Подарок (джен)

Духмяный аромат поднимался над скошенным полем. Солнце светило так ярко, что Марыське даже накинутый на лицо платок не помогал — перед глазами плавали маленькие солнышки. Она повернулась на бок и прикрылась рукавом. Полуденный отдых недолог, потом опять работать.

— Марыська, подъем, пора вставать! — визгливым голосом заверещала бабка Прудиха.

Эх, и дал же бог родственнице голосок. Девушка, поморщившись, встала. Отдохнуть совсем не получилось.

— Во до чего ты ледаща! Вот, целое поле стоит! А еще замуж захотела! Вот вожжами-то муж тебя и будет охаживать!

— Да не хочу я мужа! — переплетая косу, буркнула Марыська. Вот вроде и еле слышно, но бабка, в другое время в доме сидючи на лавке ничего не слышавшая, тут порадовала острым слухом.

— Не хочешь? Ах ты, дармоедка! У отца-матери думаешь всю жизнь прожить? А им еще мальцов поднимать! Хватит! В поневу когда вскочила? Давненько уже, а все нос воротишь!

— Так страшные они все! — прямо из сердца выкрикнула. — Как жить-то с ними?

— А с лица воды не пить! Зато дают за тобой выкуп, за босоногой, цельную корову! Мальцам-то молочко будет!

— Бабушка, — вот не хотелось плакать, никак не хотелось, — ты сама-то по любви выходила? — Прудиха замолчала. — Вот и я хочу! И чтобы детки красивые были! А от Жбана какие детки будут? Сам толстый, мордатый, рубаха по швам трещит!

— Зато трактир у него, всегда досыта есть будешь, — бабка деловито завязала плат на голове.

— Так он уже двух жен со свету сжил! И мне житья не будет! — все-таки сморгнула злые слезы Марыська.

— А тут уже как поведешь себя, так и будет...

Разговор-разговором, а приступить к жатве не забыли. Пшеница ждать не будет, немного протянешь — осыпется вся. Распаленная разговором, Марыська взмахивала серпом так, что только свист стоял. Прудиха отошла дальше по полю.

По правде, бабкой она была отчиму, а ей — троюродному забору пятиюродный плетень. Так, бабка и бабка. Но крепка была старуха. Двух мужей пережила, шестерых детей вырастила, а до сих пор к земле не пригнулась. Да и косы до сих пор толстые, черные, без единого седого волоска. Тишком поговаривали в селе, что Прудиха ведьминскую силу взяла. Правда ли то — не знал никто, а кто знал — не сказывал. Только вот одно удивляло — и живность-то у нее не болела никогда, и огород родил так, что не только на себя, но и на всю ораву родичей хватало. Да и поле с пшеницей удавалось держать — а без мужской руки ой как не просто это. Это ведь и вспахать надо, и боронить надо, и сеять, а потом еще и жать. Марыська шмыгнула носом. Чудны дела твои, господи. Вот будто приваживал кто — то сыновья приезжают по очереди пахать, то наймиты приходят. Сколько себя помнила, всегда поле у бабки было засеяно. А в пруду, что рядом с домом было, от которого и бабку Праскеву звать стали, полным-полно всякой водоплавающей живности — и гуси, и утки. Когда только и управляется со всем!

А в этом году на подмогу отправили Марыську. Бабка обещала щедро пшеницы отмерять — до самой свадьбы хватит дожить, что зимой будет.

Нет, никак не хотелось замуж. Трактирщик Жбан, что провожал ее масляным взглядом последний год, как только схоронил от родовой горячки вторую жену, был хуже жабы. Ту хоть поцелуешь — лишь бородавками и отделаешься. А боров этот... И Марыська еще раз шмыгнула носом. А делать нечего — мальцов и правда нужно на ноги поднимать. Им всего-то пятый год минул. А отчим — не батюшка, словно безрукий какой, ничего-то толком не получается. Коровенка, что справно доилась, стоило матушке второй раз замуж выйти, сразу же сначала есть перестала, а потом и вовсе околела. Покручинились тогда, да и решили старшую дочурку взамуж выгодно сбыть. Только не все так просто оказалось — босота нищая никому не нужна. На сеновал-то каждый согласен зазвать, а замуж — нет, не нужна, хоть и коса девичья золотом переливается до подколенок, а глаза в синь пошли, как у покойного батюшки. Только Жбан и посватался...

— Ну чего ты, дуреха? — бабка выпрямилась и поясницу потерла. — Успокоилась?

Марыська упрямо поджала губы. Жать — пожалуйста, а разговаривать она не нанималась. И так тошно, а Прудиха так и норовит по больному пройтись. Сама-то третий раз замуж не пошла, хоть и полон дом был ребятишек. Селяне сказывали — калитку тогда перед сватами захлопнула. Вроде и было давно, а до сих пор помнят. И птичка тогда махонькая синей молнией мелькнула, да в небе и пропала. Вот с той поры и начались чудеса. Будто птичка та была отлетевшей душой колдуна какого, что силу Праскеве передал. Врут поди. Это же когда было — совсем давно!

А все же интересно на ту птичку глянуть — вдруг и правда колдовская сила в ней есть. Вот бы ее сюда, иначе ведь от Жбана не отделаешься. Марыська так замечталась, что полоснула себя по руке. Кровь ключом хлынула, мгновенно окрасив сжатые стебли в алый.

— Ай! — бросив серп, попыталась зажать жилу, да куда там! Хлестало как из борова, что на прошлой неделе ненавистный Жбан прирезал.

— Дай сюда! — бабка незнамо как оказалась рядом. Сноровисто оторвала от своего подола лоскут и крепко схватила за пораненную руку. Руки оказались на удивление крепкими и горячими. Подула на капавшую кровь и забормотала: — Ты уймись руда, не беги ручьем...

Точно ведьма! Марыську в жару ознобом по хребту пробрало. А ну как наколдует чего! А и пусть! С неожиданной силой подумалось — лучше жабой по кочкам скакать, да комаров языком липким на лету ловить, чем замуж идти.

— Вот и все, не трясись так, не истечешь кровью. — Прудиха уже заматывала тонкий разрез на руке девушки.

— Лучше бы так, чем за нелюбого идти! — высказала и замерла.

— Ты что говоришь такое! — бабка опять заверещала. — А о матери подумала? Как она будет без подмоги? С Третьяка как с козла молока, хоть и внук мне родный.

— Бабушка, ты же все можешь! — Марыська кинулась на колени перед ведьмой. — Отведи беду!

— Какая же это беда? На роду девкам написано замуж выходить да детей рожать. А тебе в этом году судьба, не уйдешь.

— Бабушка, родненькая, не люб он мне, хоть в петлю! Только матушку жалко! — и разрыдалась в три ручья.

— Не реви, дуреха! — и жесткие пальцы нежданной лаской прошлись по простоволосой голове. — Год еще не кончился, всяко может быть. А теперь вытри сопли да жать начинай!

Больше на эту тему Марыська заговаривать боялась. Вроде и тошно было так, что моченьки нет никакой, а смелость закончилась. Да оброненная фраза про конец года давала надежду. Помогала то в поле, то по хозяйству, дивясь бабкиной шустрости. У нее, молодой девки, под конец дня ноги гудели, да рук не чувствовалось, а Прудиха хоть бы что, бегает устали не зная.

...Наступила осень. Зарядили дожди, изредка перемежаясь ясными по-летнему днями. Вот в один из таких дней, когда матушка ткала холсты, а Марыська шила рубахи да платья — приданое для свадьбы готовила, во дворе забрехал Волчок. Опосля и люди голос подали.

— Третьяк, поди глянь, кого это на ночь глядя лешак привел? — Одарка отошла от станка и посмотрела в окошко.

— Иду я, иду... — и тот, прихватив на всякий случай ухват, вышел.

А потом как-то вдруг в избе стало людно — зашла целая толпа вооруженных людей, аккуратно несших тело. С перепугу-то Марыське показалось, что это отчима порешили, да и за ними пришли. Матушка завыла в голос. С печки подхватили пацаны.

— Тихо вы, оглашенные! — шикнул на семейство вполне себе здоровый Третьяк. — Вишь, пришибло болезного. Аккурат вот сюда, на лавку его. И как же это?

— Да мы с новым воеводой владения объезжаем. У вас через мост когда переезжали, у Путяты жеребец поскользнулся и на него-то и рухнул. Да так резко, словно кто под ноги подбил. А стрелок-то наш и голову всю разбил. Боимся, что не довезем до дому. Вот, не возьметесь выходить, ну, или тризну справить, если не выживет? Мы заплатим, — все это рассказал кряжистый мужик, пока устраивали пострадавшего.

— Сделаем, чай не люди мы? — даже как-то возмутился отчим. — Одарка, глянь сюды, а ты, Марыська, к бабке Праскеве сбегай, пущай придет, посмотрит на него, подсобит чем.

И Марыська со всех ног бросилась к дому Прудихи на другой конец деревни. А в глазах все стояло бледное, без единой кровиночки лицо, что лишь мельком увидала, пока лапти натягивала.

А бабка Праскева точно знала — на пороге поджидала с большой котомкою в руках. Ни словечка не спросила. Вот ведь ведьма! Уж если все знала, так хоть навстречу бы вышла! Подумалось, да и забылось. Пора было обратно. Одна мысль жгла — успеть бы, не опоздать, а в груди словно птица бьется вместо сердца.

Уже перед калиткою Прудиха остановила, за локоть больно ухватив.

— Все, успели, не улетит теперь. Ты-то как, не надумала за Жбана идти?

— Бабушка, там человек помирает, а ты!.. — Марыська чуть не заплакала. — Он же мой, правда? Я дождалась?

— Дождалась... — помолчала, а потом сказала странное: — Ты ведь теперь за него в ответе. Его душу своей душой держать будешь, чтобы не упорхнул. Все сделаешь ради него?

— Сделаю! — и головой закивала так, что та чуть не отвалилась. — Я чуть из себя не вылетела, пока к тебе бежала!

— Я вижу. Ну, пошли тогда, помогать мне будешь, — и первой зашла во двор.

Как прошла эта ночь, Марыська и на смертном одре бы в точности не вспомнила — бабка сразу зажгла пучок ароматной травы, от которой все виделось словно в дымке. Будто из котомки Праскева вытащила чудной горшок — весь прозрачный, словно бусина заморская. Что шептала что-то над умирающим, а руками загребала и словно заталкивала в ту большую бусину. Словно сквозь пальцы Прудихи пытался вырваться кто-то маленький и юркий. А потом вроде повернулась к самой Марыське и рукой у сердца повела-поманила. Сразу стало просторно так, что чуть не захлебнулась от всего этого, чуть не взлетела к потолку, а когда Прудиха вторично над горшком ладонью провела, тесно стало, словно сжали со всех сторон. Одно радовало — словно не одна теперь на свете.

— А теперь спи! — Праскева глянула остро и все, глаза сами собой закрылись.

Наутро, едва открыв глаза, Марыська первым делом к Путяте ринулась. Дышит, живой, только вся грудь в повязках, да голова замотана. Помогла ведьма. А что взамен взяла? И девушка растерянно огляделась. Тихонько, чтобы не разбудить никого, прошла по горнице. Может знак какой? Точно, есть, как не быть! На столе, на рогожке стояла банка стеклянная, только сейчас название вспомнилось, а внутри на нитяных качелях сидели две птички махоньких. До чего же тонкая работа! Так и захотелось поближе взглянуть, каждое перышко рассмотреть. Но крышка была плотно замотана бечевой, да еще и сургучом заплавлена. А вокруг — жемчугом скатным все украшено. Да чудной какой — не круглый, а словно уголками пузатыми. Чисто белый. Такой дорого стоит. Продать — не только на корову хватит, но и свадьбу сыграть, да не с трактирщиком, будь он неладен, а с тем, кто сейчас на лавке лежит и ничегошеньки не знает про Марыську.

Вот вроде и царский подарок, только не радостно как-то, словно кто крылья подрезал. Будто раньше птицей вольною была, а теперь в клетку посадили. Одно утешает — чувствовала, что не одна она в той клетке, что словно есть кто-то рядом. Странный знак оставила ведьма...