Дженни (гет)

В такие дни Дженни смеется особенно громко.

— Меня солнце целует нежно в щеки и самый кончик носа.

Дженни сидит на заборе и машет ногами. Цвет ее кожи близится к шоколадному. Колени и локти разбиты и покрыты плотной коркой засохшей крови, как у маленького, непоседливого ребенка.

Дженни протягивает тонкую руку и срывает большое яблоко из чужого сада. Кусает, и сок медленно стекает к локтю.

Она прикрывает глаза, и свет будто тухнет. Солнце тускло просвечивает сквозь тонкие веки, испещренные сеточкой вен. Но я знаю, что, когда она снова откроет глаза, это солнце выжжет меня изнутри.

Мне хочется кричать. Хочется схватить ее, повалить на землю и максимально долго не отпускать. Но вместо этого я протягиваю руку и накручиваю ее локон на палец. Дженни пристально смотрит на меня кажется вечность. Я все жду, когда она отстранится от меня, как кошка... Кошка? Но этого не происходит. Она отворачивается и смотрит куда-то за горизонт, словно меня не существует.

— Внутри меня живут сотни тысяч людей, — тяжело вздыхает она. — И все они мертвы.

Я пытаюсь вплести в ее волосы цветы, чтобы хоть как-то скрасить ее одиночество.

— Люди, которые постоянно молчат... В их головах идут самые страшные войны человечества. Боже, как же часто они погибают в борьбе за себя! Жертвы себя самих.

Дженни говорит, говорит и говорит. Я пропускаю тот момент, когда она начинает плакать.

Дженни остро чувствует боль всего человечества. Я не чувствую ничего.

— У меня вот здесь вот, — она кладет ладонь на грудь и болезненно сжимает ее в кулак, сцепляя пальцы на белой футболке, будто стискивает свое сердце, — живет маленькая птичка. Она так наивно верит в счастье. Но здесь так грязно и мерзко. Ей бы улететь куда-то далеко.

Я глажу Дженни по волосам, но никогда не обнимаю и не целую. Я так много о ней знаю: она любит яблоки и вино; смотреть на огонь и вниз с высоток; долгие беседы с паузами, где говорит только она, до утра; много улыбаться и язвить; ненавидеть людей, но альтруистично спасать их. Но одновременно я ничего о ней не знаю: кто она, откуда пришла и почему.

— Обещай назвать в мою честь кошку.

Дженни рисует тоненькой веточкой круги на земле. Много кругов. Будто хочет, чтобы ее жизнь наконец заткнулась и замкнулась.

Дженни слишком маленькая для этого мира.

— Я люблю тебя.

Она сидит рядом, и солнце в ее глазах выжигает меня изнутри.

— Я не одинок с тобой.

— И бессмертен.

Я сижу на заборе совсем один, а заходящее солнце слишком ярко отражается в моих бесцветных глазах. В такие дни Дженни внутри моей головы смеется особенно громко.

Когда я прохожу мимо, Дженни сидит на земле, вдыхая аромат полевых трав, и тихо что-то напевает. Пока я смотрю на нее, Дженни рвет маки и ставит их в обрезанную бутылку зеленого цвета. Пальцы ее порезаны, и с них в землю падает кровь, такая же алая, как и маки.

— Меня зовут Дженни, — говорит она, не оборачиваясь. — И я ненавижу эти цветы.

Дженни свойственно преувеличивать.

Она встает и отряхивает свое желтое платье в горошек. На нем остаются пятна крови и грязи. Дженни досадливо морщит носик.

— Я жуткая тварь, — сокровенно шепчет она, когда подходит ко мне, и улыбается, как ребенок. — Но я стараюсь стать ангелом. Хоть для кого-то. Уже второй раз.

Маленькая, хрупкая Дженни истекает кровью и прижимает к себе бутылку с маками. Пару лепестков падает на тропинку, мне под ноги. Дженни смеется, роняет бутылку и обнимает меня.

— Я помню тебя вот уже сотню лет, — шепчет она. — Но тебя постоянно не существовало.

Я целую ее в макушку и вдыхаю запах солнца, ветра и жизни.

Дженни спит в моей постели, свернувшись калачиком. Ее острые, разбитые от падения с деревьев, колени едва не касаются подбородка. Когда я накрываю ее пледом, этого хватает от силы на десять минут. Потом он оказывается на полу.

Дженни очень трогательно мурчит и разговаривает во сне. Дженни любит варить кофе, но он у нее постоянно сбегает. Мне приходится пить кофе с привкусом гари, но он все равно самый вкусный на свете.

Дженни свешивается вниз головой с балкона девятого этажа моей квартиры. Ветер треплет ее бледно-голубые волосы.

— У тебя бывает, что кто-то зовет тебя вниз?

Дженни сидит на своей кухне и смотрит на бутылку с маками. Красные лепестки осыпались с их головок и разлетелись по всей кухне, пробрались в коридор. Руки Дженни еще не зажили.

— Ненавижу маки, — вздыхает она. — Но их недолговечность меня завораживает. Они либо живые, либо мертвые. Не то что люди. Они так часто имитируют жизнь, когда внутри уже все умерло.

Дженни берет красный лепесток и разминает его в пальцах.

— Ты веришь в реинкарнацию? Я бы хотела быть котом.

Окно на кухне хлопает под напором ветра. Бутылка падает, вода разливается на пол.

— Ты веришь, что я существую?

Каждый раз, когда я ухожу из ее дома, я боюсь вернуться в пустую квартиру.

Иногда Дженни правда нет.

— Я уверена, что мы встретимся в любой из следующих жизней. Я буду тебя искать. Ты только дождись.

Я прижимаю холодные руки Дженни к губам. Но как их можно согреть, если у нее внутри своя ледяная пустыня, своя Антарктида.

— Ищи меня среди котов, — смеется Дженни. — Следующий круг будет удачным.

Я вижу дым за несколько километров. Огонь — чуть позже. Угли ее дома такие же красные, как и маки, которые стояли на окне. И такие же горячие, как сердце Дженни.

— Ты только не сгорай, пожалуйста, — шептала она, цепляясь пальцами в мои руки. — Я буду гореть за тебя. Пожалуйста.

Из-за пожара горит даже небо. Искры оседают на мое лицо, пепел на губы, как последний поцелуй. Вокруг суетятся люди, будто правда хотят спасти. Будто правда могут.

Я смотрю на часы. Девять-тридцать. До следующего круга триста шестьдесят пять дней. Восемь тысяч семьсот тридцать шесть часов. Пятьсот двадцать четыре тысячи сто шестьдесят минут. Тридцать один миллион четыреста сорок девять тысяч шестьсот секунд. Так много для меня и так мало для вечности.

И как же все это пережить, а, Дженни?

Я снова будто слышу ее смех внутри своей головы. Чертовски громко.

Она собирала цветы. Не какие-то там розы или даже столь пресловутые ромашки, которые принято любить простым девушкам. Она собирала красные дикие маки. Те самые, которые скидывают лепестки, как только ты срезаешь стебель. Те самые, которые вянут уже через десять минут в вазе с водой.

— Ненавижу цветы. Особенно маки, — говорит она и ставит вазу с уже увядшими растениями на самое видное место в комнате.

Зимой Дженни стоит на морозе в тоненькой куртке и раздает листовки о реинкарнации.

— Ты знаешь, что в этой жизни мы стали теми, кого когда-то обидели в прошлой?

— Ты в это веришь?

Дженни молчит девять секунд и говорит:

— Даже не представляю, кого нужно было обидеть, чтобы родиться мной.

На самом деле она очень склонна преувеличивать. Свою ничтожность и свою ненависть к макам, свое человеколюбие и познания в жизни.

Дженни нет двадцати и не будет. Никто не просит ее не умирать.

Когда я беру у нее флаер о реинкарнации, она смотрит на меня почти четырнадцать секунд и вешает ярлык:

— Ты безнадежно болен.

Потом она берет меня за руку и ведет куда-то. Ее волосы пахнут гарью, будто она только вышла из горящего дома. Или сбежала с костра инквизиции.

— Когда-то давно мне повезло, и я была кошкой. Толстой такой, серой, полосатой. А потом что-то случилось, и я стала человеком. И теперь это вечный цикл.

В ее волосах столько разного барахла: веточки деревьев, перья, засушенные цветы, колокольчики, чьи-то большие клыки. Руки ее синие от холода, но все еще теплые на ощупь. Даже горячие.

— Знаешь, что самое ужасное? Я больше никогда не стану кошкой, согласно учению реинкарнации. Я ведь не могу их обижать.

Она смотрит на меня глазами, полными солнца, и падает в снег. Раскидывает руки и пытается сделать снежного ангела.

Дженни любит яблоки и мед. Вино и разговоры до утра. Чай с молоком. Ночные крыши. И смущать незнакомых людей разговорами о реинкарнации.

— Это все уже было, честно говоря. Три раза.

Дженни трет переносицу, и ее нос начинает краснеть. Следя за ее движениями, невольно начинаешь верить, что в прошлой жизни она действительно была кошкой.

Я мнусь и поглядываю на дорогу, пытаясь высчитать в уме, хватит ли мне двадцати трех минут, чтобы дойти до работы.

— Я живу около реки. Дом на отшибе. Ты всегда можешь придти, когда тебе будет грустно. Или скучно. Я расскажу тебе о перерождении. Или о том, как трудно быть ангелом. Даже с третьего раза.

Дженни улыбается то ли мне, то ли небу ровно двадцать пять секунд и уже знает, что я никогда не приду.

Дженни без умолку твердит мне о своем персональном карцере и личном аде. О драконах, зубных феях и русалках.

— Ты ходячий хламовник, — выдаю я после сорока трех минут ее бесконечного монолога. Я понимаю, что безнадежно опоздал. Она замолкает на тридцать одну секунду.

— Ты безнадежно болен, — повторяет она и смотрит на меня так, что я сбиваюсь со счета. В ее глазах солнце, на ее щеках его поцелуи — веснушки. Даже столь холодной зимой. Я гляжу на нее и понимаю, что мне станет вдвойне больней, если я уйду.

Но я знаю, что сделаю это и никогда уже не вернусь назад. И она не будет просить остаться.

Дженни — ребенок, исцелованный солнцем. И болен здесь совсем не я. Дженни ребенок, из которого вырастают самые лучшие самоубийцы. Она встает и уходит, даже не удосужившись стряхнуть снег с плеч и волос. А в сугробе остаются лежать серебряный колокольчик и неизвестный мне засушенный цветок.

Я размышляю пятьдесят семь секунд, и этот хлам отправляется в карман к помятой листовке о перерождении.

===========================================================================================================

В клумбах около ее дома торчат обломки железной арматуры и проволоки, которые только после четвертой минуты начинают напоминать металлические цветы. Грубо выстроганные из дерева жираф и зебра, с уже порядком облупившейся краской, смотрят на меня с укором. По их спинам разрастается мох.

Стены дома черные и обугленные. Я провожу по ним рукой, и ладонь становится черной от сажи. Я слегка дергаю дверь, будто действительно верю, что в этом сгоревшем доме может кто-то жить.

А на окне, за стеклом, видна ваза с уже давно засохшими маками, лепестки которых тоскливо лежат на подоконнике, сдуваемые легким сквозняком из разбитого стекла.

— Здесь после пожара уже давно никто не живет, — говорит за моей спиной какая-то женщина. — Только периодически всякие люди приносят дикие маки по сезону. Через разбитое окно ставят. Даже не знаю, кем они ей приходились. Да и странно. Дженни никогда не любила маки.

Дженни никогда не любила маки и не раздавала листовки зимой. На самом деле она умерла в огне почти год назад.

О мои ноги нежно трется серая полосатая кошка. Она лукаво смотрит на меня и выглядит вполне счастливой. Я поднимаю ее с земли и ухожу, прижимая к груди. Кошка совсем не противится.

Новости кричат, что в центре города горит многоэтажка и пожарные не могут ее потушить. Я мысленно подсчитываю минуты, уже заранее зная, какой результат дадут эти подсчеты.

Дженни очень склонна преувеличивать свое неумение быть ангелом.

Дженни никогда не верила в сказки про всякие долго и счастливо, предпочитая им быстро, больно, но ярко.

Она ребенок, но все пророчат ей вырасти в самого лучшего самоубийцу.

Дженни рисует русалок и мертвых птиц. На кухне пахнет маминым яблочным пирогом. Маки в аккуратной вазочке еще не раскрыли своих головок. Проглядывающиеся красные лепестки похожи на кровавую рану. Дженни чувствует родство с ними.

Она красит волосы в голубой акварелью. Зажигалка тихонько чиркает, освещая на мгновение ее бледное, веснушчатое лицо. Огонь опаляет волосы, облизывая кожу. Волосы Дженни все время пахнут гарью, как бы она ни пыталась их состричь.

Дженни рисует маки и мертвых птиц и прыгает с небоскребов.

Она столько всего прочитала о реинкарнации, что может уже вести лекции. Но пока ее единственными слушателями являются бездомные коты, которых она кормит.

Дженни хочет быть кошкой, но в какой-то из теорий это становится невозможным.

На кухне пахнет маминым вишневым пирогом. И Дженни ненавидит вишню. Маки раскрыли свои головки и заплакали алыми лепестками. И Дженни ненавидит маки. Мама зовет ее пить чай. И Дженни ненавидит себя.

Сотни книг о реинкарнации так и не дали понять, что же здесь, черт возьми, происходит. Дженни презирает маки за мимолетность их жизни, которую ей не удается достигнуть.

Дженни рисует кошек и мертвых птиц, привыкает называть себя тварью и снова и снова прыгает с крыш. Снова и снова. Снова и снова. Ее жизнь не может замкнуться.

Она смотрит на него в автобусе. За эти пятьдесят девять секунд все теории реинкарнации теряют свой смысл. Как и сама Дженни.

Она рисует его профиль и необъятные маковые поля. Ее волосы все еще пахнут гарью, а бесчисленные мертвые птицы зовут за собой вниз с многоэтажек. Но это уже не важно. Больше — не важно.

Дженни знает его уже, кажется, добрую сотню лет.

Когда она видит горящую многоэтажку, способ заткнуть свою жизнь приходит в голову как-то сам собой. Нужно лишь обнулить этот цикл.

Мертвые птицы застревают в клетке ее ребер.

Дженни смотрит на огонь и раз за разом повторяет себе, что ангелом быть непросто. Но она уже знает, как.

Дженни с нежностью смотрит на маки. Сегодня они особенно похожи на ее боль. Когда огонь касается порезанных пальцев, Дженни прекращает ощущать запах гари на волосах и крики мертвых птиц.

Ангелом быть непросто даже с третьего раза, но у Дженни все-таки получается.