Четыре стены (джен)

Бессмертие заключается просто в понимании, что в тебе нет никого, кто живёт. Поэтому и умирать тоже некому (Виктор Пелевин. Бетман Аполло)

Небольшая комната была укутана в плотный кокон тишины. От чистых белых стен веяло прохладой, а просочившийся через облепленное широкопетлистой крепкой сеткой окно свет располосатил белый низенький столик с толстыми ножками, изогнулся на углу шкафчика и, не зацепив кровати, завершил свой путь на стене.

Взгляд, в котором читалось равнодушие, плавно скользил по комнате, ни на чём не задерживаясь. Всё здесь было известно, изучено настолько хорошо, что лежащий на кровати юноша мог мысленно нарисовать себе эту комнату до мельчайших подробностей. Раньше эта назойливая тишина, глянцевитость стен и голубоватый рассеянный свет ночника были ему противны, и он долго пытался отсюда выбраться, но каждый раз всё происходило по одному и тому же сценарию (после каждой попытки побега его неизбежно ловили и успокаивали уколом), и он смирился, приняв эту аксиому: из белой комнаты с решёткой на окне невозможно выбраться.

За окном ветер с озорством шлёпал по мокрым сочным тёмно-зелёным листьям растущих в парке деревьев, вертелся у скамеек, недавно покрашенных и оттого казавшихся новее, чем они были; птицы с громкими, заливистыми трелями перепархивали с одной тонкой ветки на другую; в аккуратном ограждённом прудике весело крутились и подпрыгивали водомерки, а за ними, широко раскрыв жадные рты, гонялись пёстрые рыбы; рядом с цветами, что росли поблизости, возились бабочки: они опускались на цветок, ныряли отважно в самую глубину его и, побыв там немного, снова являлись миру, лёгкие и беспечные, не скованные ничем, а над ними тонуло в сверкающей голубизне разнежившееся небо.

Весёлая суета того, заоконного мира нисколько не трогала юношу. Его туда не пускали, опасаясь, что он снова попытается сбежать. Правильно опасались — до недавнего времени. Подумать только, всего месяц назад, когда лето только проклёвывалось сквозь весеннюю скорлупу, он с завистью смотрел на чистые дорожки и гибкую траву, на скамейки, которые тогда ещё влажно блестели от не высохшей до конца краски, на птиц, стремительно пролетавших мимо и даже не замечавших его, а теперь… А теперь было всё равно. Он стал чужд миру-за-окном, и мир этот стал не нужен. Да и, стыдно признаться, привык он к комнате, ставшей неотъемлемой частью его жизни. Он сам стал подобен ей — непривычно тихий, задумчивый, словом, совсем непохожий на себя прежнего. Правда, иногда тлевшие на дне сознания чувства просыпались, и тогда он встряхивался, становился бодрым и дерзким, мерил шагами комнату, нервный, вцеплялся пальцами в решётку, дёргал, злился, пинал её с досадой, дрожал вытянутым в струнку телом, и глаза его были полны жизни, огня и нестерпимой жажды свободы. Но захлёстывавшие его чувства постепенно притуплялись, огонь, что заставлял его с остервенением бросаться на решётку, тух, а он валился на кровать, обессиленный и опустошённый.

В комнату вошли, но он не удостоил посетителя даже взглядом. Так и лежал, скрестив руки под головой, пока не услышал, как дверь закрылась. Только тогда сел, отметил, что на обед сегодня то же самое, что и вчера, спустил ноги с кровати и, пододвинув еду к себе, апатично воткнул ложку в кашу. Каша была тёплой, приятной на вкус, но он не замечал этого, ел просто потому, что надо было поддерживать в себе жизнь. И не то чтобы хотелось ему жить — да и можно разве это жалкое существование назвать жизнью? — нет, но он боялся смерти. По крайней мере, раньше — в последнее время его всё чаще и чаще посещала мысль, что умереть было бы не так уж и плохо.

Комнату пронзил тихий, но отчётливый, совершенно несвойственный ей звук. Он развернулся, вздрогнул, как от удара, и ложка выпала у него из пальцев: на балконе, что начинался за решёткой, кто-то стоял. Всё ещё не веря своим глазам, он присмотрелся к неожиданному нарушителю тишины и понял, что тот немногим старше его самого. В его волосах будто запутались лучи полуденного солнца, а удивительные глаза лучились добротой. С минуту они разглядывали друг друга, потом незнакомец коснулся решётки и шёпотом спросил:

— Можно войти?

— Валяй, — пожал он плечами, не веря, что у незнакомца что-то выйдет. Решётка была крепкая, удерживавший её замок — тоже, а ключи были только у персонала. Но человек с волосами цвета солнца схватился за решётку и потянул в сторону…

Решётка послушно отодвинулась.

Это было похоже на сказку. Или на те бредни, которые нёс парень из соседней палаты, по ночам болтавший о живой технике и её хозяев — полуроботов-полулюдей. Он никогда в это не верил, но сейчас с нараставшим испугом смотрел на того, кто с такой лёгкостью справился с замком и вошёл. В этом не было ничего таинственного, мистического, но он был слишком ошарашен, чтобы заметить выглянувший из кармана чёрных брюк краешек ключа.

Незнакомец сделал несколько шагов навстречу и осторожно, в успокаивающем жесте протянул руку, но он отпрянул, напуганный увиденным. В золотистых глазах мелькнула досада, однако, она скоро исчезла, сменившись сочувствием.

— Альфонс, — сказал молодой человек, показав на себя, и сдержанно улыбнулся. Юноша посмотрел на руку, на решётку. Он поколебался, прежде чем ответить.

— Энви.

Голос прозвучал хрипло и натянуто — он уже давно не разговаривал. Сказав, он замолчал, поражённый звуком собственного голоса.

Своим появлением Альфонс разрушил липкий кокон тишины, разбил сковавшую сознание апатию на мелкие кусочки. Он был словно луч света, который слепил глаза, немного пугал, но и притягивал, освещая тёмные углы души и срывая густую паутину равнодушия. Ещё несколько часов назад Энви убивал время вечным ничегонеделаньем, думал о том, что вся его жизнь здесь будто один большой непрерывный день, что пора бы что-то сделать с серым однообразием. Он всей душой желал, чтобы сегодня хоть чем-то отличилось от вчера, но разум твердил одно — это невозможно. Здесь никогда и ничего не меняется.

Однако, разум ошибся.

Альфонс со сдержанным интересом рассматривал его. Тёмные, с зеленоватым отливом волосы спускались за спину, несколько длинных прядей прикрывали удивительные глаза цвета ночной фиалки; худощавую фигуру почти полностью скрывал мягкий халат, но можно было различить, что руки обтянуты чёрными латексными перчатками без пальцев; в изломе тонких чёрных бровей таилась озадаченность, а в глазах появились искорки оживления.

Альфонс надеялся, что к нему проявят интерес, спросят наконец, как и зачем он пришёл, но Энви угрюмо молчал, сверля его пристальным взглядом. Если интерес и был, то он скрывался за проснувшейся настороженностью.

— И… давно ты здесь? — спросил Альфонс, обводя руками комнату.

— Давно, — буркнул он, глядя на него боком. Энви был похож на дикого зверька, напуганного вторгшимся в его жизнь чем-то необычным, но слишком любопытным, чтобы убежать сразу. Альфонс едва сдержал улыбку, когда представил себе маленького грызуна, который поднимается на задние лапки, дёргает носом, топорща усы, а при первом движении «необычного» резво отскакивает с пронзительным писком.

— Я тоже, — кивнул Альфонс, приближаясь медленно и осторожно. — Можно присесть? — спросил он, показав на кровать. Энви снова неопределённо пожал плечами и отодвинулся, но не потому, что хотел освободить место — он никогда не любил, когда нарушали его личное пространство, и сейчас дивился самому себе: прежний он никогда не подпустил бы незнакомца так близко. Прежде он, возможно, разозлился бы, а сейчас Энви понял, насколько на самом деле истосковался по нормальному общению.

Потому что Альфонс был самым живым среди них.

Взгляд у него был честный, открытый, тёплый. Энви не мог припомнить, когда он в последний раз видел такой взгляд. Да и смотрел на него разве кто так? Даже в родной семье не было ни одного, кто бы относился к нему как к близкому — не принято это было у них. Наверное, это ненормально, когда в семье, где семеро детей, такие отношения, но он другого не знал. И когда из всех остался он один, ничего не чувствовал.

Потому что каждый из них был сам по себе.

— За что ты тут?

Вопрос Альфонса вырвал его из воспоминаний и вернул в реальность. В клетку из четырёх стен. Энви моргнул, помедлил немного, не зная, можно ли это рассказывать совсем незнакомому человеку; ему вдруг сильно захотелось выговориться, так, чтобы никто не прерывал глупыми и не относящимися к делу вопросами и не улыбался снисходительно, напрасно пытаясь скрыть, что не верит ни единому слову.

«Нет, он другой, — подумал Энви, разглядывая посетителя. — Этот смеяться не будет…»

Энви не помнил, когда он говорил так много и долго. Он рассказал всё: и про алхимию, которая базировалась на особом круге преобразования, и про равноценный обмен, главный её закон, и про философские камни, дающие жизнь бессмертным существам — гомункулам. Иногда он останавливался, недоверчиво, даже злобно смотрел на своего слушателя, словно подозревая, что вот-вот он махнёт рукой или рассмеётся или просто хоть как-то намекнёт, что для него это всё бредни, но неизменно встречал внимательный, добрый взгляд, подбадривающую улыбку, и продолжал.

— А потом эти идиоты засадили меня сюда, — сказал Энви, закинув ногу на ногу и обнажив семейную татуировку, из-за которой всё и началось — уробороса, змея, кусающего собственный хвост.

— Во-от ка-ак… — многозначительно протянул Альфонс, крепко задумавшись над тем, что услышал.

Энви вдруг почувствовал себя совсем обессилевшим, будто он пробежал сотню километров за раз. Вдохновение, чувства, которые он испытывал, пока рассказывал, покинули его, оставив после себя пепельно-серую тоску.

— Ты не веришь, — глухо сказал он, мимолётом взглянул на Альфонса и уставившись в стену. — Никто не верит.

— Я верю, — тихо ответил Альфонс.

— Это ты меня сейчас успокоить пытаешься? — горько усмехнулся Энви. — Да вы все одинаковые…

— Зачем тогда рассказал? — перебил его Альфонс, подняв брови.

— А откуда мне знать… — вяло ответил Энви, отворачиваясь совсем. — Просто скучно целыми днями здесь сидеть. Иногда. А вообще… — он резко повернулся, подозрительно сузив глаза, — зачем ты сюда явился? Что тебе от меня надо? — прорычал он, поднимаясь.

Если бы сейчас Альфонс попытался защититься, показал бы, что опасается, или ответил бы тем же, он наверняка разозлился бы ещё больше, довёл бы себя до состояния слепой ярости и напал. Но человек с волосами цвета солнца просто сидел и смотрел на него снизу вверх с тем же тёплым огоньком в глазах, с той же мягкой, доброй улыбкой. Ему будто и в голову не приходило, что ему могут причинить вред.

Сжав кулаки, Энви смотрел на него ещё около минуты, выискивая хотя бы намёк на страх, которого не было. Он выжидал, не зная, как ему поступать дальше. Обычно все проблемы Энви решал силой или, если это не помогало, хитростью, однако, спокойствие Альфонса его обезоруживало.

Кулаки разжались. Устало проведя рукой по лицу, он медленно выдохнул и прислонился к стене.

— Вот только не надо меня жалеть, — уже не так зло сказал Энви, внимательно следя за Альфонсом сквозь наполовину закрывавшие глаза пальцы.

Он встал, пожал плечами.

— Я и не думал.

Дверь пришла в движение. Заметив это, Альфонс заторопился: быстро подошёл к решётке, выскользнул за неё и, закрыв её двумя поворотами ключа, исчез из виду. Но за миг до этого, проходя мимо Энви, Альфонс успел коснуться его плеча и шепнуть: «Ещё встретимся».

Наверное, он никогда не забудет этот взгляд, полный внезапного испуга, безмерного удивления и инстинктивной готовности защищаться, если за прикосновением последует удар.

«Вот до чего довели, — думал Альфонс, спускаясь. — Боится даже простого прикосновения…»

В парке его уже поджидали. Он ещё издалека увидел широко шагавшую туда-сюда фигуру и, широко улыбнувшись, помахал рукой.

— Ал, чёрт возьми, почему так долго?! — услышал он вместо приветствия. Стремительно приблизившись, брат окинул его внимательным, цепким взглядом, убедился, что с ним всё в порядке, и только тогда успокоился.

— Мы разговаривали, — пояснил Альфонс, присаживаясь на голубую скамейку, скрытую от глаз тех, кто жил в «жёлтом доме». — И знаешь, я думаю, он не настолько безнадёжен! — глаза у него горели, и в них отражалась надежда.

Эдвард, поглядев на брата, шумно вздохнул и откинулся на резную спинку.

— А, по-моему, ты преувеличиваешь. Он законченный псих, растерявший остатки рассудка в той автокатастрофе.

— Нии-сан! — он возмущённо посмотрел на Эдварда, нахмурившись. — Как ты можешь так говорить!

— Я изучил его биографию и результаты анализов вдоль и поперёк, — невозмутимо откликнулся брат.

— А я изучил его личность! — настаивал на своём Альфонс. — К нему можно найти подход, Эд, можно, если постараться. Я не понимаю, почему никто раньше не пытался просто попробовать его понять…

— Потому что остальные понимают, насколько это опасно, — он скосил взгляд на надувшегося брата и сделал паузу, не желая обидеть его ещё больше. — Ладно, допустим, он не поймёт, что ты не пациент, а тебе удастся добиться того, чтобы он хотя бы стал похож на адекватного. Ну а дальше-то что?

Эдвард надеялся, что сейчас, когда Альфонс ещё раз всё обдумает, он откажется от этой безумной затеи с маскарадом и найдёт себе более подходящего пациента. Если он так сделает, ему и слова никто не скажет: все понимают, что Энви практически невозможно помочь.

Но в том-то и дело, что практически. А если шанс будет, даже один на миллион, он не отступится.

Альфонс поднялся, приложив руку козырьком ко лбу, посмотрел на тот самый балкон, с которого пару минут назад спускался.

— Я справлюсь, нии-сан, вот увидишь.

— Да-да, — протянул Эдвард, мысленно добавляя: «Это невозможно». — Ты только подумай, что с ним будет, если он узнает. А когда-нибудь тебе придётся ему сказать. Не можешь же ты всю жизнь ему врать, что ты — такой же, как он?

Альфонс молчал, любуясь севшей на ярко-розовый цветок крупной пёстрой бабочкой.

— Он может даже возненавидеть тебя после этого. Ал? — он пытливо посмотрел на брата. — Ты меня вообще слушаешь?

Бабочка раскрыла крылья, дёрнула длинными усами и снялась с цветка. Проводив её взглядом, Альфонс повернулся к брату.

— Я что-нибудь придумаю. Обязательно.

Спорить они больше не стали, хотя каждый остался при своём мнении. Альфонс унёсся кормить котят, которых всего лишь пару месяцев назад принесла жившая при больнице кошка — существо дородное и знающее себе цену, а потому важное до чрезвычайности. Эдвард задержался в парке, побродил около прудика, посмотрел на рыб, которые, завидев его, сразу же сгрудились у края каменной ограды, забыв о водомерках.

Он стоял, смотрел в воду и думал о недавнем разговоре. Тогда, взвинченный до предела, он видел в Энви одну опасность и причину новых неприятностей, но сейчас, успокоившись и всё обдумав, отчасти принял решение Альфонса. Может, ему и правда удастся сдвинуть дело с мёртвой точки. Может, именно ему это и под силу, ему и никому другому.

Вдруг этот случай похож на тот, какой у него был с Розой? Правда, Эдвард криком заставил её подняться на ноги, а с Энви такой номер не пройдёт. И её случай не был настолько запущенным — просто очень сильный шок после смерти жениха и осознания того, что отец-основатель из храма Лето ей врал про воскрешение любимого в обмен на участие в делах этой секты.

Он долго стоял у пруда, вспоминал Розу, девушку-механика Уинри, с которой был знаком ещё с детства. Уйдя в воспоминания, он будто отключился от внешнего мира.

У окна, закрытого толстой решёткой, показался человек. Глядя на свет, на птиц, на цветы, он дышал горячим летним воздухом, и его губы кривились в усмешке. Лёгкий ветерок играл с волосами, солнце гладило лучами кожу, а в душе его была странная, непривычная лёгкость, и казалось, что тюрьмы из четырёх стен больше не существовало, а всё, что было до этого — просто дурной сон, кошмар, приснившийся однажды и очень долго не желавший заканчиваться.

Мир вокруг стремительно менялся, из однотонно-белого превращаясь в цветной. И солнце светило, и цветы важно покачивали тяжёлыми головами, и небо тонуло в голубой бесконечности.

Вдохнув полной грудью обжигающий воздух, Энви вдруг прыснул в кулак, а затем тихо, немного неуверенно рассмеялся, щурясь от влетевшего в комнату широкого солнечного луча.

Он впервые чувствовал себя живым.