Предназначение (джен)

— Ну что же ты, лорд Арантир! — выговаривала мне укоризненно древняя мать Геральда, точно распекала непослушного сына.

Худые пальцы наставницы крепко удерживали край моего дорожного плаща. Оставив утомленного вороного на попечение конюшего — прочим конюхам не доверял я любимца своего — и даже не успев переменить походное платье на приличное одеяние, я поспешил к Геральде с приношением, но она, словно почуяв мое приближение, с упреками поймала меня на пороге покоев своих:

— Снова исчез, владыка, никому ничего не сказавши, и опять, верно, путешествовал без охраны! Жаль, нечувствителен ты к боли телесной, а то покарала бы я тебя разок наедине, может, стал бы ты осторожнее! Уж прости, что говорю тебе это, но не одни друзья у тебя в Асхане, есть, верно, и те, кто тебя опасается и замышляет недоброе! Знаю я, сколь ты силен, но грешно тебе, правителю, пренебрегать безопасностью!

— Простите меня, матушка, — я, склонившись, поцеловал наставнице руку. — Не ожидал я, что мое отсутствие столь сильно встревожит вас. Впредь буду осмотрительнее и стану предупреждать об отлучках своих.

Совладала с собою мать Геральда, отпустила плащ, покрытый серой пылью, и спросила, коснувшись лба моего холодной рукою:

— Куда и каким ветром на сей раз уносило тебя, мой мальчик? Если не желаешь, конечно, хранить это в тайне.

— Могут ли у меня быть тайны от вас, матушка? Отбывал в Нар-Харад — доложили мне, что обнаружились там древние реликвии наши и ценные документы, кои числились украденными или утерянными долгие годы.

— Ох, владыка, — сокрушенно молвила наставница, погрозила мне пальцем, и внезапно с уст ее сорвалось то, о чем она пыталась умолчать, — знаю я могущество твое и бесстрашие, но боюсь за тебя, не первый день угнетает душу мою тяжкое предчувствие! Не завлекли бы тебя в ловушку, зная любовь твою к древностям и то, что странствуешь в одиночку, не сообщая никому о пути своем!

— Не скорбите о тех, кто совершит подобную ошибку, драгоценная моя Геральда, они пожнут последствия собственного выбора. Впрочем, доброму сердцу вашему я могу обещать, что их смерть не будет мучительной.

Мать Геральда покачала головой:

— Лучше доставь их сюда — обеспечишь запас мишеней для моего зала. Тех, кто на тебя посягнет, лорд Арантир, я предпочту подвешивать там еще живыми. Пусть-ка попробуют со вспоротым брюхом восстать против тебя... Так что же ты разузнал? Успешным ли было рискованное твое путешествие?

— Вполне, матушка! Вести оказались правдивыми; иные сокровища собственные наши купцы, рискуя головами, вывезли из руин в Аль-Бетиле, о прочих сообщили верные люди, обнаружив их в лавках Нар-Харада. Мало находок я забрал с собой, но описал их подробно в особой книге, измерил и зарисовал, что успел, и если вы взглянете при случае на эти наброски проницательным взором своим, госпожа моя, то, вероятно, сумеете узнать некоторые из предметов и поведать мне их историю. Странно то, что появились эти бесценные вещи в городе одновременно, так что я велел провести дознание, дабы выяснить, из чьих рук и какими путями они попали туда, и приказал после того отправить реликвии в Нар-Анкар, да обретут они по воле Асхи долгожданный дом.

— Дельно, лорд Арантир. Сегодня же посмотрю твои записи. И все же, прошу тебя, более не рискуй напрасно!

— Обещаю, почтеннейшая матушка. Прошу вас сердечно извинить меня, менее всего я хотел причинить вам беспокойство. Признаю я прегрешение свое, да простит меня Асха за то, что я невольно встревожил верную ей, — сказал я без тени притворства. — Но явился я к вам, достойнейшая, не с пустыми руками. Есть у меня подарок для вас, и дерзну предположить, что он придется вам по вкусу, — с этими словами я расстегнул седельную суму, что принес с собою, и вынул оттуда небольшой, но увесистый сверток.

— Это что же там у тебя? — удивилась мать-наставница. — Неужто ожерелье, точно невесте, привез мне?

— Взгляните сами, добрая госпожа моя, — я с поклоном протянул подарок.

Развернула мать Геральда драгоценную ткань да так и застыла на месте.

— Ножны новые, матушка, — прежние, увы, безвозвратно утеряны. Впрочем, главное, бесспорно, не они, а их содержимое.

Никогда прежде не видел я у Геральды такого взгляда.

— Много их у меня было, — тихо промолвила она, — но эти я никак не могла забыть. Первые мои, подарок наставника и друга. Столько лет, любезный мой Арантир, прощалась я с ними и не в силах была смириться с потерей… А теперь ты вернул мне их. Могла ли я ожидать?

В ладонях матери-наставницы лежали кинжалы — невеликие, но необычайно тяжелые; составляли рукояти, в коих были пробиты отверстия, с лезвиями единое целое. Не было на них украшений, лишь выгравированные и уже полустершиеся инициалы — точно такие я видел на личной печати Геральды и на вещах ее. Когда в Нар-Хараде я обнаружил кинжалы сии, узрел на них знакомые литеры и понял, кому они принадлежали прежде, то решил, что любой ценой должен заполучить их и вернуть заботливой своей покровительнице. Всю силу убеждения использовал я и потратил немалые средства, чтобы исполнить задуманное, но добился своего. Перед тем как отправиться в обратный путь, я заказал по своему эскизу удобные ножны, а сами кинжалы попросил подправить одного из лучших городских оружейников. По счастью, они не слишком сильно пострадали, и вполне возможно было привести их в порядок.

— Хороши ножны, — задумчиво и так же тихо произнесла наставница, продолжая разглядывать и с нежностью поглаживать вновь обретенные сокровища, — узнаю твой тонкий вкус, владыка. Покойно в них будет моим малышам. Благодарю тебя, мальчик мой. Всей душой своей благодарю…

— Если бы они не вернулись к вам, мудрейшая госпожа моя, не простил бы я себе того никогда. Я счастлив, если угодил вам, и впредь готов предугадывать и исполнять любые желания ваши.

— Благороден ты, лорд Арантир, — прижимая к груди кинжалы, мать Геральда на мгновение приблизилась ко мне почти вплотную и, притянув меня к себе свободной ладонью, поцеловала в лоб. — Порой, знаешь ли, я жалею о том, что годишься ты мне в дальние потомки, и о том, что вся жизнь наша — лишь служение, ничему иному нет в ней места... Будь по-другому, так, пожалуй, и вернула бы я ради тебя прежнюю красоту свою, даже если бы пришлось пить все эти мерзкие зелья, что ты придумываешь на досуге для молодящихся наших.

Сказав сие, Геральда решительно отстранилась от меня, отбросила с лица своего длинные белые пряди и быстрым шагом пошла прочь, так что не успел я и ответить ей. Обернувшись, она крикнула мне издали:

— Если будет на то твоя воля, владыка, приходи ко мне в зал! Я покажу тебе, на что способны эти малютки!

Удалялась она почти бегом, покрывая благоговейными поцелуями холодные рукояти кинжалов, — знала, что никто не видит ее, кроме меня, а я смотрел ей вслед и думал о том, что со спины не отличить ее, тонкую, подвижную, порывистую даже в нежизни, от юной девы. Потом опомнился и отправился в комнаты свои, дабы привести себя после дороги в должный вид, побыть несколько минут в тишине и успокоить душу свою.

* * *

Подходя к залу, где послушники, рыцари и опытные некроманты обыкновенно упражнялись во владении оружием, я еще издали услышал голос матери Геральды:

— Неверно держишь. Вот так… Можно бросать, расслабившись, точно медитируешь, но это годится лишь для того, чтобы красоваться на турнире, а в бою нужна сила. Если же сумеете, дети мои, передать оружию свою мощь, станет оно вам послушно так же, как собственные руки, а врагов сможете поражать с любого расстояния и из всякого положения, в каком бы ни находились… Приветствуем тебя, владыка.

Ученики, столпившиеся вокруг наставницы, разом обернулись и в ответ на слова Геральды, прошипевшей: «Поклонитесь избранному Асхой, щ-щенки, где покорность ваша?» — склонились передо мной, но я сделал им знак не отвлекаться и встал неподалеку, наблюдая. Было послушников человек десять, все живые новички, не принявшие еще окончательного посвящения, и большинством молодые мужи. Лишь одну деву увидел я — именно ее руку с широким ножом сжимала мать Геральда. В дальнем конце зала было подвешено на веревках тело — видно, передали его для тренировок после неудачи в лаборатории. Только тут я приметил, что самый юный из послушников, совсем мальчишка, бледен до синевы и с ужасом отводит взгляд от мертвой мишени. Редко я видел подобное в стенах наших и подумал, что отрок не выдержит обучения, ведь ему предстояло ежедневно лицезреть неживую плоть и даже осязать ее.

— Матушка-наставница, — обратился к матери Геральде один из учеников, старше прочих; судя по виду, он давно достиг зрелости, — не сочтите мои сомнения за непочтение, но велика ли польза от ножа? Ведь применить его можно лишь в ближнем бою, да и пробьет ли он вражескую броню… Не лучше ли нам освоить другое оружие?

Геральда выпустила девицу, спрятала руки в рукава одежд своих, точно в муфту, повернулась спиною к послушникам и висящему трупу и, обращаясь ко мне, заговорила, притворно сокрушаясь:

— Видишь, владыка Арантир, ничем не удивить учеников наших. Чему же может научить их древняя Геральда? Устарели взгляды мои, как и оружие мое. Не уйти ли смиренно на покой?..

Я знал, что произойдет, и наблюдал внимательно, но все же упустил самый важный момент — слишком быстро случилось ожидаемое. Я едва успел заметить, как на мгновение напряглось тело наставницы, уподобившись до предела натянутой тетиве, как молниеносным движением высвободила она руки из широких рукавов. Не слышал я ни шороха, ни свиста, лишь раздался на другом конце зала неприятный чмокающий звук — не глядя, всадила Геральда кинжалы свои в глазницы висящего по самые рукояти. Подмигнула мне, словно озорная девчонка, но сразу скрыла торжество и сделалась вновь невозмутимой.

Потрясенные, послушники обернулись — тело на веревках раскачивалось, а мать Геральда, скрестив на груди руки (я увидел поверх легкого исподнего платья ее ремни новых ножен), ждала, что скажут духовные чада. Когда ученики перестали хватать ртами воздух, точно рыбы в корзине удильщика, — разразились восторженными возгласами, а старший, что спорил с наставницей, преклонил перед нею колени, искренне сказав:

— Простите, матушка Геральда, что я усомнился! Никогда я ничего подобного не видел и даже представить не мог!

Грозная воительница смягчилась и положила тонкую руку ему на темя:

— Так-то, сын мой. Встань и впредь не суди поспешно. Не всегда хорош грубый меч, да и лук, пусть и самый удобный, порой не достать, когда потребно. Такое оружие, что у всех на виду, могут выбить из рук, а то и просто отобрать, если, да убережет тебя от сего Асха, ты попадешь в плен... Можно защищаться и атаковать при помощи магии, если владеешь ею как должно. Вот, к примеру, владыка наш, если он дозволит сказать о себе, — я кивнул. — Ему нет надобности вооружаться, столь совершенны дух и тело его, столь отточены навыки, но на то, чтобы достичь подобного великого мастерства, уходят столетия. Кинжалы и ножи, особенно те, которым предначертано не лежать в руках, но летать, поражая далекие цели, не просто изящные и неприметные вещицы — это стражи твои, хранители твоей жизни. Уничтожить, ослепить или по-иному вывести из строя врага, перерубить веревки, даже передать весть — все это они смогут, если ты с ними сдружишься. Когда они станут частью тебя самого, даже глаза тебе не понадобятся, чтобы поразить цель, — ты будешь чувствовать помощников своих и направлять их сердцем, и ты видел это минуту назад.

Тут я обратил внимание, что юный послушник, который и до того был напуган, еле держится на ногах и готов, по всей видимости, лишиться чувств. Заметила сие и мать Геральда, недовольно покосилась на бледного отрока и скомандовала, указав перстом на мишень:

— Принеси-ка кинжалы, мальчик.

Глаза юнца расширились от ужаса, он растерянно переводил взгляд с матери Геральды на мишень и отчего-то на меня, избегая смотреть на своих товарищей: одни, казалось, жалели его, другие посмеивались, а лицо девицы исказила гримаса презрения.

— Позвольте мне, матушка-наставница, — старший послушник явно желал загладить свой промах.

— Нет, — покачала головою Геральда. — Пусть он принесет.

— Высоковато для него, не достанет, мать Геральда, — я понял, что нам придется вскоре призывать лекаря или собственноручно приводить мальчишку в себя, и пришел на помощь; впрочем, я не покривил душой — никто из присутствующих в зале не добрался бы до изуродованного лица висящего. Воздев руки, не без усилия вытянул я наружу знакомые кинжалы, поймал их на лету, бережно отер заготовленной для того ветхою тканью и с почтительным поклоном вручил матери-наставнице.

— Благодарю тебя, владыка Арантир, — ровно произнесла Геральда, окинув меня непонятным взглядом. Оглянувшись на юного послушника, она бросила ему холодно:

— Выйди вон и на глаза мне не показывайся. Не того я от тебя ожидала.

— Простите, мать-наставница, — пролепетал отрок и внезапно после резкой бледности своей покраснел. От стыда запунцовели не только щеки, но даже уши его.

— Нечего, нечего теперь. Убирайся отсюда!

Мальчишка закрыл рукавом лицо и под смешки товарищей своих побрел, пошатываясь, прочь. Я подумал, не последовать ли за ним, — опасался, что он в пути упадет с лестницы, но не желал еще более задеть Геральду. Она же как ни в чем не бывало снова обратилась к деве:

— Ну, дочь моя, где же нож твой? Доставай и на сей раз сама возьми его правильно. А вы смотрите внимательно, потом ваш черед…

День выдался непростым, и оттого я почти забыл утреннюю историю. За время недолгого отсутствия накопилось у меня множество дел, и после посещения зала матери Геральды я приступил к ним незамедлительно: долгие часы отвечал на срочные письма, призывал и отправлял гонцов, и зримых, и бесплотных, разбирал и изучал присланные документы, заверяя их личной печатью своей, и многое другое, что должен был, исполнял, всецело отдавшись неотложной работе.

Когда я завершил все, к чему призывал меня долг правителя, была уже глубокая ночь. Внезапно я понял, что испытываю томление, и осознал причину оного: погрузившись в обязанности свои, я целый день не прилегал душою к святейшей богине, но наконец-то мог исправить оплошность. Молился я обыкновенно в покоях своих, дабы говорить с Асхой без свидетелей и не смущать своим присутствием души тех верных, коим негде уединиться, но в сей день не желал долее оставаться у себя — все напоминало мне о мирских делах, и я не сразу сумел бы сосредоточиться, а причаститься света владычицы моей стремился как можно быстрее.

Я поднялся наверх, в пустынные коридоры — редко кого можно было там встретить в столь поздний час: живые давно спали, а прочие, кому сие не требовалось, предавались ученым занятиям. Лишь изредка попадались мне на пути и испуганно кланялись слуги, да стражники отдавали честь, когда я проходил мимо них.

Как и ожидалось, молельня была пуста. Я удалился в боковой неф, скрылся за колоннами и преклонил колени, и радость наполнила душу мою. Долго молился я, отдавая всего себя Асхе. После того, умиротворенный, очищенный, отрешившийся от суеты, я принял удобное положение и сосредоточился…

Со всех сторон меня обволакивала тьма. Неподвижно и покорно сидел я и созерцал, и незримые волны подступали ко мне, окутывали меня и ластились, точно живые. Открыл я сердце великой силе, поведал ей с горьким сожалением, что не могу в сей час слиться с нею и выпустить ее на волю, хоть и страстно желал бы того, и попросил прощения. Я показал ей, что хочу познать то, чего не ведал ранее, и надеюсь на ее помощь, если будет на то ее воля, и сгустилась тьма, и вдруг из теней соткалась передо мною фигура, по виду женская. Когда яснее стали черты особы сей, то увидел я, что имеет она лицо Орнеллы, живое, как в день нашей встречи, но совсем юное, прелестное в невинности своей. Подобной могла бы она явиться мне, если бы я нашел ее в той поре, когда дитя превращается в деву. Пленительным был ее лик, и душа моя замерла, но вдруг изменилось лицо стоящей, и с не меньшим потрясением я увидел перед собою мать — такой, какой запомнил ее в давнем детстве своем. Сочетались в ней любовь и строгость, никогда и никому не дозволяла она оступаться, берегла и хранила тех, кто был рядом, и помнила всегда о долге своем…

Не успел я напитаться ее образом, как вновь изменились черты сущности, представшей передо мною. Иной облик приобрела она и имела теперь вид матери Геральды, не просто немолодой, но чудовищно состарившейся, точно все прожитые столетия отпечатались на лице ее. Увидел я в ее руках тончайшую нить — вынув из рукава своего кинжал, одним движением перерезала ее древняя наставница. После того странным образом соединились все три лика в один, и каждый остался при этом видимым. Подняла руки стоящая, и увидел я, что их много, а меж ладонями ее протянута паутина — невесомая нить, кою прядет она, и что сотканы из паутины сей хляби и твердь, стихии и твари бессчетные, и непрерывно она обновляется, и все в руках этих рождается, живет, умирает, распадается и вновь рождается, когда укажет Прядущая путь… Внезапно узрел я то выступающие, то пропадающие кровавые следы на одеянии ее, словно созданном из мрака, и с ужасом понял, что там, под темным покровом, зияют глубокие раны, кои не может она заживить, занятая великим делом своим. В любви и сильнейшем сострадании выразил я стремление хоть чем-нибудь помочь ей, если когда-либо смогу, — понял я, что ничего другого и не надобно мне. Истекая кровью, самоотверженно творила она, и хранила, и разрушала, и творила вновь, и в подвиге своем до того прекрасна была, что мог я смотреть на нее вечно…

* * *

Столь глубоко погрузился я в созерцание, что не слышал ни шагов, ни шорохов, только тогда очнулся, когда до слуха моего донеслись звуки, странные для сего священного места и для замка нашего, — всхлипывания. Рядом, в соседнем нефе, кто-то плакал.

Я осторожно поднялся, надеясь, что долгою неподвижностью не причинил телу вреда, и вышел из укрытия своего. Передо мною предстало непривычное зрелище: посреди молельного зала стоял на коленях мальчик в одеждах послушника и лил горькие слезы — давно я не наблюдал подобных картин…

Мы были в молельне одни. Я не хотел беспокоить отрока: он поверял Асхе скорбь, и рыдания должны были принести ему облегчение. Однако шли минуты, а юный послушник и не думал останавливаться. Через некоторое время он настолько обессилел, что подполз к ближайшей колонне, ухватился за нее, прижался к ней лбом своим и заплакал в голос, уже не сдерживаясь. Не чувствовалось в этом ни раскаяния, ни освобождения — то были тяжкие слезы отчаяния. Я подошел ближе и тронул его за плечо:

— Что с тобою, дитя?

Мальчишка подскочил, точно ужаленный, а обернувшись, отпрянул от меня, будто увидел перед собою мантикору.

— Я… Сейчас… Простите, сир! Я не хотел мешать, я вас не видел… — услышал я бессвязное; отрок испытывал очевидное стремление уползти за колонну и скрыться с глаз моих. — Я сейчас… Если позволите, я уйду…

— Успокойся, мальчик. Не следует начищать полы, пусть даже в святом месте, одеждами своими, оставь прислуге ее работу. Встань.

Мальчишка с трудом поднялся, пряча взгляд. Был это, конечно, тот самый ученик, коего выгнала сегодня прочь из зала мать Геральда. Я подошел ближе, осторожно взял его за подбородок, отчего юнец мой непроизвольно дернулся, и заставил взглянуть мне в глаза:

— Из-за сегодняшней неудачи скорбишь? Отчего же столь сильно?

Отрок упрямо сжал губы, и на лице его отразилось нечто, чего я прежде не видел, — строптивость и гордость, даже страх в нем победили они. Юноша закрыл глаза и молчал, словно показывал: убей меня, если хочешь, ничего я тебе не скажу.

Я отпустил мальчишку и спросил:

— Ответь мне, кто ты и откуда? Как имя твое?

Он сглотнул, открыл глаза и ответил:

— Матиас… сир. Наше поместье недалеко от Иллума-Надина.

Иллума-Надин… Сколь многим я обязан этому городу.

— Вот что, юный Матиас. Я хочу побеседовать с тобой, если, конечно, нет у тебя более важных занятий, — на секунду я позволил голосу своему звучать иронично.

— Нет, верховный лорд Арантир… — я выдержал паузу, дабы услышать эти слова.

— Какая удача! — после сего замечания я стал серьезнее. — Ступай же к себе, омой лицо свое и уйми слезы, а после того приходи на балкон. Во втором ярусе, знаешь?

Отрок мой кивнул.

— Вот и славно. Буду ждать тебя там. Заблудишься — прикажи слугам проводить тебя. И приведи одежду в порядок, дитя.

* * *

Я неспешно шел к месту назначенной встречи и думал о Матиасе.

Трудно было мальчишке. Мало того что его отягощали телесные потребности — все в кругу нашем пугало его: мертвая плоть, вид и запах тления; неупокоенные души, нередко буйные, страшные, порочные, — были среди них такие, что не справлялись с ними и опытные некроманты; странная магия; строгие учителя, живые и пребывающие в нежизни; суровые правила, непонятные пока ритуалы и иные черты бытия нашего... Одинок он был, тосковал, видно, по дому, а вследствие юности ему непросто было найти здесь товарища, подходящего по возрасту и нраву. Я видел, как он украдкой смотрел на Зару — девицу, что проявила на уроке матери Геральды особое старание, но та была старше, испытывала радость, лишь вонзая ножи в хладные трупы, и ничего, кроме презрения, не выказывала ему… Сидеть бы ему еще лет пять, а то и десять в родном поместье под крылом любящей матушки, уплетать за обе щеки медовые пирожки, читать да учиться. После уж, если бы на то была его воля, он мог явиться к нам и продолжить восхождение к высотам познания. Молод он был, слишком молод…

Я невольно вспомнил себя в былые времена. Обычно я гнал прочь подобные воспоминания — ничего не давали они, кроме беспокойства, не приносили пользы душе моей, — но сейчас отнесся к ним со всем возможным вниманием, ведь они могли подсказать мне, как поступить. Учился я много и долго, немало переменил мест в поисках нового знания, но был все же старше Матиаса даже в начале пути. Впрочем, и в более поздние годы многие меня недолюбливали. Одни считали еретиком за то, что я не участвовал в спорах о единственно верном обличье Асхи и о путях поклонения ей. Другие называли трусливым и жалким за то, что я не пытался верховодить и оттирать локтями соратников, не стремился затмить их любой ценою; они полагали, что нет у меня ни силы, ни мужества, ведь я не проявлял ни страсти к оружию, ни любви к поединкам, предпочитая им уединение с книгами и духовные упражнения. Третьи им возражали, говоря, что я коварен и опасен, что лишь выжидаю, точно паук, момента, дабы насладиться сполна властью, кровью и местью… Конечно, я не находил в том приятности, но когда полностью предал себя Асхе, сии нелепицы перестали быть для меня значимыми. Однако многие из тех, кто отвергал и ненавидел меня, находились здесь, в Эрише, и имели определенное влияние, хоть и не решались выступить против меня открыто, памятуя о судьбе глупцов, что пошли наперекор воле Асхи несколько лет назад. Я вполне мог опасаться за своей спиной заговора и понимал в глубине души, почему столь сильно боится за меня заботливая и прозорливая мать Геральда…

Юный Матиас не был готов к нашему обучению, но для чего-то Асха привела его к нам именно сейчас. Такова была ее воля, чтобы мы встретились с ним сегодня, и вряд ли для того, чтобы я просто изгнал его и тем отвратил от верной дороги. Кем станет он, если сейчас собьется с пути? Как будет жить, если потеряет веру, и не только в наше искусство, но и в себя, а возможно, и в саму богиню, в благое служение ей? Следовало понять, чего желает от меня сейчас владычица моя, и исполнить в точности.

Я вышел на балкон, опустился на скамью и долго смотрел в ночное небо Нар-Эриша, и звезды казались мне сияющими очами самой Асхи, столь далекой и столь близкой, столь недоступной и столь желанной.

Госпожа и владычица моя, как же так? Отчего великий Белкет узрел тебя в ином обличье? Понимаю, что я ничтожен в сравнении с ним, но все же… Отчего вместо истинных ликов твоих я видел родительницу, древнюю Геральду и отважную ученицу свою? Неужели душа моя нечиста, слишком занята привязанностями и воспоминаниями, и они препятствуют тому, чтобы я к тебе приблизился? Или по великому своему милосердию ты показалась мне в виде тех, кого знал я лучше прочих, дабы стать для меня понятнее и вызвать в душе моей еще большую любовь, хотя возможно ли любить сильнее? Ведь я и сейчас готов раствориться в тебе, исцелить твои раны, защитить тебя, пусть и ценою окончательной смерти своей, и это лишь самое малое, что я мог бы отдать тебе! Орнелла пожертвовала собою ради великого дела твоего и не колебалась, так неужто я окажусь трусливее и не потеряю за тебя душу свою?

— Владыка Арантир…

Когда я обернулся, Матиас вздрогнул и попятился. Высохли слезы мальчика, хотя глаза его под припухшими веками все еще были красны.

— А, дитя мое. Отчего ты так пугаешься?

— Простите, верховный лорд Арантир, я не хотел… Просто вы сидели так неподвижно, словно… — мальчишка запнулся и опустил глаза.

— …словно умер? — закончил я за него. — В чем-то ты прав, мой мальчик, но умирать не так страшно, как кажется, поверь мне, особенно если жертвуешь жалкими страстями и позывами ненасытной плоти ради высшей пользы. Но не о себе хотел я поговорить с тобой. Садись рядом.

Мальчишка опасливо опустился на скамью, отдалившись от меня, насколько смог, то ли из уважения, то ли от страха и отвращения — при моих словах он опять побелел.

— Расскажи мне, дитя, о том, что произошло сегодня, точнее, уже вчера. Отчего ты не подчинился матери Геральде?

— Я… — Матиас беспокойно поежился и сцепил руки в замок. — Я просто испугался. Я исправлюсь, владыка Арантир. Я извинюсь перед матерью-наставницей…

— И снова попытаешься упасть в обморок? Посмотри-ка на меня, сын мой.

Нехотя и опасливо мальчишка обратил ко мне взор, и я сумел заглянуть ему в глаза:

— Ты лжешь, мальчик. Недостойно будущему служителю Асхи осквернять неправдой уста свои. Мне не лги никогда — тебе обман твой кажется незаметным, но для меня он полыхает, словно адское пламя. Уйми свой страх. Не за тем я призвал тебя сюда, чтобы слушать почтительные отговорки или карать за правду. Скажи то, что лежит на душе.

Матиас тяжко вздохнул, сжал теснее руки свои и молвил тихо:

— Лорд Арантир… Не знаю, могу ли я спросить вас…

— Что угодно спрашивай, сын мой. Я к твоим услугам, — при этих словах моих на щеках мальчика снова выступил румянец. Отчего-то беседа наша напомнила мне разговоры с Орнеллой, поначалу столь же боязливой, хоть я и не мог понять, почему они внезапно вспомнились мне.

— Владыка Арантир… Мать Геральда не верит мне, и остальные тоже не верят. Они думают, я недостоин служить Асхе, думают, я случайно попал сюда, но уверяю вас, это неправда! — он вдруг заговорил с глубокой убежденностью, необычной для столь юного существа, и видно было, что давно хотел поведать кому-нибудь обо всем. — Отец мой был целителем и бальзамировщиком, и я всегда хотел стать таким же, хотел посвятить свою жизнь богине. Я не смею судить матушку-наставницу, не могу спорить, я ничтожен — и сам по себе, и в сравнении с ней, и явно неправ, сир… Но, верно, я чего-то не вижу, не могу уяснить себе. Если позволите…

— Говори.

— Может быть, я глуп, греховен и потому слеп, но не пойму одного: неужели для того, чтобы сделаться некромантом, чтобы слышать души усопших и отпускать их, чтобы служить Асхе и отдать ей жизнь свою — ну, вот как вы отдаете, надо непременно…

Он вдруг осекся — видно, ему показалось, что я посчитал слишком дерзкими его слова. Пришлось мне снова продолжить вместо него:

— …непременно вонзать ножи в мертвые тела?

Матиас кивнул и опустил голову.

— Нет, дитя мое, — я не мог солгать, но заговорил примирительно, — конечно же, нет. Однако не просто так, но из любви к вам и ради пользы проводит вас через это тяжкое испытание мать Геральда. Поразмысли сам: можно тренироваться на простых мишенях, на мешках с песком, на чучелах, набитых соломой, это легко, но что будет с тобой, когда ты окажешься в настоящем бою? Когда противник наставит на тебя оружие, и у тебя будет одно мгновение, кое и определит, кто из вас останется жив? Сам уразумей: сотню раз ты погибнешь, пока решаешь, можно ли коснуться чужого тела, дозволено ли пронзить его клинком, и что проку тогда от занятий и обучения твоего? В сражении будешь ты либо первым, либо мертвым — иное невозможно, сын мой, и слишком хорошо знает об этом мудрая мать Геральда, великая и опытная воительница. Должны вы, ученики наши, преодолеть себя, переломить в себе страх и справедливую мысль о неприкосновенности тела — лишь для того, чтобы иметь возможность защитить собственную жизнь, тех, кто вам дорог и кому вы поклялись в верности. Есть и иной смысл в этих занятиях: нужно ощутить разницу между живым и мертвым, дабы не приписывать разлагающейся плоти чувств и впечатлений человеческой души. Сие для вас и повод задуматься о нежизни — она есть сочетание жизни и смерти, уникальная связь, разрешенная нам по воле Асхи ради благих целей. Принимать ее или нет, в каком виде и каким путем поддерживать, каждый решает сам, но выбор этот важнейший в нашей судьбе, никакой другой с ним не сравнится. Согласен ли ты? Сможешь ли проявить духовную силу и преодолеть себя?

Матиас слушал беспокойно, взор его то вспыхивал, то угасал, точно он вел внутренний спор сам с собою.

— Посмею ли я возразить вам, верховный лорд Арантир? Все, что вы сказали, поистине справедливо. Боюсь только, не смогу я… Не справлюсь с собой.

— Договаривай, мальчик, — я видел, что юноша высказал не все, и положил ему руку на плечо; он замер, но хотя бы не шарахнулся от меня, точно испуганный жеребенок.

— Дело, может быть, в отце, владыка Арантир… Он всегда говорил мне, что тело, как и душа, священно, и живое, и мертвое, и считал, что глумиться над ним или причинять ему напрасный вред значит осквернять и его, и себя. Когда его просили о бальзамировании, что усопших перед погребением, что тех немертвых, кто еще не успел или не был способен восстановиться, он считал это едва ли не самой достойной работой и так устранял следы ранений, болезней и тления, что никто по виду не отличил бы тела после его вмешательства от истинно живых… Он говорил мне, что только почтение к телу как к священному сосуду, как к дару Асхи позволяет ему достигать совершенства в своем искусстве. И я… я согласен с ним, владыка Арантир. Для меня тело тоже священно, для меня оно почитаемый сосуд, подаренный богиней, потому я и не могу с ним вот так — кинжалы в него метать, стрелы пускать, мечом рубить… И сам не могу, и память отца предавать не хочу. Пожалуйста, сир, простите меня, но я правда не сумею.

Я взглянул на Матиаса и поразился произошедшей в нем перемене. Он смотрел на меня в упор — почти так же, как Орнелла, когда открывалась мне, рассказывала о том, в чем в глубине души своей была убеждена, — и говорил с жаром, с обреченностью и одновременно с гордостью, и глаза его сияли. Нет, Матиас не был слабым — просто был иным, мне редко встречались такие среди нашего ордена. Я понимал, сколь трудно ему придется, и ответил ему, как думал:

— Не за что прощать тебя, сын мой, и не за что судить. Напротив, я рад: ты обрел понимание, какого иные не достигают за столетие. Справедливы слова твоего отца, да пребудет его душа с миром подле Асхи. Но скажи, юный Матиас, что произошло с ним? На войне можно было бы ожидать всего, но если в мирное время кто-то посягнул на целителя и ученого… Обещаю, я не оставлю сего, найду того, кто погубил достойного мужа, ждет виновного самая суровая кара. Знаешь ли ты, кто это был?

— Да благословит вас Асха, владыка Арантир… Боюсь только, что никто не сможет покарать убийцу отца, — болезнь сгубила его. Он ушел полгода назад. В поветрие, что принесли нам с товарами из дальних земель, он закрыл путь в несколько поместий, дабы зараза не распространялась дальше, ходил за лежащими в горячке, сам заболел и умер, не успел исцелиться — все его силы ушли на то, чтобы вылечить других…

— Так он оставался живым? — изумился я. — Но ведь принять посвящение он мог даже на смертном одре, а после того, владея такими знаниями, как ты описываешь, легко восстановить тело свое и еще много веков приносить великую пользу! Почему он отказался от выгод нежизни?

— Он… Я не знаю, как сказать, сир.

— Не бойся, продолжай. Нас никто не слышит.

— Он не хотел, владыка Арантир. «Есть те достойные, что сохраняют и в нежизни чувствительность души и способность к любви и состраданию, даже при холодном сердце выполняют исправно долг, но я, жалкий грешник, не уверен в себе. Как я смогу врачевать, если забуду о том, что такое телесные невзгоды? Как стану отпускать души грешных, если не буду сочувствовать им, вспоминая сам о своих прегрешениях и понимая, какой стыд и какую скорбь они испытывают? Сумею ли выполнять долг бальзамировщика, если не буду способен разделять печаль по усопшему, если не захочу избавить его близких от избыточного страдания и предъявить им того, кого они любили, в должном виде, в котором они знали его и хотят запомнить? Нет, Матиас, нежизнь не позволит мне этого, и я не должен ее принимать», — так он говорил. За ним отказалась и матушка, чтобы быстрее воссоединиться с ним, если будет на то воля Асхи…

Глаза Матиаса снова наполнились слезами.

— Печален твой рассказ, мальчик мой. Я разделяю твою скорбь. И то ужасно, что ты потерял отца, будучи совсем юным, и то, что столь великий и мудрый человек так рано покинул нас, исполняя свой долг, а бесценные знания его теперь навеки утрачены.

— Не утрачены, владыка Арантир! Не совсем… — лицо отрока моего вдруг посветлело. — Я собрал, что смог, все, что осталось после отца, сохранил, а что он не успел записать, то сам записал по памяти, ведь я часто был рядом с ним... По воле матушки я привез эту тетрадь сюда, в Нар-Эриш, и господин ректор согласился по ее просьбе посмотреть собранное. И предложил мне остаться и учиться…

Вот оно что.

— Но я подумал, владыка Арантир… — Матиас снова всхлипнул. — Верно, и правда я ни на что не гожусь, ничего у меня не выйдет. Все здесь сильные… Сильные, жестокие, ничего не боятся. Я здесь лишний, сир, и мне все время напоминают об этом, — в голосе его послышались обида и гордость. — Лучше уж я сам уйду, не дожидаясь, пока меня изгонят с позором на глазах у всех…

— Это верно, — с напускным сочувствием произнес я. — Жаль, конечно, но раз уж ты так решил, значит, решил. И в самом деле, зачем бороться и испытывать боль…

Мальчик смотрел на меня с удивлением, не понимая, к чему я клоню.

— В любом случае уже слишком поздно, юноша, ступай выспись. Завтра с утра зайдешь ко мне… м-м… попрощаться, и я желаю, чтобы ты явился в мои покои с достоинством, присущим слуге Асхи, а не как тоскующее привидение.

— Благодарю вас, владыка Арантир… Простите, что отнял у вас время… И за кинжалы тоже спасибо, сир.

— Про кинжалы забудь, а что до времени... Я сам призвал тебя сюда, не забывай. Скорее уж мне виниться за отнятый у тебя сон. Беги, еще успеешь вздремнуть, если перестанешь глодать себя.

Юнец мой неловко поклонился и, вздохнув, побрел прочь. Я же, поднявшись, перед уходом взглянул еще раз на ночное небо и возблагодарил создательницу и покровительницу свою. Теперь я знал, что делать.

— …Неосторожен он, не думает совсем о себе. Ни охраны ему, видите ли, не надо, ни оружия! Несколько лет его знаю, и постоянно так! И на душе моей все тяжелее. В Нар-Анкар отбывает — каждый раз боюсь, что не вернется… Прямо хоть встань на пороге комнат его да не выпускай. А одной нежитью не обойдешься, приходится терпеть всех этих вокруг него…

— Отчего вы так тревожитесь, госпожа Геральда? Даже если ваши подозрения справедливы, уж кто-кто, а владыка наш сумеет за себя постоять.

— Да очевидно это, друг мой… Но представляешь ли ты, сколько у него недругов?! Греховодники, невежды, завистники, обиженные судьбой, пожираемые неутолимой жаждой власти и славы, понимающие, что никогда им не стать такими, как он, и тем не менее алчущие почестей! Желающие, чтобы им кланялись и их самих называли избранными! Уж ничего им, кажется, не надо, ни богатства, ни изобильной трапезы, ни вина, ни плотских утех, ни роскоши, жили бы в спокойствии, совершенствовали дух свой да восхваляли Асху — нет, всё никак не уймутся! Шипят за спиной, ненавидят тихо; внешне покорные, того гляди нож ему в спину воткнут… Даже в наших стенах, где, казалось бы, он под защитой, не все мне нравится. Не раз уже замечала: то распоряжение его не исполнят, если не проследить, то поступят словно назло, то сплетни разносят, и концов не сыщешь! Все кланяются, все отпираются: что вы, матушка, что вы, это не я! Не только он лжи не переносит, я тоже не терплю сего, а лжецов у нас, видно, расплодилось немало. Если только доберусь я до того, от кого все это исходит, верь моему слову, Антар: растяну на цепях и всю кровь выпущу по капле! Пусть, подыхая, раскаивается, грязная тварь…

— Не волнуйтесь, милая госпожа Геральда. Если у вас будут подозрения, лишь укажите, за кем проследить, и я прослежу.

— Да если бы были… Давно бы допросила сама и заставила перед смертью лежать у него в ногах да молить о прощении. Боятся! Все шито-крыто, все исподтишка… О владыка мой, владыка!

— Прошу вас, госпожа Геральда…

— Благодарю тебя, ты, как всегда, галантен. По мне, лучше этого, простого и священного, нет ничего, никакие новые зелья не могу я пить, как подумаю, из чего они, — фу, гадость!

— Зато у них есть интересные свойства! Да и избыточной зелени глаз избежать позволяют…

— Подумаешь! Зелень им не угодила. Молодитесь вы всё да красуетесь — перед кем, для чего? Что вам, смотрины да сговоры предстоят? А служить и учить с любыми глазами можно, да и вовсе без них тоже. Ересь это все, не в обиду будь сказано владыке и прочим нашим ученым… Ох, как вспомню о нем, так опять в душе поднимается дурное чувство, да чем дальше, тем сильнее! Еще и пророчество это проклятое… Знаю я его, кинется очертя голову выполнять долг свой, все возьмет на себя, как обычно. Благородство когда-нибудь погубит его! Сегодня щенка этого стал защищать… Кстати, зачем ты принял его? На что нам такое ничтожество? Кого мы сможем из него сделать?

— Не такое уж ничтожество, дорогая Геральда. Многое в свои годы знает и запомнил…

— Так что с того?! Прибьют его, точно крысу, в первом же поединке, и какой толк тогда будет от его знаний? Отправил бы ты его домой, пусть бы подрос для начала! Дохляк.

— Ну, ну, мать Геральда…

— Не многовато ли тебе будет, дружок? Смотри не оживи внезапно, мне и так за Зару боязно из-за живых мужей наших.

— В самый раз, госпожа. А вам?

— Да я бы уж лучше у себя. Для меня сие священный ритуал…

— Свои люди, мать Геральда.

— Свои… Ох, ладно, причащусь при тебе. Новенькие разные, кто огорчает, кто радует. Зару я заберу себе, старается она, самой Асхой создана для боя. Аиш и Хокан-младший ничего, толковые, воля есть, глаз острый, рука твердая… А с мальчишкой не знаю, что и делать. Ведь второй раз такое! И в третий будет то же самое. Куда мне девать его, как учить?! Будь я прежней, разболелась бы голова моя…

В это время я вошел в кабинет ректора. Я не желал подслушивать, пусть и невольно, и старался сделать свои шаги достаточно шумными, но, увлеченные разговором, двое не слышали моего приближения, и мое появление стало для них неожиданным.

Сам глава академии, распустивший волосы, расположился вольготно в кресле. Перед ним стоял опустошенный кубок, на дне которого поблескивала в неровном свете зеленоватая влага, в руке он держал другой, наполненный почти до краев густой темно-красной жидкостью. Ректор привстал из-за стола, поклонившись мне:

— Владыка Арантир, благодарю, что зашли к нам.

— Не беспокойтесь, господин ректор, подкрепите себя. Доброй ночи вам, ненаглядная матушка.

Геральда отвернулась от окна и осторожно поставила на стол свою опустевшую чашу:

— Приветствую тебя, лорд Арантир. Прости за кощунство, не совершаю я обыкновенно сего при свидетелях, но не хотелось мне нынче быть одной.

— Полно, матушка, в этом ли кощунство… Не забудьте испить, — я указал на вторую чашу, содержимое которой казалось в полумраке почти черным.

— Ой, — отмахнулась она, — ничего мне не сделается. Странно, что в такой час ты не у себя, владыка.

— Были дела, дорогая матушка, да и мне тоже не сиделось сегодня в своих покоях. Прошу вас простить меня, но не о юном ли Матиасе вы говорили?

Собеседники мои переглянулись.

— О нем, о нем, — молвила Геральда неодобрительно. — Выручил ты его сегодня, владыка, так, может, рассудишь нас? Спорим мы. Говорит Антар, надо оставить мальчишку здесь и дать шанс, а я к тому склоняюсь, что добра не выйдет, и настаиваю на том, чтобы выгнать его завтра же.

— Сложный вопрос. Господин ректор, я слышал, вы приняли юного Матиаса, увидев его работу. Позволите ознакомиться?

Не отрывая от меня изумленного взора, ректор порылся в столе и вынул тяжелую тетрадь в обложке из тисненой кожи. Я принял ее, открыл и пролистал. Геральда по-прежнему стояла возле окна и всматривалась в темноту. Ректор, бросая на нас поочередно внимательные взгляды, потягивал из кубка вязкое содержимое, утирая уста платком.

— Что скажешь, владыка? — не поворачиваясь ко мне, спросила наконец Геральда. — Что делать с этим несчастным? Забил ему отец голову бреднями… Но я вышибу из него дурь, обещаю тебе.

Я вернул тетрадь и ответил:

— Не стоит, матушка. Сегодняшнее, конечно, выдает в нем немалую слабость, впрочем, слишком уж он цепляется за убеждения свои, вряд ли телесное наказание изменит его натуру и повлияет на чувства.

— А-а, так ты говорил с ним? Понимаю теперь. По-прежнему защищаешь эту жалкую перепелку?

— Не всем быть героями, матушка. У всякого свое предназначение, всем нам определила Асха разные пути.

— Думаешь, я не знаю того, лорд Арантир? И у меня дорога, и у тебя дорога. И ты по своей идешь, не ведая осторожности, и я вечно по краю хожу, и Антар держит сумасшедшую свору нашу в узде, рискуя головой, и щенок этот тоже не знал, куда сунулся…

— Ничего, матушка. Пройдем мы все тропами своими. И не тревожьтесь так за меня, прошу. Я не Седьмой Дракон и не великий Белкет, но справлюсь с задачами своими, не позволю погубить нашу землю, когда придет час.

— Белкет… — охнула мать Геральда и оглянулась, точно я внезапно ударил ее. — Да был бы здесь Белкет!.. — она осеклась. — Прости, лорд Арантир. Не сомневаюсь я в твоем величии. Пойми, мой мальчик, никогда я ничего не боялась, но встретила тебя, и великим страхом наполнилась моя душа. Был бы Белкет с нами, указал бы он нам иные дороги, более безопасные, прямые, и, верю, сохранил бы тебя…

Она снова отвернулась к окну и молвила тихо:

— Безумие это. Безумие, но порою кажется мне, что он вернется… Мы и тогда ждали, верили вопреки всему. Не вернулся… И теперь с каждым днем тает во мне надежда, что хоть тебя я сумею уберечь. Быть может, не стоит мне и пить более чужую жизнь. Пусть сожжет меня священная отрава до костей, и я не узнаю, если ты погибнешь…

Ректор опустил глаза, точно почувствовал себя лишним. Мать Геральда умела растревожить не только живых — я ощутил с душевной болью, сколь сильно она страдает, подошел к ней, поднес полную чашу, кою так и не пригубила она, и поцеловал тонкие руки наставницы:

— Примите, матушка. Не сумеем мы без вас, не тем будет мир, если вас в нем не станет. То же самое сказал бы вам и Белкет. Положимся на волю Асхи. Что бы ни произошло, да пойдет все на пользу, в том числе и дарование юного Матиаса. Истинно, он не боец, но есть и иные пути служения — так пусть же послужит, как умеет! Отстраните, господин ректор, его от тренировок, да занимается он тем, к чему Асха приспособила его, а вы, матушка, обучайте всех прочих, не испытывая ненужного беспокойства.

— Эх, — с досадой сказала Геральда, — так и знала. Ну, раз ты все решил, не мне перечить. Пойду я к себе, лучше изучу зарисовки твои и описания реликвий, и более «не тревожьте в ночи одинокую деву». Тошно смотреть на вас, мальчишки.

Она залпом выпила содержимое чаши, отшвырнула ее прочь от себя — веером разлетелись кровавые капли — и решительным шагом удалилась. Нам с ректором оставалось только переглянуться да кликнуть слуг, дабы привели кабинет в порядок.

По дороге в свои покои я заглянул в святая святых нашего замка — в лабораторию алхимиков и бальзамировщиков, скрытую за потайными дверями. Не было здесь ни оживляемой плоти, ни кровавых луж, ни подвешенных трупов, лишь ученые корпели сутки напролет над новыми составами и зельями. С обитателями этих комнат я был дружен, нередко придумывал для них что-нибудь новое или сам проверял ими созданное. По счастью, я успешно отучил их вскакивать и кланяться при моем появлении — решил, что негоже благородным паукам моим отрываться от священного плетения ради того, чтобы почтить меня, и сейчас они ограничились тем, что приветствовали меня с мест.

— А, владыка Арантир! — старший алхимик отставил весы и повернулся ко мне, не в силах сдержать торжества. — А ведь вы правы были, когда сказали, что концентрацию яда надо уменьшить. Попробовал — и в самом деле дольше зелье не портится, хотя должно бы быть наоборот!

— Асха все обращает на пользу, господин Кахар, — я тоже немало обрадовался. — По ее милости меня осенило, когда я сам экспериментировал с этим составом. Доработайте его, доверяю вам сие полностью.

— Благодарю за честь, верховный лорд Арантир.

— Право, оставим церемонии. Мы добились немалого успеха, и прежде всего это ваша заслуга.

— Похвала великого ученого — лучшая награда, владыка.

— Моя ученость не сравнится с вашей, друг мой. Рядом с вами я жалкий новичок. Но пришел я к вам не только узнать об успешности проверки. Подумал я тут, господин Кахар, не нужна ли вам свежая кровь?

— Благодарю, владыка, у нас еще имеются запасы, хотя такое предложение всегда своевременно.

— Боюсь, я не совсем об этом. Не нужен ли вам новый ученик? Есть у меня на примете послушник, совсем еще мальчик, но одаренный немалыми способностями. Вера его крепка, уже сложилось у него убеждение о ценности тела, и живого, и мертвого, да и обладает он, несмотря на юный возраст, определенными знаниями, полученными от отца — возможно даже, что сей достойный был вам знаком. Он не питает обычной для юношей любви к оружию, мирные занятия гораздо ближе ему, и в короткое время я выясню, к какому из них Асха приспособила его.

— Что ж, владыка Арантир, раз уж вы сами оценили его, мне ли в нем сомневаться и перечить воле Асхи! Пусть приходит отрок, мы рады будем принять его в наши ряды и обучим всему, что сможет вместить...

Поблагодарив старшего алхимика, я направился в библиотеку и забрал оттуда пару книг, коих не было у меня самого. Вернувшись к себе, я сдвинул на край стола черновики и свитки, оставшиеся от дневной работы, а после того стал перебирать содержимое книжных шкафов.

«Наука о светилах», «О тонкостях магического искусства», «Заклинание духов презлых и непокорных»… «Устройство человеческое» — нет, это после виденного в зале уж точно нельзя давать мальчику в руки. Не сейчас. «Толкование псалмов», «Основы всего сущего»… Рановато. «Изначальная магия»? Изучит со всеми. «Соединение веществ» — да, пожалуй, с этого можно начать. «О беседах с духами» — увлекательнейшая книга, словно бы и не научный труд, а сборник легенд, красивых, печальных, а местами и забавных. Подойдет. «Погребальные обряды и таинства» — суховатая теория, но необходимая. «Способы закрытия ран», «Развитие духа для общения с усопшими» — сие пусть подождет. «Принципы некромантии» — вот она. И эта — «Правила верного приготовления снадобий от всякого недуга». Рядом с последней нашлось именно то, что я искал, — обширный том «Целительство», собранный буквально по крупицам, из отдельных листов, кои я находил и хранил многие годы. Когда я стал владыкой Эриша, мастера переплели их для меня, и так создалась из отрывков и записок ценнейшая книга, не было в ней ни единой лишней строчки, ни одной ненужной или сомнительной фразы. Пути определения болезней, исцеления ран и переломов, правильные способы лечения — каждый совет, каждый рецепт в сем сборнике был проверен и полезен. Я весьма любил его и мало кому позволял пролистать. Я добавил к выбранному принесенную из библиотеки работу «Пути мертвых» и «Трактат о сохранении тела в целости» — драгоценный шедевр, спутник любого бальзамировщика. Не исключено, что и в доме Матиаса он мог бы мне встретиться…

На столе моем образовалась внушительная стопка книг. Когда я выравнивал ее, дабы предохранить от падения, услышал в коридоре быстрые шаги, и знакомый голос спросил:

— Можно к тебе, владыка?

— Прошу, матушка. Что потревожило вас?

— Записи, записи твои, лорд Арантир. Я не совсем закончила, но одно могу тебе сказать: часть реликвий нельзя более использовать. Они явно подверглись воздействию чужих рук. Проще говоря, переделаны они. Вижу знакомые предметы с новыми деталями, кои там вовсе без надобности.

— Переделаны? Но зачем? Изменить свойства?

— Да. Не только пользоваться — к ним и притрагиваться-то лишний раз не стоит, мало ли какая скверна на них. Возможно, что их просто худо чинили неуклюжие ремесленники или пытались по невежеству украсить, дабы продать подороже, но я сильно опасаюсь, что здесь был злой умысел…

— Благодарю вас, матушка, за своевременное предупреждение! Завтра я отправляюсь в Нар-Анкар на несколько дней и успею сообщить верным.

— Снова отбываешь, не успев вернуться? Ох, владыка Арантир… Храни тебя Асха, — грустно сказала мать Геральда.

— Я надеюсь на это, матушка…

Мать-наставница посмотрела на меня внимательно:

— Что произошло с тобою, лорд Арантир? Отчего такая печаль в душе твоей? Откройся мне хоть на этот раз, нельзя тебе уходить таким, погубишь себя, если утратишь связь свою с Асхой!

Мать Геральда не на шутку встревожилась, и я рассказал ей, не вдаваясь в подробности, о видении своем, а после того спросил:

— Скажите и вы мне, матушка, откровенностью ответьте на откровенность: если узрел великий Белкет Асху в определенном обличье, то значит ли это, что мое собственное видение нечисто, что чувства мои мешают мне, что сама Асха не желает мне показаться, считая недостойным?

Геральда покачала головой:

— Ох, лорд Арантир… Неужто из-за этого ты так мучишься?! До чего же сильна в тебе любовь к ней! Но узнай, владыка, то, о чем и сам догадываешься: непостижима до конца Асха, незрим ее истинный облик, все видят ее одинаково — как многорукое и многоликое божество за священной работой, и в то же время каждый по-своему. Тем немногим, кто сумел узреть ее, является она в понятных и близких образах, ибо любит нас и желает, чтобы мы ее познали, — так сказал мне однажды он. Все произошло, как должно, владыка, не терзай себя понапрасну сомнениями. Поистине ты избранный, раз удостоился чести видеть великий труд ее! — и с этими словами Геральда с неожиданным почтением поцеловала мне руку. — Ты достойный преемник Белкета, и я знаю, что не подведешь нас.

Наставница увидела на столе книги:

— Хм, уже насобирал хлебных крошек для мышонка нашего? Ладно уж, пусть учится, чему может. А все одно — дохляк… А ты отдохнул бы, мой мальчик. Завтра непростой день у тебя. В змеиную яму отправишься...

— Пожалуй, вы правы, матушка. Сейчас и прилягу, ухвачу пару часов для тела и духа.

— Увидимся, лорд Арантир, — наставница задержалась, отчего-то долго смотрела мне в глаза, а потом потрепала меня ласково по щеке, точно ребенка, и удалилась.

Я поставил защиту на вход в покои, дабы не застали меня в неподобающем виде, разоблачился, распустил волосы и устроился на узком ложе — телу моему был необходим отдых. В сей день ждал меня путь в Нар-Анкар, и не следовало отправляться туда, не дав себе передышки. Я закрыл глаза и предался размышлениям, стремясь использовать оставшееся время с толком. О многом думал я: о ликах Асхи, о Матиасе, о реликвиях Нар-Харада, о пророчестве, а более всего отчего-то о белокурой матери-наставнице. Мне вспомнились известные слова, кои произнесла она сегодня у ректора, и внезапно старое стихотворение наполнилось для меня новым смыслом:

Не тревожьте в ночи одинокую деву —

Темной тенью былого он явится к ней?

Словно о матери Геральде были писаны в давние времена эти простенькие строки — может, оттого она и вспомнила их. Я знал, о ком до сих пор печалится она и не может утешиться. Для всех нас он и по сей день великая потеря.

Занял сердце иной — тот, что был помоложе,

Со смирением принял печальный удел…

— Не скорби так тяжко, о великая Геральда, — обратился я к ней в духе своем, понимая ее чувства. — Я вернусь. Пусть я не Белкет и в подметки ему не гожусь, но пока не призвала меня владычица наша к себе, я сумею тебя защитить и все, что должно, исполню, когда придет мое время. Да успокоится душа твоя — я смогу заступиться за тебя, за мир наш и за всех верных, не сойду с пути, доведу начатое до конца, собою пожертвую, если будет нужда, и клянусь тебе в том перед лицом Асхи.

Сказав так, я ощутил долгожданный покой и углубился в молитву.

* * *

Отдохнувший, укрепленный Асхой и ободренный словами матери Геральды, я ждал Матиаса, уже облаченный в одеяние правителя. Наконец я услышал шаги — мальчик подошел к покоям моим и нерешительно остановился.

— Входи, дитя мое, — пригласил я его, и Матиас, озираясь, робко приблизился.

— Я пришел проститься, владыка Арантир… Поблагодарить вас еще раз…

— Погоди-ка, — остановил я его. — Успеешь уйти.

Матиас непонимающе воззрился на меня. Я смотрел на отрока и внутренне улыбался. Заговорив с ним, я приобрел уверенность в том, что он не прост и не слаб, а с того момента, как я открыл его записи, у меня не осталось сомнений в том, что юнец сей — будущий великий ученый. Но кто вошел в мои комнаты — целитель, алхимик, упокоитель, бальзамировщик, укротитель беспокойных духов? Следовало понять сие поскорее.

— Взгляни сюда, Матиас, — я указал на лежащие на столе увесистые тома. — Это тебе. Даю на пять дней — до своего возвращения. Просмотришь бегло, время у тебя будет — господин ректор и мать Геральда освобождают тебя от упражнений с оружием. Изучишь, что сможешь, и вынесешь суждение о прочитанном. Сделаешь выбор, сообщишь мне, какая из книг тебе ближе и почему. Если же не справишься… Вот тогда и простимся.

В смятении мальчишка смотрел на книжную гору, взгляд его беспорядочно бегал по старым переплетам — он явно понимал ценность этих трудов, но не выказывал радости. Неужто я ошибся в нем? Неужто откажется?

— Это… — у Матиаса вдруг пропал голос, и дальше он шептал едва слышно. — Это мне?..

От волнения он даже забыл о почтительном обращении, но я не стал напоминать ему о том. Другое было важно — все же случилось то, чего я так ждал и на что столь сильно надеялся: у мальчика задрожали руки, а глаза его широко распахнулись, точно он нашел нежданно-негаданно великое сокровище и не верил своему счастью. Он даже будто стал выше ростом — видно, наконец-то выпрямился. Не отрок-неудачник стоял передо мной, но фанатик с горящим взором, алчный до великого знания, которое было от него в двух шагах:

— Лорд Арантир… Это все можно взять?!

— Это нужно взять, мой мальчик, — я подвинул к нему стопу книг, — не забудь, у тебя всего пять дней. Мою волю ты слышал. Исполнишь ее, сумеешь за короткий срок постигнуть и рассудить, что ближе тебе, — определю тебя к алхимикам и целителям нашим. Все они знатоки своего ремесла, среди них есть последователи самого Каспара, и почетно будет перенять их великие знания — поистине им есть чему тебя научить. Если ты, конечно, желаешь того. Если же хочешь домой, хочешь просто спастись бегством…

— Нет, нет, владыка Арантир! — мальчик схватил тяжелые книги, с трудом подняв их, и прижал к себе так, словно боялся, что я вырву их из его рук. — Я все исполню, обещаю!

В смятении и восторге он бросился было к выходу, но вдруг опомнился. Вернулся, поклонился — книжная груда при этом едва не увлекла его на пол — и произнес дрожащим голосом:

— Владыка Арантир, я благодарю вас за все! Великая благодарность моя — и от меня самого, и от матери. Да благословит Асха каждый шаг ваш! Всегда мы будем вспоминать вас в молитвах. Я ведь и правда был готов отступить…

— Я знаю, дитя. Отступать порой необходимо, но не тогда, когда лишь слабость твоя тому причиной. Ничего Асха не делает зря; если постараешься, то увидишь ее волю во всем, постигнешь и цель свою, и предназначение. Ступай же с миром по дороге своей. Да, — прибавил я напоследок, — и не рыдай больше, особенно если желаешь впечатлить яростную Зару. Она того не оценит.

— Не буду, лорд Арантир! — Матиас прыснул, устыдился и опять покраснел. — А как вы узнали…

— Дело нехитрое, сын мой. Я уж думал, ты там, в зале, сожжешь на бедной деве одеяние бесстыжим взглядом. Везде побывали глаза твои! Пора, юноша, учиться укрощать жар непокорной плоти и обуздывать порывы строптивого сердца.

Мальчик совсем смутился. Я похлопал его по плечу:

— Ладно, на эту тему предстоит нам еще не один разговор. Сейчас же ступай, дитя, береги время. Да и мне пора в путь. Скоро увидимся. Асха все обращает на пользу.

* * *

Закрылись за мною врата. Поднявшийся ветер овевал лицо мое, трепал полы одежд. Оглянулся я на дом свой и благословил на прощание оставшихся там — мать Геральду, юного Матиаса, господина Кахара и всех прочих, кого знал, от ректора до слуг. Испросил я у Асхи удачи в предприятии моем, сосредоточился и представил со всей возможной ясностью узкие улицы, высокие окна и острые шпили — Нар-Анкар.