Алвасете (джен)

Сам ты любишь добираться на лошадях — не всю дорогу, разумеется, но последние мили. Чувствовать, как воздух становится солонее, слышать, как шипит, набегая, море — заливает тебя до верха, как в прилив заливает гроты. Смотришь на скалы, на камни, на дороги, которыми ходил и бегал уже десятки лет назад — и тоже пьёшь, взглядом и кожей, дышишь глубоко и мерно, с морем в такт. Распускаешь волосы.

В этот раз ты не один, с тобой двое детей — и едете вы в карете, поскольку Айрис простужена. Первая настаивала на том, чтоб пересесть на лошадей — спорил с ней горячим полушёпотом, брал лицо в ладони, пока не затихла, не уснула — головой на твоих коленях. Двое детей, одну гладишь по волосам, другому кидаешь взгляд — как гранат скоро кинешь, мол, что вы, Ричард?.. Юноша смотрит куда-то в своё далёко, так глядят на огонь, когда все песни уже отпеты.

— Ричард, о чём задумались?

— Не знаю, эр Рокэ, — шепчетесь с ним, как в детстве с Карлосом, когда разрешали ночевать в одной спальне.

В Кэналлоа нынче осень, а не лето, и ночи холодные. Всё уже отболело, отвспоминалось, и теперь только дышать, не думать. Ты думал, такое приходит в старости, ты думал, такого с тобой никогда не будет — но вот покачивается карета, вполголоса напевает снаружи кучер, а ты обнимаешь одну и делишь молчание со вторым, и кто тебе скажет, что у тебя ещё есть.

Фонари висят только снаружи, Ричард не видит, как ты вздёргиваешь брови, но что-то чует, как обычно, шепчет смущённо и всё ещё зачарованно:

— Эр Рокэ, вы знаете, я… Вот мы недавно ехали в степи, а теперь едем в ваш родной дом, и это так причудливо всё, как будто я сейчас проснусь. Я же ещё про Олларию не успел ничего понять, а мы уже тут… Что, вам смешно, да?

Качаешь головой. Кому, как не тебе, знать это ощущение — куда, мол, занесло на сей раз? Для чего?..

— Дышите, пока время есть, юноша. Запоминайте.

…А не поймёте — всё равно, до самого конца. И так и будут сниться сны, где вам шестнадцать или вовсе десять, и так и будет вам казаться, что годы эти только что прошли, пока вышвыривало сквозь тугую воду сна наверх, в темноту спальни, в складки одеял. И хорошо, если вам будет кого обнять, когда станете так просыпаться.

Собственный возраст будет казаться курьёзным, неокончательным, будет казаться — надели мундир на вырост, а тот вдруг пришёлся впору. Двадцать четыре, двадцать шесть — всё мундиры, а после годы осядут прочно, застынут коркой, но в какой-то из ночей вы останетесь двадцатилетним — впрочем, может, у вас это будет и утро семнадцати лет. Вы тоже найдёте время и место, в котором застынете, Ричард, куда будете возвращаться — и где всякий раз будет казаться, что в нём вы и были. Моё — кэналлийские ночи, в них мне всё двадцать, и дышу жадно, как дышал сотню ночей до этого — и всегда буду.

Сейчас — проще поверить в свои тридцать шесть, проще поверить, что дома ждут слуги, а не семья — двое детей с тобой, и им в прошлом места нет. Впрочем, и дети-то кажутся недоразумением, и карета. Тебе тридцать шесть, будет тёплая кухня и горы яств, а дороги не водят в прошлое. Да и приехал бы ты в тот дом — что бы ты им сказал? Мама, отец, это всё, что у меня есть — двое чужих детей? Пошли бы к столу, на тебя бы смотрели сочувственно, отец бы кривился чуть явно — мой отпрыск?.. Весь пропитан вином, как портовый пьяница, в невесты выбрал девчонку. Что за жизнь жил ты, Рокэ, какую жизнь?

Какую придётся и как придётся. Спустя рукава. Как вышло.

Оставь его, скажет мать, видишь, он сам всё понял.

…— Эр Рокэ, всё в порядке?

— Вспомнил кое-что, Ричард.

Тебе тридцать шесть, а море, конечно, шумит как в двадцать.

Пока добираетесь — успевает заснуть и Ричард, и даже ты дремлешь — заволакивают голову и всю карету собственные мысли — под конец уже даже и не тёмные, не острые, а ты сам не знаешь какие.

Ну, вот так вышло, отец — ну, уж как вышло, Рокэ. Вздыхаешь тяжело. У отца ладони были крупные, тяжёлые — у тебя не будет таких, ты мельче. Ричард выходит из кареты заспанный, щурится, толком не понимает, где он — а на камнях туман. Айрис выносишь на руках, укутав в шаль, та открывает глаза и взглядывает ошалело, как котёнок, которого взяли за шкирку. Совсем другие черты лица со сна — резче. Тёплая, неуклюжая.

— Спите, Айрис.

Бормочет что-то отрицательное, пытается устроиться удобней — будто две руки твои — постель, будто можно на них ворочаться как угодно. Перехватываешь, чтоб не упала.

— Я хочу на море, Рокэ.

Чуть сбиваешься с шага. И что бы ей было проснуться уже утром, в солнце, может, за ночь и простуда бы подутихла.

— Давайте завтра, Айрис.

— Хочу сейчас.

Настаивает, как ребёнок — и унести бы её в спальню, как ребёнка. Ты и несёшь, перехватив — как детей носят, прижав к себе покрепче. Она уснёт задолго до того, как ты опустишь на постель, служанок позовёшь — раздеть.

— Ты никого не слушаешь никогда.

— Да ладно вам?

Вскинулась бы Айрис по-дневному резко — и ты бы резкое сказал в ответ, вышла бы скорее всего ссора. Но сейчас ночь, и тебе смешон и внове этот свёрток на руках и эта сонная претензия на «ты». Когда вы спорите, Айрис похожа на клинок — прямой, звенящий — сейчас нет.

— И так меня укутали как пятилетнюю. Рокэ, ну на пять минут, что станется? Я так хочу увидеть именно сегодня, завтра… не то.

Сам сколько раз бегал простуженным?

Но Айрис — девочка.

Девочка и рехнётся от такой твоей заботы.

В Кэналлоа голос отца в мыслях густеет, набирает силу, ты мог бы предсказать и выражения лица, и жесты. Кривишься, разворачиваешься — можно пойти в ту бухту в двух шагах, ты в детстве редко туда ходил — долго тянулось мелководье, слишком короткой выходила сама прогулка. А вот мать бухточку любила.

— Пять минут, Айрис.

…Имеют тенденцию превращаться в десять, в пятнадцать, в двадцать — как всегда, когда выпрашивают женщины и дети. Вы сидите — ты на камне, Айрис на твоих коленях — и смотрит жадно и огромными глазами, дай ей волю — побежала бы по песку, потом застыла бы, раскинув руки.

Мужья обычно ограничивают жён в украшениях, во взглядах на других, в одежде — ты свою во времени на море. Такие старые, сварливые мужья. Поправил её воротник из одеяла, заправил волосы за уши — свои, чтобы не лезли ей в лицо. Сидел, смотрел поверх головы, ждал. Никак не получалось самому выдохнуть по-настоящему.

— Рокэ, я хочу здесь жить.

— Не выйдет, Айрис.

— Рокэ, это же как будто вот-вот случится самое волшебное, ты понимаешь?

Так и не случилось за все тридцать шесть лет, но понять понял, разумеется. Говоришь о другом:

— Я говорил тебе о кэцхен? Значит, расскажу.

Ты в Кэналлоа, а значит, моложе, а значит, не можешь на «вы» — невесте. Моложе, но и жёстче жёсткостью не своей — отцовской. Сидишь, ждёшь, пока Айрис высмотрит что-то своё в непроглядной черноте и успокоится. У берега ещё луна отбрасывает блики, ты прихватил фонарь — а далее черным-черно.

— Айрис, плечи себе укройте.

— Какой вы нудный.

И впервые даже в этой ночи тебе всё-таки не двадцать. Утыкаешься носом в макушку девочке.