Тёмные коридоры (джен)

Ты всегда считал, что сильнее, не так ли, Стинг? Всегда был уверен, что свет хоть немного, но превосходит тень.

Однако ты проиграл этот бой.

Каково тебе сейчас видеть лицо человека, которого ты называл другом, братом? Видеть в знакомых глазах неизбежный исход?

А знал ли ты, что у глупого мальчика, верящего в дружбу-превыше-всего, были — глубоко, далеко запрятаны — немного другие чувства, в которых он сам себе не отдавал отчёта? Я не он, Стинг. Я-то всё понимаю… но мне уже не интересно.

Зато мне интересна твоя сила.

Я войду в тебя, мои тени заполнят тебя и поглотят твой свет. Не говори, что свет не поддастся тени. Эти слова — кровь у тебя на губах, которую я слизываю несмотря на все твои попытки избежать прикосновений.

Чувствую дрожь, пронизывающую обессиленное тело. Вижу страх в чёрных провалах расширенных зрачков. А ты — чувствуешь? Чувствуешь себя беспомощным? Чувствуешь, как тени врываются в тебя, как чужеродная магия сжигает тебя изнутри? Я не обещал, что не будет больно. Давай, кричи. Свет и тень могут соединяться в равновесии — в этом была сила близнецов-драконов, не так ли? — но стоит немного нарушить баланс, и одно пожрёт другое. Останется тот, кто сильнее. А кто здесь сильнее — ответ очевиден.

Свет бьётся в моих руках, ты бьёшься в моих руках, угасаешь, как прогоревшая свеча, теряя последние силы и последнюю надежду.

И теперь, когда твой свет подчинился мне, я вырежу драконью лакриму из твоей груди. Нестерпимо-белым лезвием по гладкой коже, алыми солёными брызгами на пальцах — облизываю пальцы, неотрывно глядя тебе в глаза.

Кричи.

Кричи-кричи-кричи.

Тебя, Стинг Эвклифф, уже никто не спасёт.

И меня никто не спасёт.

Его мир теперь — тьма. Вязкая темнота в пустых глазницах.

Шакал бредёт, спотыкаясь об обломки зданий, а иногда — о мёртвые тела: обгоревшие костяки или смердящие гнилью трупы. Это всё люди, ему нет дела до них, но от запаха разложения и горелой плоти уже мутит.

Никого не осталось в живых. Ни-ко-го.

Тартарос обращён в прах — пробуждение Энда убило тех, кто был ещё жив. Шакал плохо понимает, как уцелел. Пережил Уранометрию, пережил пламя — почему именно он? Как собака, которая никак не сдохнет, сказал бы Темпеста. Темпеста теперь — кучка праха, а он, Шакал — нет. Хромает, ожоги чешутся и сочатся сукровицей, перед глазами сплошная чернота — но он всё ещё существует. Правда, проклятия ему больше не подчиняются.

Ничего не осталось. Только сожжённый мир, Энд и Создатель.

Ему нужен кто-то, кто скажет, что делать. Нужен Марде Гир. Король Преисподней не должен был умереть — это неправильно. Просто неправильно — настолько, что Шакал воет, прокусывая губу до крови: от его картины мира не осталось даже осколков. Только пепел.

Мир без магии. Сгоревший мир.

Ему не нужна магия — но нужен Марде Гир, а его нет. Сгорел, как и все. Как всё. Шакал думает, что теперь всегда будет чувствовать запах дыма, и не знает, сколько продлится его «всегда».

Когда он чует живое существо, то сперва не понимает, что это. Слишком странно, слишком не-может-быть. Потом прибавляется шелест шагов — похрустывают угольки под ногами.

Шакал думает, не напасть ли, но слишком устал. Он различает идущий от чужака запах крови, горелого масла и чего-то горьковато-терпкого — память неуверенно подсказывает, что это похоже на женские духи.

— Кто ты? — спрашивает чужак, и голос действительно женский — глухой, сорванный.

«Шакал, шестой из Девяти Врат Тартароса» — думает этериас, но это ложь.

— Никто.

— Никто… — повторяет за ним женщина; с хрипловатым смешком добавляет: — Как и я, — и спрашивает вдруг: — Ты не человек?

Он кивает — не хочет отрицать. Уже нет разницы.

— Как и я, — отзывается она, и тогда он протягивает руку, чтобы ощупать её лицо. Не узнаёт её запах, она не знает его — он не уверен, что надеется обнаружить. Тартароса нет, обратился в прах.

Под его пальцами — слипшиеся от крови волосы, странно-гладкая кожа, повязка, закрывающая глаз. Через несколько мгновений незнакомка хватает его за запястье.

— Не трогай! — в тусклом голосе мелькает отзвук былой гордыни. Но потом она просто отворачивается и уходит: он слышит шорох шагов. Спрашивает:

— Куда ты?

— К Титании.

Что-то всплывает в памяти при звуке этого имени, но недостаточно чётко. Тогда он просто следует за ней: ему всё равно, где находиться.

Женщина останавливается и опускается на землю.

— Здесь есть кто-нибудь? — спрашивает Шакал полушёпотом. Он не чует больше ничего живого, не слышит дыхания… Зачем она пришла сюда?

Она снова сжимает его запястье и тянет руку вперёд, пока его пальцы не утыкаются в камень. Он ощупывает шершавую поверхность: нашаривает царапины, которые кое-как складываются в буквы.

«Эрза С»

Надпись кажется незаконченной — обрывается неровным штрихом, кривым следом когтей.

Незнакомка начинает шептать что-то несвязное; Шакал слушает, как она просит прощения у мёртвой женщины, и думает, что она не выживет — недостаточно сильная.

И он — тоже.

Джувия ступает тихо, неслышно, сдерживает всхлипывания, рвущиеся с губ. Нельзя шуметь, нельзя привлекать внимание — а то её тоже заберут, как остальных.

Кап-кап-кап — слёзы текут по щекам. Джувия осталась одна.

Здесь кто-то есть, кто-то стоит близко и дышит в спину, но когда Джувия оборачивается, рядом никого. Шелестят шаги — каждый раз за поворотом, так, что не увидеть. Скрежещет металл по камню, приближается вдруг, оставляя в голове одну мысль — бежать-бежать-бежать. Джувия бежит — тихо шлёпают босые пятки по холодному полу, — и останавливается, только когда звук пропадает.

Кап-кап-кап — преследует её шорох. Он всех заберёт, и Джувию тоже.

«Не уйти, не спрятаться» — шепчут тени. Джувия ищет выход, но, кажется, уже немного потеряла себя. «Выхода нет» — напоминает темнота.

Кап-кап-кап — тело Джувии сделано из воды, и оно иссякает по капле. Вытекает слезами, кровью из пораненного запястья, остаётся мокрыми следами на полу.

Сумрак вокруг дышит, полнится гротескными образами. Лица, плечи, колени, локти — переплетаются, наползают одно на другое. Рты кривятся в беззвучных воплях, таращатся пустые глаза, пальцы с сорванными ногтями тянутся к Джувии.

Как-кап-кап — падают с них капли крови.

Джувия в лабиринте из мёртвых тел.

«Кошмар» Миднайта почти невозможно сломать.

Люси знает, что бывший мастер Макаров не виноват, но всё равно ей мерещится, что, останься «Хвост феи» единым, всё могло быть иначе.

По крайней мере, для неё.

У неё на руках умер Кобра из «Орасьон Сейс», бормоча об открывшихся вратах ада; а Миднайт три ночи сходил с ума и исчез на четвёртую. С тех пор Люси одна. Не совсем одна — но нужно беречь магию, так что часто звать звёздных духов нельзя.

Она вспоминает бред Кобры. Месяц назад на земле воцарился ад… «И живые позавидовали мёртвым». И живые очень быстро становились мёртвыми, а мёртвые — частью того, что происходит. Мёртвые убивали живых. Магические силы кончались, а это — нет.

Люси ищет укрытие на ночь, когда замечает в тени полуразрушенного дома две фигуры. Прижимается к стене, пытаясь понять, кто перед ней: живые люди или это. Всматривается в сумрак до боли в глазах, пока луч закатного солнца не бросает отсвет на одного из двоих.

— Фрид!

Люси кидается к бывшему согильдийцу, который не был ей даже приятелем, так, словно встретила давнего друга.

Останавливается, будто налетев на стену.

Его правая глазница пуста, и щёку расчерчивают тёмные потёки. А второй глаз — мёртвая хмельная зелень. Лицо похоже на грязную фарфоровую маску — ни капли жизни. И, опустив взгляд, Люси видит страшную рваную рану на груди, из которой торчат рёбра.

Нужно бежать — ей уже не впервой бежать, — но она будто примерзает к месту и следит, как вторая фигура выдвигается к свету. Лаксас. Шрам поперёк лица вдобавок к застарелому — тёмный, сочащийся гноем.

Она хотела найти своих. Но не так. «Не так, боги, нет так» — стучит в голове, и Люси не может сдвинуться ни на шаг.

Рассечённые губы дёргаются, выталкивая шипение:

— Входи.

Те мертвецы никогда не говорят. У тех мертвецов непроницаемо-чёрные глаза. Но этого, определённо, недостаточно, чтобы она шагнула в провал дверного проёма.

— Ночью на улице опасно, — хрипит незнакомый мёртвый голос, а потом из темноты доносится голос живой:

— Люси.

Она узнаёт его. Бикслоу. Кукольник, кукловод — и внезапно вспыхивает ярость. Люси проскакивает мимо мёртвых стражей и влетает в неосвещённую комнату.

Он сидит за столом, опустил голову; совсем не изменился — только привычной маски нет: из-под ресниц мерцает ядовитая зелень. Совсем не изменился — это жутко и несправедливо после того, как она заглянула в мёртвые глаза Фрида и Лаксаса.

— Как ты посмел?! Как мог такое с ними сделать?! — она кричит, забыв о том, что громкие звуки могут привлечь тех. — Они твои друзья! Ты… тварь! — зажмурившись (до одури страшно, что он может сделать её такой же), шагает вперёд и бьёт его по лицу.

Глупо. Бикслоу перехватывает её руку, и она успевает испугаться возможной боли — но он прижимает её к себе и утыкается лбом в плечо. Тихо говорит:

— Это чтобы защитить Эву, — и в голосе совсем нет безумия, которого она ожидала — только отчаянная усталость. — Они погибли, я не успел помочь… но она жива. Мы идём в Клевер — там анклав ещё держится. Там Эрза.

В глубине комнаты, на лежанке, можно разглядеть скорчившееся тело.

Люси кладёт ладони Бикслоу на плечи и прислоняется щекой к его макушке. Страх, который был её неотступным спутником все эти недели, чуть отступает.

«Мы пойдём в Клевер».

С Днём Святого Валентина, ага. Хотя на самом деле никакой связи, просто так вышло, что сегодня дописала этот драббл) 

Всё пошло не так, как она планировала: Стинг кинулся защитить Лектора, и Дженма убил обоих. Иксида поток энергии стёр в прах; тело драгонслеера превратилось в обгорелый кусок мяса.

Через две минуты Роуг убил Дженму.

Минерва помнит, как всё происходило, по секундам. Во рту стоял горький вкус желчи, а в ушах звенело от вопля сгорающего заживо Стинга. Роуг застыл неподвижно — только дрожали руки. От лица отливала краска, и одежда казалась всё темнее, будто пропитывалась тенями. На мгновение его фигура стала чёрно-белой, лишившись всех прочих цветов, а потом глаза вспыхнули алым. И Дженму разрезала теневая коса.

Минерва была близко, и её окатило кровью.

Она стояла на четвереньках в багровой луже на ковре, её рвало, а в голове засела одна мысль: Роуг сделал это специально, потому что знал, что она виновата.

Потом она потеряла сознание и рухнула в смесь крови и блевоты.

Очнулась в своей спальне; кто-то принёс её и уложил на постель, но не умыл от грязи. Она почти час проторчала под душем, отскабливая от кожи кровь своего отца.

Теперь Минерва стоит над гробом в комнате, пропахшей пылью, гарью и тенями, в свете одинокой угасающей свечи. Она пришла попрощаться с тем, кого убила её гордыня.

Она ждёт Роуга; чувствует себя связанной с ним, потому что та тварь, что вырвалась из него, знала, что она виновата в смерти Стинга. Она неверно просчитала события.

Потому она оделась в чёрное, превращая себя в такую же чёрно-белую фигуру. А потом обвела губы кроваво-красным и капнула на запястья горьковатого аромата цветущей сирени. Стинг не знал, что она не любит сирень; а у неё так и (не поднялась рука) не дошли руки выбросить ненужный подарок.

Теперь она стоит в полутьме и не отводит взгляд от его изуродованного лица даже тогда, когда сзади звучит сухой шёпот:

— Ты свободна, как и хотела.

Он пришёл — её бросает в дрожь.

Какой ценой?

Она виновата, и потому не может быть свободна. Она ошиблась, и своей ошибкой скована сильнее, чем волей отца.

— Нет, — тише, чем пылинки оседают на пол.

Не свободна? Или не хотела?

Она не свободна от себя. И от него.

Он это знает.

Она оборачивается, потому что все инстинкты кричат: нельзя стоять к опасности спиной! А Роуг, каким он стал, — самая большая опасность в её жизни.

От того, что он улыбается — как он улыбается, — к горлу подкатывает тошнота.

— Будешь? — он небрежным жестом протягивает ей сигарету, как будто они стоят на крыльце перед гильдией, а не над телом… кем он для тебя был, Роуг?

— Я не курю.

— Я не спрашиваю, куришь ли ты. Будешь?

Она кивает, потому что не может выносить его застывшую улыбку.

Роуг зажигает сигарету о свечу, — та задыхается и гаснет, — и подносит к губам Минервы. От первой затяжки горло сводит спазмом, но она делает ещё две. Захлебывается кашлем со вкусом дыма и желчи, а когда с трудом выпрямляется, Роуг хватает её за плечи и целует. Толкает назад, так что она ударяется лопатками о бортик гроба.

От него пахнет кровью — запах, который она мучительно пыталась счистить со своей кожи.

Вся её жизнь теперь пахнет кровью, палёной плотью и горькой сиренью.

08.01 — 14.02.2015