Дикие гвоздики (гет)

Утро началось с того, что Хиндли, полосатый толстяк-лазиль, все-таки сшиб ненавистный ему горшок с геранью. Цветок с самого появления в доме (месяц назад брат приволок, заявив, что это подарок Алисе в честь успешной сдачи ею СОВ) раздражал кота то ли невкусными листьями, то ли запахом, наповал убившим всех обитавших в доме мух. И вот сегодня, пользуясь тем, что Алиса отсыпалась после того, как до четырех утра спорила с братом о том, можно ли считать великим человеком Леонардо да Винчи, не является ли Шекспир мистификацией и с чем лучше делать яичницу — с беконом или с помидорами — кот по-шпионски тихо взобрался на подоконник и всей тяжестью прыгнул на несчастный горшок, слетевший на пол и разбившийся вдребезги.

А может, Хиндли вовсе ни за что цветку и не мстил, а просто пытался разбудить хозяйку, чтобы она наконец его покормила. В доме водились мыши, брат под настроение ставил мышеловку, а вот кот ловить мышей и питаться ими категорически отказывался. Он вообще был интеллектуалом, любил полежать на полках, где стояли сочинения Честертона и Достоевского, или на огромном астрономическом атласе, так что охота казалась его утонченной натуре слишком грубой забавой.

Проснувшись от шума и оценив ситуацию, Алиса строго посмотрела коту в наглые желтые глаза.

— Хиндли, это безобразие, — укорила она. — Я знаю, что ты хочешь есть, но мог бы просто меня укусить. А цветок мне нравился.

Кот развернулся и удалился, задрав хвост. Алиса зевнула, нашарила палочку на тумбочке, починила горшок Репаро, взмахом вернула туда землю и водрузила цветок обратно. «А ведь все равно завянет. Корни порваны. Хотя, может, еще и выживет». Один из цветущих побегов напрочь отвалился, Алиса бережно уложила его между страниц «Преступления и наказания»: она любила в книгах засушивать цветы. Как-никак, потом будет память.

Кот требовательно мяукнул, пришлось спуститься на кухню и покрошить специально для него отложенное куриное мясо. Раньше Алиса сама варила ему еще и овсянку, но перестала после того, как отец по рассеянности опустошил кастрюльку с кашей, предназначавшейся коту. Теперь необходимые витамины Хиндли получал из рассады, зеленевшей на подоконнике.

Алиса полагала, что брат спит глубоким сном, и по лестнице спустилась на цыпочках, стараясь не скрипеть ступеньками, но Льюис был на кухне и, стуча ножом по доске, мелко резал бекон для яичницы.

— Может, лучше с помидорами? — вздохнула Алиса: вегетарианкой она не была, но вкус бекона, тем более в яйце, ей категорически не нравился. — Магглы говорят, жареные помидоры для сердца полезны.

— Пусть магглы говорят, что хотят, но я хочу бекон, и он будет, — пробурчал брат. Алиса различила, как за толстыми стеклами очков у него слипаются веки.

— Ты спал?

— Нет, — Льюис сморщился. — Дженни прислала письмо.

— Где она сейчас?

Дженни, девушка Льюиса, была актрисой в магическом театре. Виделись они с братом довольно редко: она вечно пропадала на гастролях.

— Она в Австрии. Собирает вместе с режиссером материал. Они собираются делать постановку о Гриндевальде.

Алиса застыла с чайником в руке.

— Вот как? О чем же там будет? О войне?

— Нет, в том-то и дело. Они хотят сделать спектакль о его личности, о его становлении. Боюсь, запретит им Крауч все это дело. Как бы до обвинения в измене дело не дошло.

Брат устало взъерошил волосы. Поставил яичницу на плиту.

— А что, уже были трения?

— Да не то слово! Они же сначала сдуру-то добились приема у самого Крауча и попросили у него разрешения посетить Гриндевальда в Нурменгарде. Как он на них раскричался! Сказал, что считает до десяти, и если они не покинут немедленно кабинет, то он вызовет авроров… Так и заявил: не ждите, мол, что я дам осуществиться в Англии такой постановке, да еще когда мы снова воюем с чистокровными фанатиками. Боюсь, Дженни вообще лучше не возвращаться.

Лицо Льюиса очень редко меняло выражение, оставаясь равнодушным и рассеянным, но Алисе и не нужно было особенной мимики: она физически ощутила — буквально кожей — как он подавлен и потрясен письмом подруги. Положила ему ладонь на плечо.

— А если тебе уехать к ней, в Австрию?

Брат коротко и горько хохотнул.

— А вам остаться здесь? Боюсь, Крауч на вас отыграется.

— Может, мы тоже уедем…

— Не говори глупости. Отец с матерью не бросят обсерваторию, а ты не бросишь этого своего Фрэнка.

Алиса подавила вздох: Фрэнк не нравился её родне. Они вообще были несколько разочарованы, когда Алиса поступила на Гриффиндор; считая дочь «глупенькой», они, тем не менее, надеялись, что у нее хватит способностей поступить на факультете, где традиционно учились Брокльхерсты — на Рейвенкло. Однако Шляпа без колебаний отправила девочку на Гриффиндор. Родители ругаться не стали, однако каждый раз, приезжая к ним, Алиса чувствовала: им стыдно за дочь. Понадобилось пять лет отличной учебы, чтобы они стали немного уважать её.

И хотя ей самой часто приходилось с однокурсниками трудно — они для нее были слишком горячи, прямолинейны, а часто и ограничены — но она дорожила обретенными там подругами, а в особенности дорожила Фрэнком — самым честным, цельным и заботливым человеком из всех, кого знала.

— Ты прав. Но только как ты сам теперь будешь?

Брат махнул рукой и сдавил пальцами виски.

— Они еще к Батильде Бэгшот наведались, историку. Она ведь тетка Гриндевальда, ты знаешь? Собирали материал…

Алисе показалось, что она наконец нашла соломинку, за которую можно ухватиться.

— Если бы Крауч считал настолько опасным, что кто-нибудь узнает лишнее о Гриндевальде, он в первую очередь устранил бы Бэгшот. А она, как видишь, жива и здорова, в школе учатся по её учебнику. Так что, может, на режиссера и Дженни он больше для проформы накричал… Ой, Льюис, яичница!

Они совсем забыли про сковородку на плите, а между тем содержимое её стало превращаться в угольки. Алиса поспешно погасила огонь, но увы — того, что осталось, хватило бы едва на одну порцию.

— Давай пополам и заедим бутербродами с помидорами, — предложил брат. Алиса согласилась: собственно, выбирать было особенно не из чего. Кроме яиц, бекона, помидоров, хлеба да курицы для кота, продуктов в доме больше не было. Забыли оба сходить в лавку, а родители с конференции вернутся еще не скоро… Хотя родители тоже могут забыть про еду, бывало и так.

Не успели они с Льюисом взяться за вилки, как в дверь заколотили. Алиса добежала, открыла — на пороге стоял Фрэнк.

Он запыхался, потные волосы прилипли к широкому лбу, губы были обветрены. В одной руке он держал метлу, в другой — стопку книг, перевязанную веревкой. Между томами торчали газетные листки.

— Что случилось? — прошептала Алиса, заперев дверь (она еще сама не знала, почему понизила голос).

— Риверсы написали, что к нам должны нагрянуть с обыском. У отца хватило ума поссориться с Краучем. А ведь у нас по Гриндевальду, ты знаешь, целая библиотека… — Фрэнк поднял стопку. — Это надо спрятать. Уже двоих арестовали за то, что при обыске нашли не те книги. Отец же и арестовывал. А теперь…

Шок всегда как будто замораживал Алису; со стороны её действия могли показаться совершенно хладнокровными, и никто не догадался бы, что она производила их по инерции, не вдумываясь, потому что совсем не могла нормально сориентироваться в ситуации.

— Поставь её на пол, — Алиса достала палочку, задумалась, взмахнула. Минуту спустя перед ней оказалась корзинка для пикника. — Вот и все. А сейчас мы с тобой прогуляемся. Кстати, ты завтракал?

— Нет, — он помотал головой. — Сразу, как сову получил, кинулся книжки собирать.

— Пойдем, у нас яичница есть, — в голове не укладывалось, что сейчас может происходить с отцом Фрэнка. Алиса видела его пару раз, он встречал сына, приезжавшего с каникул. Тихий, рассеянный, кажется, человек, Аластор Лонгботом не походил на аврора: скорее он напоминал ученого, которому драться ни разу в жизни не приходилось.

Льюис, прислонившийся к косяку, фыркнул.

— Логично отправиться гулять с корзинкой для пикника, но так ли логично вернуться без нее? Надо придумать что-то, отсутствие чего не заметили бы.

— Так придумай, раз ты такой умный, — огрызнулся Фрэнк. Брат не удостоил его ответом. Алиса поспешила отвести мальчика на кухню. Там придвинула гостю свою тарелку, налила плохого чаю и включила радио.

— В южной Англии совершено нападение на магглорожденного волшебника, — вещал диктор. — По его словам, его пытался укусить оборотень. В настоящий момент пострадавший находится в больнице св. Мунго. Обстоятельства нападения уточняются.

Алиса поежилась, потерла лоб. Очень возможно, за нападением стояли Пожиратели смерти. Слухи, что они используют в собственных целях оборотней, пошли, еще когда погибла, убежав в Запретный лес, несчастная первокурсница Кристина Олливандер. Алиса тогда видела её тело… При одном воспоминании об этом, о том, как ревел над растерзанной сестрой старший брат, Алиса чувствовала, что ноги становятся ледяными и отказываются слушаться. Человеку, о котором говорили сейчас, все же повезло больше. А Крауч, пользуясь тем, что население напугано, без помех разворачивает террор. Как отвратительно жить в такое время.

— Я посижу у вас сегодня, хорошо? — попросил Фрэнк. — Мать говорит, что я не должен видеть обыск. Если отца арестуют… Я не должен видеть его униженным.

Алисе захотелось плакать.

— Хорошо, — она сжала его руку. На кухню вернулся брат.

— Значит, так: книжки я трансфигурировал в бутерброды и уложил в корзину для пикника. Сейчас отправитесь на прогулку…

— И съедим их там, что ли? — фыркнул Фрэнк.

— Как хотите, но хоть на три часа избавьте меня от своего присутствия. Она, — он кивнул на сестру, — мне за ночь надоела, и тебе я тоже не рад. Так что доедай, и выметайтесь.

— А посуда? — вспомнила Алиса. — Сковородка…

— Хиндли вылижет. Все, у вас полчаса.

Алиса только улыбнулась, попутно снова успокаивающе погладив Фрэнка по голове. Его слова брата заметно рассердили, но она-то знала, что сердиться не на что: Льюис просто неловко проявляет заботу, пытаясь помочь им остаться наедине и развеяться. Впрочем, иногда он говорил тем же тоном, когда злился по-настоящему, но его настроение сестра, как уже говорилось, чувствовала.

За окном расцветал свежий летний день. Брокльхерсты жили на окраине небольшой деревушки, окруженной буковыми рощами. Рощи и луга Алиса особенно любила весной, в мае, когда все звенит от пения птиц и слепит свежей зеленью. Сейчас природу едва заметно поцеловала осень: листья стали светлее, попадались жухлые травинки. Дом Брокльхерстов окружал сад, совершенно запущенный, и вчера у крыльца Алиса нашла поросль диких гвоздик: белые, розовые, пурпурные, они жались друг к другу под кустом сирени, словно самой природой собранные в букеты. Некоторое время Фрэнк и Алиса, замерев, созерцали цветы, потом отправились дальше.

— Ближе к оврагу растут подосиновики. Мы с Льюисом их собираем иногда и готовим. Вкусные… — остановившись, Алиса поставила корзину на землю и сделала то, что хотелось с первой минуты появления Фрэнка на пороге: обняла его крепко-крепко, прижалась, встав на цыпочки, щекой — его щеке, неловко поцеловала. — Все образуется с твоим отцом. Все будет хорошо. Его не арестуют.

Она понимала, что это ложь. Она чувствовала, что в эту минуту в дом к Лонгботтомам входит полиция. И оттого хотелось обнять Фрэнка еще крепче — она прильнула всем телом. Фрэнк тоже обнял её, сжал до боли — Алиса услышала, как тревожно стучит его сердце.

— Отец уволил трех авроров, которые слишком уж увлеклись пытками арестованных. Крауч ему этого не простит. Они разругались вдребезги.

— Но твой отец не нарушал закон. В чем же его могут обвинить?

— Ох, будто ты не знаешь, какой пустяк — сфабриковать дело.

Алиса знала. Когда она училась на первом курсе, был ошибочно арестован и вскоре убит её первый учитель по ЗоТИ — Стюарт Фенвик. За то же преступление вскоре арестовали другого человека, судили и казнили, хотя, говорят, он тоже был совершенно невиновен. Крауч бессмысленно лил чью-то кровь, словно не понимая, что так только отталкивает людей, выставляя себя ничем на лучше Пожирателей Смерти. И вот теперь отец Фрэнка… Дело просто так не обойдется, точно не обойдется. А ведь Аластор Лонгботтом, по рассказам сына, всегда восхищался Краучем, безоговорочно верил в его правоту.

— Как мы спрячем книги? — прошептал ей Фрэнк.

— Пойдем в лес поглубже. Там придумаем что-нибудь.

В глубине леса они нашли полянку, там развели костер из «бутербродов», упиханных Льюисом в корзину (те, благо, еще не превратились снова в книги). Сверху набросали веток. Фрэнк со вздохом смотрел, как пламя быстро проникает ниже — вот уже добралось….

— Но ведь там те самые книжки, которые ты мне давал читать, — прошептала Алиса. — Что в них может быть ужасного?

— Даже отец называл некоторые из них «идеологически невыдержанными», — мальчик криво усмехнулся. — Когда захочешь отправить человека в Азкабан, что угодно можешь приплести.

— Может, все еще обойдется?

— Риверсам незачем врать.

Да, это Алиса знала: старому аврору Риверсу и его дочери Мэрион врать незачем. Мэрион к тому же с Алисой дружила, да и к Фрэнку относилась неплохо. Предупредили — на свой страх и риск: письмо могли перехватить, тогда их самих ждали бы неприятности.

Стало душно от тревоги. Где-то сейчас происходило что-то плохое — наверное, с отцом Фрэнка. Его все-таки арестовали. Нашли повод.

Мальчик обхватил колени, уперся в них подбородком. Алиса снова прижалась к нему.

— Если ты хочешь… Давай сейчас отправимся к твоему отцу? В самом деле, ему трудно, и будет правильно, если ты останешься с ним.

Он только головой покачал.

— Нет. Ему так будет только хуже. Он не хочет, чтобы я… Что-то видел. Я знаю.

— Но, может, даже в худшем случае Крауч простит твоего отца и отпустит? Ты будешь свидетельствовать за него, миссис Лонгботтом, я тоже буду, и Риверсы…

Она осеклась: у Фрэнка затряслись плечи. И долго-долго Алиса молча гладила его по спине, целовала затылок, укачивала и шептала всякую чепуху.

…Когда они вернулись с прогулки, Фрэнк сел на метлу и улетел — коттедж Лонгботтомов стоял примерно в десятке миль. Алиса, стараясь успокоиться, сбегала в лавку, состряпала ужин, начесала Хиндли (а то у того шерсть свалялась), даже успела сыграть с братом в шахматы. В шахматы проиграла, Хиндли под конец укусил, в лавке забыла купить масло, а ужин подгорел, потому что совмещать занятия с мыслями о людях, которые в десятке миль отсюда, у Алисы плохо получалось. По крайней мере, она совсем не умела совмещать с чем-то мысли о Фрэнке.

Вечерело. Алиса на подоконнике, рядом со злосчастной геранью, скользила глазами по зачитанным детективам Честертона — странные игрушки ума, далеко не всегда ей ясные, но с хорошими, свежими и человечными мыслями среди танца парадоксов. Герань, кажется, пережила утреннее потрясение и снова впилась корнями в землю. В саду перекликались птицы, и догорали огоньки диких гвоздик — она их как будто видела из-за ветвей сирени. И вдруг Алисе пришло в голову, что в эту самую минуту кто-то перестал видеть мир вокруг. Кто-то был — и его не стало. Сделалось так жутко, что она сбежала вниз, к брату. С Льюисом она столкнулась у порога гостиной: он как раз торопился выйти.

— По камину твой Фрэнк со мной связался, просит тебя позвать, — спешно побормотал брат. — По-моему, он какой-то пришибленный.

Алиса бросилась в комнату. Среди раскаленных угольков лицо Фрэнка казалось огненной маской — маской страдания.

— Что?

— Отец умер, — прошептал он чуть слышно. — Похороны послезавтра. Приходи.

* * *

Дождь спадал косыми прядками. Алиса, присев на корточки и пристроив зонт на ветки сирени, аккуратно срезала цветы, — под ветвями на них почти не попали капли, но все-таки лепестки были сомкнуты, и пришлось взмахнуть палочкой, чтобы венчики опять распустились. В том, чтобы заставлять цветы открываться, когда им не хочется, ей виделось грубое вмешательство в чужую жизнь; было стыдно, но все-таки мистеру Лонгботтому она хотела принести лучшее, что у нее есть — и поэтому срезала дикие гвоздики.

Черное платье в шкафу отыскалось, а вот темно-желтый плащ перекрасить не удалось, да еще гвоздики алели и белели на груди яркими пятнами — но Алисе было все равно. Ей хотелось одного: оказаться с Фрэнком и хоть чем-то помочь. Вчера она летала к дому Лонгботтомов, но старший из кузенов Фрэнка не пустил её дальше порога, заявив, что лишние глаза и уши здесь ни к чему.

…На сей раз её встретил сам Фрэнк — осунувшийся до того, что стал казаться выше ростом. Вышел под дождь, повел за собой в сад, там остановился, оглянулся на окна: закрыты ли. Алиса молчала, прижимая гвоздики к груди. Он положил ей руки на плечи.

— Никому не передавай то, что я тебе сейчас скажу. Ни Риверс, ни Эванс, ни Маккиннон — никому из подруг, и семье тоже не говори. Мы всем рассказываем, что отец умер от сердечного приступа. Это неправда. Он покончил с собой, — Фрэнк глубоко вдохнул, словно ему было тесно. — Выпустил в себя Аваду, когда ему сказали, что его арестуют.

Алиса опустила руки. Цветы упали на мокрую траву. В глазах Фрэнка стояла тупая, ровная, постоянная боль.

Его отец не выдержал позора, не выдержал предательства того, кому он доверял всецело. Сыну теперь как-то жить в мире, где одна сторона — явные враги, а другая походя уничтожила его отца. Точнее, один своекорыстный человек использует другую сторону, не замечая, как губит её дело.

Фрэнк и Алиса одновременно нагнулись, подняли цветы, отряхнули.

— А Крауч у нас в доме, — придушенно пробормотал Фрэнк. — Ты представляешь, он явился, сидит у гроба отца, изображает скорбящего, и никто ему слова не смеет сказать, даже мама!

«Конечно. Ведь она ответственна за тебя. Но какая же это мерзость». Алиса промолчала, только поцеловала Фрэнка в щеку. Потом он повел её в дом.

Она не оглядывалась на собравшихся в доме, лишь опустила ресницы, встретившись взглядом с Мэрион Риверс — та стояла рядом с отцом, совершенно раздавленным: по его глубоким морщинам будто уже пробежали слезы. Их риск оказался напрасным. Хорошего, честного человека они спасти не смогли.

Миссис Лонгботтом стояла у гроба, склонив голову. При звуке шагов она обернулась, и в первую минуту Алиса остановилась, пораженная ненавистью в глазах матери Фрэнка, но потом догадалась: та словно и не видит её. Похоже, все мысли миссис Лонгботтом, все, что кипело в её душе, обратилось сейчас на человека, сидевшего напротив — высокого, безупречно одетого, со строгой щеточкой усов. «Крауч», — поняла Алиса. Она видела прежде его колдографии в газетах. Она могла возмущаться его политикой, но никогда прежде она не испытывала желания ударить человека — а сейчас испытала. За его лицемерие, за боль Фрэнка, за…

Прямо перед Алисой на гробовой подушке возникло изможденное лицо человека — казалось, он просто устало прикрыл глаза. Худые руки лежат бессильно. У глаз «гусиные лапки»: при жизни он то ли часто щурился, то ли смеялся, а может, то и другое. Алиса совсем не знала этого человека — но ведь он жил, еще неделю, еще три дня назад он жил, любил жену, дал жизнь Фрэнку. Он работал, думая, что исполняет свой долг. И убили его не те, с кем он боролся, а те, кого считал друзьями. Его использовали — и растоптали, как только он перестал подчиняться.

Алисе вдруг захотелось позвать его, пошевелить: ей казалось, он точно может проснуться. Но едва она дотронулась до его ледяных рук и взглянула пристальнее в измученное лицо, поняла, что тревожить его нельзя. Неловко положив куда-то на край гроба гвоздики, она вернулась к Фрэнку и стиснула его ладонь.

На кладбище Крауч держал речь. Прочувствованным, глубоким голосом он говорил, как ценил покойного, как ему будет не хватать Аластора Лонгботтома с его преданностью и принципиальностью, как тяжела эта потеря теперь, когда в стране идет гражданская война и каждый верный товарищ на счету. Алиса слушала и не понимала, как может Крауч не чувствовать кипение ненависти вокруг себя. Или он чувствовал — но продолжал говорить?

— Мы помним тебя, Аластор. Мы любим тебя. Покойся с миром.

Миссис Лонгботтом стояла над могилой прямее стрелы, рассыпая хризантемы. Фрэнк то и дело утыкался лицом в волосы Алисы, и она чувствовала влагу, стекавшую с его ресниц. И чувствовала еще, что многие здесь — и Фрэнк, и Риверсы, и рослый аврор, покрытый шрамами — думают об одном и том же. «Нельзя больше так. Нельзя такому человеку отдавать дело светлых на откуп. Надо действовать самим… И помнить. В самом деле, помнить».

Гроб опустили в могилу. На дикие гвоздики посыпалась земля.