Неживой (джен)

В этом мире Джеллал трепетно любил лишь две вещи:

Белые розы, с особой нежностью впивающиеся своими шипами в кожу ладоней, выращиваемые им в его маленьком саду, и свое ветхое пианино, за которым он играл вечерами тихую мелодию собственной мечты, разрезаемой им каждый новый день тупыми ножницами.

От всего этого кровь пела в его жилах — возможность прикасаться к идеально гладким черно-белым клавишам распаляла тело, а прекрасные цветы одним своим видом дарили мучительное спокойствие, разливавшееся по телу сладостной судорогой.

И было удивительно до ебаной странности, что наиболее живым он чувствовал себя лишь за игрой или в маленьком саду.

Но он застыл на одном месте, без возможности двинуться в сторону.

Плевать было даже куда: вправо, влево, прямо, хоть даже назад...

Он просто замер, и ноги его словно окаменели, увязли в той грязи из сада с белыми розами.

Дороги времени скрыла непроницаемая вуаль, сквозь которую не мог проникнуть даже лучик согревающего света.

Картины прошлого-настоящего-будущего, ранее четкие и ясные, теперь путались, расплывались перед взором Джеллала, и он, покрытый бесчисленными кровоточащими ранами, ничего не мог поделать, путаясь в лабиринтах то ли сна, то ли яви.

А из ран его нескончаемым потоком сочился ручейками золотистый песок, над которым мерцали призрачные фрагменты из его жизни — картины того, что с ним еще не случилось.

Фернандес истекал собственным, предрешенным ему будущим.

А потом все это неожиданно прекратилось, и, словно в его самом невообразимом бреду, появилась взбалмошная девчонка с ярко-алыми волосами и синими шелковыми лентами, обвившими тонкие, костлявые запястья, будто бы скользкие змеи.

Она была всего лишь соседкой, жившей напротив.

Она была всего лишь слушателем его нелепых мелодий, написанных под порывами чего-то, что и вдохновением не назовешь.

Она... Всего лишь стала тем человеком, который удерживал его на плаву, не позволял сдаться и сорваться вниз в угоду, наверное, его внутренним сомнениям и слишком глупым страхам быть похороненным в свои двадцать шесть с небольшим лет заживо.

И страхи эти были, скорее, не в самом буквальном смысле, ведь кого в наше время могут живым запихнуть в гроб?

У Фернандеса была собственная трактовка, над которой всегда смеялась соседская девчонка, все талдыча про то, что не могут человека при жизни зарыть в сырой, комковатой земле, засунуть в долгий ящик его существование и забыть к чертям.

Она совершенно не могла понять его страхов, будучи окруженной теплом и заботой с самого своего появления на свет.

Она ни разу не испытывала того, что он в тот момент, когда от него все отвернулись вмиг.

Она не знала.

Она не видела...

Но все равно пыталась разделить эти страхи с ним напополам, ровно каждому по нулю целых пяти десятых горько-солоноватой боли и вяжущего язык чувства скорого забвения.

Этой девушке было всего девятнадцать лет, и все их она провела в кромешной тьме, душном мраке своей клетки, точно так же, как и Джеллал последние лет семь.

Только вот он был зрячим от рождения, и в этом состояло их самое существенное различие.

Но, несмотря на все, мир они ощущали, в общем-то, одинаково:

В мягких полутонах мелодии клавишных инструментов и головокружительном аромате роз, в который Джеллал был бесконечно влюблен.

Соседская девушка опять смеялась над ним и пыталась воссоздать в своей голове сей прекрасный цветок, дотрагиваясь до шероховатых зеленых листьев.

А из прически у нее в этот момент вечно выбивались несколько длинных прядей, и они легонько касались секущимися кончиками белоснежных лепестков, окрашивая их в страстный алый.

И Фернандес готов был променять свое тихое умиротворение на это безумие, растоптать сияющую непорочность в своем саду и высадить везде, где только он мог, красные розы, будто охваченные огнем, ярко пылающие и кричащие о своем-сумасшедшем.

Но в жизни Джеллала и так было слишком много этого красного вперемешку с грязно-алым из давным-давно выпачканной в черных красках палитры его внутреннего художника.

Слишком много ошибок.

Слишком много призраков прошлого и отвратительной жалости к себе.

Он был одержим этим, вечно тратил время в поисках лучшего пути и отчаянно понимал, что это все равно, что плакать над разбитой чашкой — настолько же глупо и бесполезно, ведь осколки уже не собрать... И ничего не вернуть.

Соседская девушка хмурилась ему в ответ и говорила, говорила много и без остановки:

о разномастных глупостях, о цветах, которые она никогда не увидит, и о том, что если бы Бог тьмы существовал, то им бы был именно Фернандес.

И тогда наставала его пора смеяться над ней.

А вообще Джеллал искренне не понимал, почему эта глупая девчонка возвращается в его сад раз за разом, сдирая кожу с коленок из-за неудачного падения, споткнувшись о камень, робко стучит в дверь и улыбается ему, даже не зная, где он сейчас стоит и как выглядит.

Она ведь всю жизнь была слепой...

Но почему-то видела гораздо больше его самого.

«Смотри, как пылинки блестят в лучах света. Это красиво».

Он смотрел. И сам ощущал себя в огромном мире этой пылинкой, сияющей в лучах ее света.

Фернандесу, кажется, даже нравилась эта девушка. Он слишком сильно успел привыкнуть к ней и не заметить совсем, когда же это произошло, когда он утонул в ней так же, как в своем океане...

И самой девушке, пожалуй, нравился Джеллал.

Об этом знали, наверное, все, кроме них самих.

Сплетницы-бабушки пророчили им счастливую жизнь, маленьких детишек и прочую лабуду, которая бывает у молодых пар; друзья пожимали плечами, мол, не их это дело; а родители обоих относились к этому весьма отрицательно, агитируя тем, что никому неизвестный музыкант в запятнанной землей из сада рубашке ничего не сможет дать слепому почти еще ребенку.

И они всячески старались ограничить их общение, как это часто бывает в каком-нибудь глупом сериальчике для дам среднего возраста без собственной личной жизни.

Но вот самой девушке было плевать на запреты, и она незаметно пробиралась к своему загадочному знакомому и слушала его великолепную игру на пианино, сопровождаемую негромким пением ветра за окном.

А Джеллалу было плевать на все сразу.

Его не заботило мнение малознакомых старух с улицы, не принимавших никакого участия в его жизни друзей и вечность как чужой семьи.

Он просто продолжал уже такое нужное для них двоих общение, бесцеремонно появлялся на пороге дома девушки и неуверенно звал ее по имени, больше напоминавшее ему название какого-то растения, способного исцелить любые раны.

Простое «Эрза» стало для него чересчур даже дорогим и теплым, необыкновенно волшебным и до дрожи любимым.

Фернандес действительно полюбил ее, Эрзу, эту алую ненормальность в его беспросветном и преданном уничтожению мирке.

И любил он ее по-особенному.

Она стала для него всем в том значении, которое только могло вместить слово в себя.

Скарлет освещала ему мир, не давала зачахнуть его белоснежным внутренним розам, брызгами окрашенным в яркий-яркий красный цвет.

Она оживляла его мертвое сердце, представляясь ему огромным фонарем, тогда как он был всего лишь крохотной искоркой в огне этого фонаря.

И ему это, черт возьми, даже нравилось.

О чем-то большем он даже не смел и мечтать.

А Эрза продолжала слушать мелодию старенького пианино, задаваясь вопросом, почему так красиво, и сиять, ослепляя его будто бы специально, чтобы он не видел никого, только лишь ее.

Для Скарлет люди были абсолютно похожи друг на друга, идентичны, и практически не представлялось возможности найти того, кто хоть как-то выделялся среди этой толпы, глупого стада животных со своими мерзкими стереотипами и пустыми желаниями.

Но Фернандес был другим до блядской невозможности, и осознание этого лилось сквозь игру Джеллала вместе с его глубоким бархатным голосом.

И Эрза была помешана на этом голосе, притягивавшим, заставлявшим ее кружить где-то над бездонным, темно-синим морем и не падать в эту затягивающую бездну полностью, с головой.

Но Скарлет уже давно поняла, что хочет утонуть в этой пучине, захлебнуться, сдохнуть под мелодичные звуки разбивающихся о скалы волн.

Это было ее точкой отсчета, нулевым градусом меридиана. Все остальное казалось ей таким маловажным и незначительным.

Она мечтала увидеть, как шевелятся его губы, когда произносит он ее имя слова новой песни.

Она рисовала в собственном воображении его портрет и сама же тем самым рыла себе яму, наполненную чувствами, на которые Фернандес никогда не ответит, ибо пустота прибрала Джеллала к своим рукам раньше ее, став его вечной женой.

Эрза это видела, но спасти его была не в силах — слишком поздно.

И Фернандес сам медленно подыхал заживо, сам мастерил себе деревянный гроб, украшенный белыми розами, и сам сочинял похоронную мелодию.

Это было фактически буквально.

А еще он готовил ей место в самых первых рядах, чтобы даже после смерти она была рядом, ближе всех к нему.

И Эрза находила забавным это до немого крика, ибо Фернандес большего всего боялся этой смерти, веря в то, что жить можно один раз.

И он же себя убивал не спеша, с маниакальным безумным наслаждением и дикой, невозможной физически нежностью.

Она, блять, действительно это видела своими незрячими глазами, ощущала почти что кожей, и кровь ее от этого густела, растекаясь цветком камелии по пожелтевшим нотным листам его новой чарующей композиции.

Но скоротечное время не останавливалось на месте никогда, нещадно неслось вперед без секундной задержки.

И все. Опять. Начало. Двигаться.

Кроме жизни Джеллала...

Он слишком долго и слишком четко следовал своим же правилам, и менять хотелось ровно ноль, деленный на единицу.

Фернандесу всегда было параллельно.

И он кричал об этом так сильно, как только мог.

В одну безлунную ночь соседская девчонка тихо ответила ему, что он сгнил под самый корень.

Ожившее после столь долгого сна сердце Джеллала отвратительно заныло.

Но Фернандес промолчал. Он боялся, что его голос задрожит, если он попытается ответить.

Вместо вечерней игры на пианино он в тот день безмолвно нашептывал своим дорогим белым розам повторяющееся в сознании «сука». Уже тысячный вроде как раз.

Фернандес постепенно понимал, чувствовал всем этим вроде бы естеством, или как там писалось в той книжке про психов, что Эрза медленно, но верно отдалялась от него — свет ее фонаря меркнул, и пылинки больше не сияли в солнечных лучах.

И Джеллал отчаянно тянул к ней руки, невесомо дотрагиваясь пальцами до губ ее, а Скарлет смотрела в абсолютную бесконечность, опустив голову, пытаясь скрыть румянец.

У Фернандеса пересыхало в горле. От душного воздуха комнаты и пыли, конечно. Именно от этого... Но мертвенно-бледные щеки уже вспыхнули, и он впервые так радовался слепоте Эрзы.

Джеллал был смущен, не мог вымолвить ни одного словечка и ясно чувствовал, как все внутри него бурлит.

Он готов был шагнуть в пропасть и идти за Скарлет хоть в самое пекло.

Только вот она этого не хотела, и это чувство внутри Джеллала испарялось так же быстро, как появлялось, и Фернандес снова загонял себя в грязную, комковатую землю, в отсыревший гроб из темного дерева.

Теперь безмолвные вечера он коротал вновь в удушливом одиночестве собственной комнаты с выбеленными стенами.

Сердце опять умирало. Умирало нарочито медленно, словно специально, растягивая ощущение боли, как приторно-сладкую патоку.

Фернандес погибал без своего света.

Эрза не приходила к нему уже неделю.

Черт возьми, не-де-лю.

И он бы списал все на заботливую матушку, если бы был глупым идиотом.

Их мир растрескался еще в тот момент, когда начал строиться. Ничего не могло быть с самого начала, только вот оба отказывались в это верить, надеясь на самое лучшее. Это было так свойственно... людям.

Их надеждам места не было в этом мире, и они опадали на сырую землю сада с белыми розами — сердца обоих сбрасывали эту надежду вниз, сбрасывали до сих пор, пока не осталось ни одной, ни единой надежды. Ничего не осталось.

А сама же Эрза плакала ночами, испещряла до красных, горящих болью полос кожу на руках тугими синими лентами и резала осколками любимой матушкиной вазы ладони, жалея, что не может пустить венозную кровь сквозь пальцы.

В уме Скарлет бушевал шторм из обрывков мыслей, будто она стояла в огромной библиотеке, по которой гулял ураган.

Перед ее взором в вихре пролетали полные идей и образов страницы, но все они были из разных книг. Но это не мешало ей видеть в голове ярко выжженные буквы послания с пожелтевшей бумаги.

Она ему нужна.

Эрза впивалась ногтями в волосы и давилась слезами.

Она. Его. Не спасет. Не может.

Слишком слабая и глупая еще.

Она бессильна.

В свои двадцать лет Скарлет не хочет умереть заживо вместе с Джеллалом и быть похороненной в саду с его проклятыми белыми розами, которые сводили ее с ума.

В свои двадцать лет Скарлет хочет, чтобы Джеллал скорее освободился...

Но угли бесчисленных дней сгорали, обходя Фернандеса стороной всеми тропами, неведомыми путями, и они не желали забрать его с собой, к пылающему солнцу, где он сможет взлететь, стать птицей, крылья которой не были скованы шипастыми цепями.

«Когда вечность закончится, ты вернешься сюда?»

В тот раз Джеллал ответил ей своим колдовским голосом и мелодией, наполненной нотами отчаяния и приближающегося конца его жизни.

Он сказал ей, что не вернется.

Эрза бессильно прошептала ему, что дохнет вместо него, и засмеялась так громко, словно кричала, умоляя о помощи.

В то мгновение Фернандес внезапно ощутил необходимость сказать что-либо — что угодно, чтобы хоть как-то сократить развернувшуюся между ними пропасть — но слова, так и не родившись, высохли и рассыпались в прах.

Точка в их отношениях, кажется, была поставлена.

Все мосты были сожжены — он поджигал их сам, своими руками, и все сильнее погружался в непроходимый, дурманящий туман.

Джеллал вновь заснул. Он чувствовал, как под ребрами у него плавится плевра, сердце кипит в жирном чернильном масле, а ноги прирастают к земле.

И в этот раз его точно никто не вытащит из этой ебаной херни.

А в голове тихо-тихо играла последняя сочиненная композиция, убаюкивающая только сильнее. Фернандес глубоко вздохнул и приложил ладони к ушам. Он не хотел слушать этот отдаленный крик утопающего человека, переданный его руками через нелепую мелодию. Это был его собственный крик со дна морской пучины, в которой остатки кислорода покидали его пузырьками из легкий. Он просил о помощи, посылал сигналы SOS, надеясь на спасение, но... Джеллал все-таки потонул, и теперь извергал он только смерть.

«Ты сгнил. Под самый корень...»

Голос Скарлет прозвучал как гром, обрушился на него бетонным зданием, в котором он обучался игре на клавишных. И Фернандес не был готов к этому.

«Эй, Эрза... Твое небо всегда синее, или это только мой океан такой?»

Тогда все было проще, хотя жизнь его была во все времена невероятно уебищной, находившейся на грани чего-то, чего он не понимал и бегал из крайности в крайность.

Фернандесу хотелось стать маленькой каплей дождя, не знающей горя... Но только он был человеком с замерзшим океаном под ребрами, и идеальная гладь воды щедро расцеловывала его мертвенно-бледное лицо, худые костлявые руки и покрытое бесчисленными синяками тело — именно столько же раз, сколько было этих сине-фиолетовых пятен, он падал и разбивался, не умирая.

«Я дохну вместо тебя...»

В нос ударил резкий запах гари.

В тот момент, когда Фернандес наконец открыл глаза, ярко-красное пламя полностью поглотило белоснежную комнату, как когда-то давным-давно волосы Скарлет выкрасили его белые розы в свой обжигающий алый.

В свои двадцать семь с небольшим лет Джеллал сгорел заживо.

И это оказалось вовсе не так страшно, как он представлял.

Его плоть прогорела до косточек, от него не осталось совсем ничего, даже его дорогое пианино сгорело.

Но было не больно — мысль о том, что это была она, впивалась разум сотнями кровососущих пиявок и перекрывала любые физические муки, снимая к хуям все пороги.

Этот случай еще долго будут мусолить соседи, все те же сплетницы-бабушки, например.

После смерти Фернандеса сразу неожиданно вспомнили о том, какой он был хороший и замечательный.

Если бы Джеллал был жив, он бы посмеялся и посчитал это крайне забавным.

В поджоге обвинили местную шайку хулиганов, мол, кто еще мог это сделать, кроме них. И вправду, кто же?

Никто никогда не посмеет подумать на слепую девушку, которая общалась с ним лучше всех.

Никто.

Никогда.

Только Джеллал понял за секунду, и Эрза это знала.

Через месяц она исполнит свою новую мечту и все-таки пустит венозную кровь сквозь пальцы все тем же осколком любимой матушкиной вазы, думая, что она где-то за сине-зелеными небесными далями вновь встретит Джеллала.

Но только освободить его она так и не смогла, потому что вечность кончилась. И он почему-то вернулся в свою чертову выбеленную комнату, где, отражаясь огненными бликами на полу, солнце выжигало яркие пятна, затягивало и заставляло исчезать все в разноцветном водовороте.

И за этой гранью пока еще вроде бы реальности, переплетенной с нотками малой октавы, тонкие пальцы Фернандеса аккуратно касались клавиш ветхого пианино, играя тихую мелодию, сравнимую разве что с ударами падающих капель дождя о крыши.

А где-то позади мелькали ярко-алые всполохи, да слышался звонкий девичий смех.

Это было оно — его собственное безумие.

Время наконец-то остановилось исключительно для него одного из, самой что ни на есть, жалости.

Но только Фернандесу теперь от этого ни горячо, ни холодно. Да душа его от этого почему-то сжималась, будто металл при низких температурах, и становилось просто до одури неправильно и слишком пусто, прямо как в этой комнате, в которой он пылал потому, что собственные системы охлаждения полетели в тартар. И исправить уже ничего нельзя.

Подушечки пальцев чуть покалывало от прикосновений к идеально гладким, покрытым пылью клавишам.

Джеллалу отчего-то казалось, что он касался кончиков лезвий острых кинжалов, по которым капля за каплей стекала багрового цвета кровь.

Играть становилось с каждым разом трудней, бледные, костлявые руки словно наливались свинцом, а ноты хаотично смешивались перед глазами в серую массу.

И в одно мгновение вокруг все резко замолкло, потерявшись в омуте разгорающегося красного полымя, поглотившего комнату.

Просто перестало существовать, словно и не было никогда, прекратило свое движение по какому-то неслышимому щелчку женских пальцев.

У Фернандеса от столь знакомого ощущения засосало под ложечкой.

Осознание тягучей болью распространялось по телу в каждой клеточке, в каждом нерве.

Паникой резало виски, ледяной россыпью разбегаясь по телу.

Дыхание сбивалось от непонятного терпкого запаха, чем-то напоминающего Фернандесу аромат роз, коим всегда пахли волосы слепой девушки, слушающей его игру.

Он, кажется, знал ее. Помнил этот палящий красный, что плясал где-то на задворках его души, каждый раз оставляя жгучую огненную поступь к его сердцу.

И Джеллал чувствовал абсолютное ничего — это казалось таким же нормальным, как и играть каждый день одну и ту же мелодию. Так было всегда:

Неправильно. И слишком пусто, как и в этой сгоревшей комнате.

Все в его жизни теперь было подчинено этому. Подчинено и плотной пленкой каждодневной размеренности окутано. Неотвратимой, серой и плотной, как целлофан.

Не сбросить.

Не высвободиться.

Круг за кругом он рассыпался серым песком, погружаясь в сон, где ему снилась дурманящая тишина, тянущаяся яркой нитью все того же красного и обвившаяся вокруг безымянного пальца обручальным кольцом.

И куда бы эта нить ни тянулась, она всегда приводила его к пустоте, пахнущей тошнотворными розами — слаще меда и пьянее, чем вино.

Маленькое черное чудовище собственных когда-то чувств нарочито медленно резало шипами кровоточащие внутренности, словно то были кусты терновника, впивающиеся в ладони. Он помнил это чувство.

Помнил как-то слишком ярко и отчетливо, дотрагиваясь подушечками пальцев до клавиш ветхого пианино, от касаний к которым руки немели раз за разом.

Опять сначала.

Опять по кругу.

А слепая девушка продолжала появляться ярким алым пятном, заставляющим где-то под ребрами все полыхать пламенем, в котором потом сгорала и эта пустая комната вместе со старым пианино. Океан внутри давно высох.

И все было как в тумане, как в серой застоявшейся жиже.

Джеллалу думалось, что он постепенно преет изнутри, что в венах вместо крови течет смердящий гной.

Дни сливались в слякоть, становились одинаковыми до одури, но он не мог этого понять, проживая раз за разом одно и то же.

Он обречен.

Из этой выбеленной до жжения в глазах комнаты ему не выбраться. Она не отпустит, заставляя играть одну и ту же мелодию, слушать девичий смех, от которого ему приходилось болезненно хмуриться и закусывать в кровь губы.

В системе, сама суть которой порочна, единственной ошибкой может быть нежелание увидеть истину.

Фернандес не видел. И даже забыл совершенно все, что когда-то удерживало его в том мирке.

Где-то в глубоких водах пока еще живого разума мелькнула мысль о том, что слеп здесь с самого рождения был именно он, а не...

А не "кто"?

О ком он подумал в тот миг?

Джеллал рухнул на клавиши пианино, создавая омерзительнейшую какофонию звуков. Он, сотрясаясь в рыданиях, кричал.

Опять. О п я т ь.

Это повторяется раз за разом.

Он помнил это невероятно отчетливо, и сердце его замирало от этого в преддверии чего-то ужасного.

Перед глазами мелькнула картинка погрязшего в земле человека. Этим человеком был он сам.

Крик Фернандеса постепенно переходил в безумный смех.

И тут пыль с клавиш пианино, будто тысячи бабочек, вспорхнула вверх, кружась в воздухе.

«Смотри, как пылинки блестят в лучах света. Это...»

— ...красиво.

У Джеллала в душе все накрыло волной бесконечного спокойствия, и холодный туман, окутавший его словно одеяло, отступил прочь, позволяя солнечным лучам осветить его дорогу.

Он видел собственное будущее, четкое и ясное, и оно дарило ему тепло.

Этим будущим была, кажется, Эрза.

Его уносило прочь, далеко за пределы этой иллюзии, созданной им же самим, и на смену физическим ощущениям Джеллалу пришли чистые эмоции.

Он мог осязать счастье, видеть радость, слышать умиротворение.

Он мог чувствовать ее, ту аловолосую девушку с синими лентами. И здесь, рядом с ней, было его место.

Раны на теле постепенно затягивались, и он вспоминал все, что успел позабыть.

Ручейки золотистого песка вернулись к своему обладателю вместе с желанием поскорее уйти отсюда, ведь вечность кончилась, и он обещал не возвращаться обратно.

Звуки постепенно превращались в тишину, тепло — в холод.

Перед смертью дышалось стократ легче.

И он вновь увидел свой конец, такой пронзительный и прожигающий дыру в уже очень давно мертвом сердце.

«Останься со мной».

В беспамятстве, вроде бы, ярче становилось все вокруг под успокаивающую колыбель сладостной тишины.

Все приобретало черты полузабытого сна и отступало во мрак.

А свет яркого фонаря вел его за край, куда-то в поднебесье, где горело солнце и ждала Эрза.

Джеллал чувствовал бесконечный оттаявший океан под ребрами.

Джеллал наконец мертв.