек: коротко стригся, не носил бороды и солидных мантий. Конечно, на лице его хватало морщин, в некогда рыжих волосах — седины, а руки покрывали пятнышки, про которые Джо думала, что это веснушки. Но самым замечательным в дедушке Джордже были его глаза: до странного молодые и поразительно печальные. Малышкой Джо побаивалась долго в них смотреть, от этих пронзительных глаз ей было не по себе. Дед был веселым, а глаза — нет. «Дедушка болеет», — жаловалась она матери и бабушке, не понимая, почему оно так. Когда Джо доросла до Хогвартса, дедушки Джорджа не стало.

Уже взрослой, листая альбомы с колдографиями, она вглядывалась в его странные глаза с щемящей нежностью; из них, казалось ей, исходили невидимые лучи далекого и славного прошлого. Джо обожала слушать бабушкины рассказы о былых приключениях, и порой ее охватывало чувство, будто она действительно была там, среди них: билась против Волдеморта, дралась с Пожирателями, гоняла в квиддич под звонкий голос деда Ли из комментаторской кабины, смеялась над неиссякаемыми приколами близнецов Уизли... Плакала над телом Фреда и утешала Джорджа, в чью честь — а теперь уже память — носила свое второе имя.

Селин Джорджиана Джордан — родители, должно быть, здорово позабавились, придумывая ей имя. Не то чтобы она выбирала, как именно ее будут называть — это решили без нее. Веселое Джо-Джо быстро сократилось в просто Джо, и домашние уже никак иначе ее не звали. Что она Селин, Джо последний раз слышала в Хогвартсе на распределении. Даже преподаватели нет-нет да и окликали ее домашним именем.

Недаром бабушка Гермиона говорила ей, как она похожа на деда Джорджа. Не на отца, не на мать, не на них с дедушкой Роном. А вот на Джорджа.

«Уизлевская порода...» — говорила она и задумчиво улыбалась. Джо снова и снова перебирала колдографии, жалея, что нельзя поговорить с дедом вживую и, может, наконец разглядеть что-то важное в его таких далеких и близких глазах...

ГЕРМИОНА

Все значимые перемены происходят так. Ничем не примечательный день, будничное настроение, обыкновенное, вскользь брошенное слово. И лишь спустя некоторое время, ошалев от головокружительных перемен, оглядываешься назад и понимаешь: вот тогда. Тогда все и началось.

Тот день тоже был обычным. Джордж не пошел в магазин — был там накануне; я решила выспаться. Но около восьми утра меня разбудил дождь, барабанивший по стеклу. Мы с Джорджем встретились в пустой, тихой кухне, вялые и полусонные, чтобы выпить кофе.

Он заговорил первым — тем самым Будничным Тоном Больших Перемен, — предложив полетать. На метлах.

Мне.

«Не бойся, мы недалеко и невысоко. Так, побросаем мяч», — сказал он, мельком взглянув в мою сторону.

Я поперхнулась кофе.

«О чем ты, Джордж? Когда последний раз ты видел меня на метле? Нет, серьезно: где я и где квиддич?..»

«С Роном это не совсем то, — пояснил он, глядя в окно. — Это почти так же, но от этого еще хуже, понимаешь. И с кем угодно так, но не с тобой. С тобой — никаких воспоминаний. Никаких ассоциаций».

«О... Нет, извини, — сказала я, уязвленная его неожиданным пренебрежением. Тогда мне показалось именно так. — Я предпочитаю летать во сне».

Джордж пожал плечами, так и не повернув головы. Я помыла чашку и как ни в чем не бывало отправилась к себе в комнату, продолжая размышлять о том, как ему в голову пришло позвать меня летать на метлах, и о том, насколько я от этого далека.

Когда через пятнадцать минут он постучал в дверь — одетый в старую клетчатую рубашку и вытертые джинсы, — я уже была готова.

И дождь как раз закончился.

РОЗА

Из всех историй дяди Джорджа Роза больше всего любила ту, о последнем дне близнецов Уизли в Хогвартсе. Он смеялся, говоря, что глаза у нее загораются точь-в-точь как шутихи, что они с Фредом швыряли под ноги Долорес Амбридж. Она как воочию видела сверкающую букву «У» в небе, и толпу школьников внизу, и улетающие в закат две фигурки на метлах.

Она не стала самым юным ловцом-девчонкой в истории: в гриффиндорскую команду ее взяли на третьем курсе. Но к тому времени это уже перестало быть для Розы проблемой — хватало других дел. Она полюбила в Хогвартсе все. Просторные классы, уютную спальню, башни, ходы и лестницы; Черное озеро и Запретный лес; уроки и преподавателей — и те улыбались при виде новой Уизли. Был лишь один, с кем у нее не сладилось: учитель зельеварения Драко Малфой. Мерзкий, бледный, остроносый хлыщ, цедивший сквозь зубы «миссуизли», словно название какой-то гадкой болезни. Розе казалось, он так ее ненавидит, что однажды просто захлебнется собственным ядом. И она в ответ терпеть его не могла, стараясь держаться подальше. Это здорово усложняло жизнь. Мать сильно переживала, что квиддич пойдет в ущерб занятиям, не оставляя мечты увидеть дочь профессиональным зельеваром. Но Роза, со своим энтузиазмом и тягой к знаниям успевала все. Настолько все, что на пятом курсе закрутила роман со Скорпиусом Малфоем — к сожалению, не однофамильцем, а единственным сыном ее горячо «любимого» преподавателя...

И не родители, а именно дядя Джордж сумел сбить упрямую и крайне целеустремленную Розу с выбранного пути. Может, как раз потому, что не стал давить на нее и увещевать, стращать и совестить. Просто молча слушал ее возмущенные жалобы вперемешку с рассказами о Скорпиусе, который «ну-совсем-не-такой-как-его-отец-и-как-все-они-думают». Потом заметил — со своей особенной усмешкой, — что Драко Малфой, видимо, не такой конченый стервец, каким был Люциус, раз не стал обеспечивать слизеринскую квиддичную команду суперновыми метлами в обмен на место ловца для своего сына. Роза вспомнила, как злило Скорпиуса, что она начала играть на целый год раньше него... И как он сетовал на то, что отец не декан факультета — тогда бы все было иначе. А еще дядя Джордж рассказал, как однажды ее мама зарядила Драко Малфою отличный хук с правой, но никогда не расскажет об этом сама, потому что он теперь преподаватель Розы и это непедагогично, поэтому «тсс, но когда в следующий раз он будет на тебя шипеть, просто представь...»

Роза хохотала как безумная. А после каникул объявила Скорпиусу, что, скорее всего, у них ничего не получится. Когда спустя неделю тот уже гулял с новой девицей, Розе было больно, но это быстро прошло. А теплая благодарность к дяде Джорджу жила в ее сердце по сей день.

ДЖО

— Бабушка, может, ты поешь? Мама сварила тебе отличный бульон.

— Не сомневаюсь, что бульон отличный, но я не голодна, Джо.

— Просто я очень хочу дослушать эту историю, а ты можешь устать и...

— Я как раз намерена ее закончить, но давай договоримся: когда захочу есть, я тебя попрошу. А пока просто не перебивай.

— Хорошо, бабушка, прости. Только рассказывай дальше.

— Ты такая же нетерпеливая, как твоя мать. Только Джордж умел ее урезонить, если надо было. Наверное, какие-то специальные заклинания знал...

— Ну ба-абушка!

— Ну вот, о чем и говорю.

ГЕРМИОНА

Конечно, Джордж умел уговаривать, раз я согласилась с ним летать. До сих пор не понимаю, какое из его немногих слов оказалось волшебным.

Мои терзания насчет того, правильно ли я делаю и не вызовет ли полет лишних воспоминаний, рассеялись еще во дворе. Я разглядывала старую метлу Фреда с выжженными на древке инициалами, не решаясь оседлать, а Джордж, усмехнувшись, предложил посадить меня впереди, как маленькую, и сделать кружок-другой, чтобы развеять мои страхи.

«Спасибо, Джордж, я вообще-то помню, как это делается», — я фыркнула и демонстративно повернулась к нему спиной, сжимая ручку метлы.

«О'кей, догоняй», — он взвился в воздух, а я... Я оседлала наконец метлу и последовала за ним, стараясь не сильно отставать.

Я точно не помню, когда родилась моя неприязнь к метлам и полетам. Может быть, на первом курсе Хогвартса, когда Гарри с Малфоем цапались из-за напоминалки Невилла на высоте совиного полета, а я все еще пыталась заставить мою тупую метлу послушаться. «Вверх! Вверх!» — на разные лады повторяла я, глотая подступающие обидные слезы, и она словно нехотя легла мне в руку. Или, может, на квиддичной трибуне, пока я со страхом наблюдала, как Гарри ломает кости, падая, а Гремучая ива перемалывает в щепки несчастную метлу. А может, в ту проклятую ночь операции «Семь Поттеров», когда метла не донесла до убежища Аластора Грюма. И Джорджа, кстати, едва донесла…

Неважно, когда и почему, важно то, как бесследно давняя нелюбовь растворилась в прохладном осеннем воздухе. Я кружила над крышей Норы, стараясь держаться ровно, и ловила воздушные потоки. Мои руки цеплялись за отполированное другими ладонями древко, ноги упирались в стремя, а в груди нарастал восторг. Рискнув подняться выше, я чуть не свалилась вниз, сбитая ударом ветра, и захлебнулась воздухом, пахнущим дождем, но удержалась и расхохоталась, чувствуя, как колотится сердце. Джордж подлетел ко мне, вгляделся и кивнул, словно понял, что творится со мной. Думаю, он и понял. Это я не понимала: как и зачем добровольно лишила себя такого волшебства.

«Ну как, лучше, чем летать во сне?»

«Лучше! Намного лучше, Джордж!»

«Ну так лети!»

И я полетела.

Полеты — не во сне, а наяву — незаметно избавили меня от страха смотреть в глаза Джорджу, но не только от этого. Я стала реже просыпаться по ночам с криками и в холодном поту.

А черные дыры на лице Джорджа действительно снова становились глазами.

Рон подшучивал надо мной, советуя снова поступить в Хогвартс и стать квиддичным игроком. Иногда мы втроем кидали мяч, и я показывала себя неплохим охотником. Но на шутки я лишь улыбалась. Полеты с Джорджем стали для меня чем-то большим, чем развлечение; неописуемое единение с небом врачевало мне душу, и невидимые раны потихоньку затягивались, как и порезы от бритья на щеках Джорджа.

Однажды мы улетели довольно далеко — на берег большого озера, казавшийся совсем диким и нехоженым. Джордж научил меня в тот день финту Вронского, и у меня получилось. Я захлебывалась эмоциями, не в силах унять их поток, и смеялась, смеялась, смеялась, сидя на траве, а Джордж смотрел на меня и улыбался.

«Пора прекращать летать».

«Что?» — до меня не сразу дошли его слова.

«Хватит нам с тобой летать, Гермиона, — повторил он терпеливо. — Спасибо тебе. Ты помогла мне больше, чем думаешь, но пора остановиться».

Я огляделась по сторонам, пытаясь собраться с мыслями. На дальнем берегу озера ссорились две птицы, по низкому небу бежали рваные облака. В воздухе ощутимо пахло зимой. Зима... Конец всему и начало чего-то нового, непостижимого, неизвестного, за чье рождение приходится платить смертью. Из года в год.

«Почему, Джордж?» — обреченно спросила я, заранее угадывая ответ.

Он сорвал травинку и зажал между зубами, задумчиво глядя в горизонт.

«Это больше не работает. Никаких воспоминаний, никаких ассоциаций — помнишь? Больше не работает. У нас с тобой набралось собственных воспоминаний — хватит на целую новую боль, не хочу я ее. Ни себе, ни тебе. Это тупик, Гермиона».

Он был прав, конечно. Метла Фреда не сделала из меня Фреда, но я стала кем-то другим для Джорджа... как и он для меня. И нам предстояло потерять друг друга — неизбежно.

Я понимала, но легче не становилось. Я не хотела терять, но выбора не было. Джордж был прав, и это чертовски злило меня.

«Ты можешь смотреть на меня, когда говоришь со мной, а не в пустоту?»

Он повернулся ко мне. Травинка шевелилась в углу рта, волосы торчали в разные стороны, перепутанные ветром. Меня оглушила нежность — к его взлохмаченным волосам, к заживающим царапинам, к печальным, но почти прежним глазам. Протянув руку, я погладила его по впалой щеке, а он поймал мои пальцы и вдруг прижался к ним губами.

«Зачем ты это делаешь, Гермиона?»

«Потому что не готова расстаться с тобой. Ты научил меня летать».

«Ты теперь умеешь — лети сама».

«Я лечу. Но без тебя в небе слишком пусто...»

Мы были на том озере еще дважды, прежде чем нашли в себе силы действительно прекратить.

Джордж стал бывать в магазине ежедневно, у меня находилась уйма дел, которыми необходимо было заняться неотложно... А спустя несколько недель этой каждодневной борьбы с «воспоминаниями и ассоциациями», которые так быстро заводятся и так накрепко прирастают к сердцу, я узнала, что беременна.

С тех пор я больше не летала.

РОЗА

На свадьбу дядя Джордж подарил Розе и Джеймсу Джорданам собаку — настоящего щенка овчарки. И произнес трогательный тост о будущих детях, посоветовав молодым не увлекаться чрезмерно серьезным отношением к жизни, не забывая, что это игра. Самая увлекательная игра, когда-либо придуманная во вселенной. Роза плакала от счастья, мать улыбалась, поднимая глаза к небу. Это же Джордж, было написано на лицах присутствующих. Это же Джордж... Ее любимый дядя Джордж — один на миллион.

Один.