Спасибо, Леночка (джен)

Алкоголь расползался по крови подобно яду. Я стоял у обшарпанного здания, в котором базиро-валась местное ЖКХ, уже, наверное, час. Сигареты подходили к концу, а Леночки все не было. Еще один глоток коньяка, на который меня подсадил Серафим Петрович, ибо, по его словам, пить водку моветон, немного согрел. Промозглый февраль ничуть не украшал Минск, казалось, замороженная вода была везде: в воздухе, на асфальте, в ботинках, на душе. Я покинул этот город пять лет назад: после того, как, вернувшись из Чечни, я вначале угодил в Госнежконтроль, потом в Леночку, а в завершение всего — в больницу, оставаться тут не хотелось. Нет, какое-то время я жил у Леночки, после совместно пережитого ужаса нужен был человек рядом, который тебя поймет, но мы быстро осознали, что нам тяжело вместе. Точнее даже не тяжело, а просто не нужно. Может, мы и могли бы стать друзьями, но точно не любовниками. Друзьями мы так и не стали, так, коллеги по несчастью. Разбежались мы тихо, то есть Леночка, а, ещё вернее, Федька аккуратно сложил мои вещи в потрепанную спортивную сумку Леночкиного бывшего и указал на дверь. Я не стал спорить. Как сейчас помню тот вечер. Подхватил сумку и, поймав бомбилу, отправился на вокзал. Выбор у меня был невелик: загранпаспортом я так и не обзавелся, ехать в Москву было страшновато — говорят, этот город съедает, и ты становишься незримой шестеренкой в огромной махине.

Выбрать пункт назначения мне помогла словоохотливая билетерша. Девушке было определенно скучно и, поэтому на меня вылился бесконечный поток информации о небольших белорусских городах и грустной жизни в их окрестностях. Табло на вокзале ядовито-салатовыми буквами предлагало мне несколько вариантов: Вильнюс, Санкт-Петербург и Калининград. Все поезда прибывали в ближайшие полчаса. Вильнюс отпадал сразу, оставалось два варианта. Решив, что раз Питер — северная столица, то быть ей орлом, я подкинул монетку. Выпала решка. Так я и попал пять лет назад в Калининград — город контрастов, где улицы готического Кенигсберга пересекают советские переулки. На удивление, долго искать работу не пришлось — отделение нежконтроля было и там. Они сами меня и нашли. На вокзале. Подошел человек, выглядевший как заправский КГБист и спросил, что я думаю о домовых. Уставший с дороги, и не отошедший от вагона-ресторана, я рассказал ему о Федьке. Так я оказался в отделение Калиниградского Госнежконтроля. В начальники мне попался деловой мужик, раза в два старше меня. Он не интересовался моим прошлым, и все наше общение охватывало исключительно рабочие моменты. Меня это полно-стью устраивало. Калининградские русалки и лешие не сильно отличались от минских, так что я быстро втянулся. Все шло неплохо. Рабочий день в офисе или на выезде, вечер на съемной квар-тире с коньяком и долбоящиком. Снова утро, снова полевая работа, пара отчетов и раз в неделю изучение местных мифов и легенд, чтобы не попасть впросак с местной нежитью, которая была в разы придирчивей. Казалось, смена власти ей пришлась еще больше не вкусу, чем населению. С одной стороны, их не выселяли за двадцать четыре часа с шестнадцатью килограммами пожитков, но с другой все те люди, которые в них верили и делили землю, бесследно исчезли. Пришли новые, которым все было безразлично — главное утроиться получше на новом месте, да заработать побольше бабла. А покинутые домовые никого, кроме захудалой конторки на площади Маршала Василевского, не волновали. Я не могу сказать, что работа мне нравилась, со временем она превратилась в конторскую рутину, к тому же прусская нежить неохотно шла на контакт. Приходилось много общаться со старожилами, чтобы уяснить разницу между Перкуно, Потримпо и Патолло, но со временем и это перестало быть проблемой. Жил бы я так всеми забытый на отщипнувшемся кусочке России, если бы не одно событие.

Одним абсолютно ничем не примечательным утром к нам в контору поступил вызов — Минск запрашивал специалиста по прусской мифологии. Специалистов в полном смысле слова у нас не было, потому что доскональным изучением прусской нежити никто не занимался. Но откликнуться в любом случае надо было: прусская нежить, как и немецкая, отличалась кровожадностью и агрессией, и могли пострадать невинные люди. В Минск, естественно, отправили меня: у моего напарника Николаича была семья, Катенька и Даша были молодыми хорошенькими девушками, которые с опасной нечистью ещё не сталкивались, а начальство всегда должно быть на месте. И вот, спустя пару дней, я подпираю обшарпанное здание ЖКХ и докуриваю пачку горьких красных Marlboro. Леночка появилась, как всегда, неожиданно. Все та же ладненькая фигурка, отросшие светлые волосы, очередное яркое мини и куртка не по погоде. Я даже улыбнулся ей, но, видимо зря: блондинка сразу же наморщила носик и чихнула.

— Ты не меняешься, постоянно пьяный и дымишь этой гадостью, — Леночка сморщила носик и, звякнув брелком, сделала приглашающий жест, — садись, поедем к Серафиму Петровичу, только окно открой! Дышать же невозможно!

Машина у Леночки была новая. Красненькая, немецкая, но фольксвагену она в этот раз предпочла ауди. Откуда интересно у нее деньги на такую красотку? В Госнежконтроле, конечно, платили, но не столько, чтобы позволить себе новую машину. Я снова щелкнул зажигалкой, затянулся, Леночка разразилась очередной тирадой о мерзком запахе. На аккуратном пальчике блеснуло золотое колечко. На аккуратном наманикюренном безымянном пальчике. Вот оно что. Вот откуда машина, вызывающая юбочка и ее поведение. Моя Леночка вышла замуж, и даже не сказала об этом.

— Давно замужем? — без предисловия спросил я, точнее прохрипел, долгое молчание и тяжелые Marlboro сделали свое дело.

— Что? — Леночка быстро стрельнула глазками на кольцо и перевела удивленный взгляд на меня, — я не замужем, то есть пока не замужем, я думаю еще, — сконфуженно пробормотала она.

Я немного успокоился, и в машине повисло неловкое молчание, благо, до конторы было недалеко, а то сидеть в замкнутой железной коробке вдвоем с новой Леночкой было неуютно.

Серафим Петрович встретил меня, как родного, расспрашивал о делах, здоровье, но мне хотелось побыстрей разобраться с расшалившейся нечистью и вернуться обратно. В Калининграде было хорошо. Маленький офис на последнем этаже, щебечущие и вечно хихикающие Катя и Даша, молчаливый Николаич, постоянно разговаривающий по телефону начальник. Я к ним привык, и уже считал их своей семьей.

Леночка принесла кофе и пухлую папку, в которой была собрана вся информация. От кофе я отказался, забрал папку с собой и вернулся в гостиницу на окраине Минска. Находиться в конторе было тяжело, сразу же вспоминалось, почему я туда и попал и каким образом оттуда ушел. А думать об этом не хотелось. Лучше побыстрее закончить работу и вернуться в Калининград.

Номер у меня был двухместный: две узкие кровати, две тумбочки и шкаф. В шкафу стоял чемодан с книгами, на кровати валялся ноутбук и грязные носки. Больше ничто не свидетельствовало, что этот дешевый номер в дрянной гостинице был временным пристанищем Сани Топлякова.

Скинув куртку в кучу к носкам, я рухнул на соседнюю кровать и углубился в чтение. Прочитанное мне не понравилось. Нет, хуже. Прочитанное хотелось выкинуть нахуй из окна, прямо всей папкой, пойти проблеваться и забыть. В Минске с конца прошлого месяца начали исчезать девушки. Поднято на уши было центральное ментовское отделение, грешили на маньяка. Схема была стандартная. Молодые девушки, стройные блондинки, в возрасте от двадцати до тридцати, уходили из дома и вечером не возвращались. За месяц пропало четыре девушки. Нашли трёх. Точнее их тела. За МКАДом в лесу, недалеко от Ярково обнаружили первую жертву. Без правой ноги, с распоротой грудной клеткой и без головы. Опознали по татуировке на левой лодыжке. Следующая девушка, в таком же состоянии нашлась на юге Минска, около Колядич. Спустя неделю, в розыск объявили некую Реброву Алену. Нашли. Тоже без ноги, головы и сердца. На западной окраине Минска. Девушка была дочерью журналиста, он и поднял шумиху вокруг этих убийств. Каким образом все материалы попали в Госнежконтроль, я не знал, но нутром чувствовал, что неизвестные доброжелатели не ошиблись — без потусторонних сил тут не обошлось. Девушек убивали каждую неделю и, видимо, происходило это на каждой стороне света. По логике, завершиться этот кровавый февраль должен телом на севере Минска. Допустить этого было нельзя. За газетными статьями с жуткими черно-белыми фотографиями шли печатные листы со списками нежити, любящей жертвоприношения. Отрывочные предложения, принадлежавшие Серафиму Петровичу, рисовали отнюдь не радужную картину. Большая часть восточно-европейской нежити не брезговало человечинкой. Последний двойной листочек в клеточку был покрыт размашистым почерком Леночки. Она сильно сузила круг «подозреваемых». Леночка выяснила, что только прусская нежить завязана на квадре. Если например немецкую или чешскую нежить можно было вызвать только через пентаграмму, и там же ее заключить, то для вызова прусской нежити нужен был квадрат.

Когда я, наконец, ознакомился со всеми собранными материалами, за окном уже стемнело. На дне сумки, под книгами, была спрятана любовно замотанная в старый свитер бутылка коньяка. Хорошо к ней приложившись, я занялся работой. На трезвую голову в хитросплетениях прусского пантеона разобраться было сложно, казалось, у язычников даже бог стульев был. То, что мне требовался именно божок, причем из низшего пантеона, я понял почти сразу. Нечисть не может причинить прямого вреда человеку, она не может убить действием. Высшая нежить может убить, но исключительно в целях пропитания или самозащиты. Остаются боги верхнего и низшего пантеона. Боги верхнего отпадали, так как они были привязаны к своей земле, и верящим в них людям, поэтому при всем желании не могли покинуть место своего обитания. А вот божки низшего пантеона были способны путешествовать через границу, вселившись в добровольно впустившего их человека. Так что дело оставалось за «малым» — вычислить, кто приехал в Минск в конце января, прихватив себе в качестве пассажира кровавого божка. Какого именно, я не знал. На протяжении веков люди приносили кровавые жертвы многим из них, и вычислить, какая именно тварь организовала в Минске секту имени себя, было крайне сложно.

Читать пришлось много и быстро, если верить книгам, которыми снабдил меня начальник, весь тринадцатый век пруссы только и делали, что расчленяли молодых девушек и умасливали божков. От тошнотворных подробностей коньяк просился наружу. На двухсотой странице, где описывалось, что для того чтобы у воина не пропадала мужская сила, надо заставить молодую девушку отпилить ржавым мечом себе ногу, а потом эту самую ногу закопать на недавнем поле сражения, где земля пропитана кровью, я отключился.

Из темного марева вязких снов меня выдернул звонок мобильника. На другом конце Леночка глухим голосом сообщила, что они нашли место, где будет совершенно следующие убийство. Коротко бросив, что буду готов через пять минут, я подскочил с кровати.

Леночка была бледная, очень бледная. Вцепилась в руль, и невидящим взглядом уставилась на дорогу. Я ей в вкратце, опуская подробности, рассказал, что наш «подозреваемый» — божок низшего прусского пантеона, зовется Саргс Сиксна. Ему активно поклонялись в тринадцатом веке, раз в четыре года принося в жертву юную девушку. В жертву ее приносили частями, какими именно — я уточнять не стал, но думаю, Леночка и сама поняла. Единственное, чего я не понимал, так это почему пропало четыре девушки, ведь даже в те далекие времена жертва была одна. Что задумали сектанты, я понять не мог.

В Чижовку мы приехали к трем ночи. Нашлись наши клиенты быстро, на первой же полянке. Эти уроды, совершенно не опасаясь, развели четыре огромных костра, ориентировав их по сторонам света. Странно, что сноп искр от них не было видно из центра Минска. Самих фанатиков было немного, всего восемь человек, все в черных балахонах, с вышитыми белыми квадратами на спине. Леночка схватила меня за руку, и свистящим шепотом приказала не двигаться. С минуты на минуту должны были подъехать менты — одержимые фанатики опасны, сами мы с ними не справимся. Но я ее уже не слышал, я увидел четвертую жертву.

Хрупкое тело на грубо обтесанном камне в центре поляны, разметавшиеся белые волосы, запекшаяся на лице кровь, закрытые глаза. Я помнил, что они бездонного василькового цвета, хотел их забыть — и не смог. На камне лежала Люба. Моя Люба. Сердце пропустило пару ударов. Сам не свой я вылетел на центр поляны, расталкивая ебнутых сектантов. Она была еще цела, просто без сознания, а церемония должна была начаться в четыре. Леночка кричала мне в след что-то матерное, сектанты схватились за ножи, а в моей голове билась одна единственная мысль «Успел. Спас». Потом и эта мысль исчезла, поляна покачнулась, голоса доходили как сквозь вату, а в руках у меня лежал кусок нежного мяса.

Мяса?

Но противостоять я уже не мог, нарушив главный запрет: никогда, ни при каких обстоятельствах не входить в прусский квадрат, если ты не жертва и не посвященный. Потому что в твое тело, как магнитом втянет низшего божка и все начнется заново. Я отстранено чувствовал ярость Саргса. Он отобрал у меня мое тело, и моими же руками уничтожал мою первую любовь. Люба — или кусок мяса, по мнению Саргса, — тряпичной куклой отлетела на другой конец поляны. Откуда он взял столько физической силы в моем теле, я понять не мог. Следующими были сектанты. Саргс бушевал: он, как никогда, был близок к обретению своего тела, если бы Любу принесли в жертву, он бы смог прийти в наш мир во плоти. Небезызвестный Саня Топляков разрушил все его планы. Саргс ломал и рвал сектантов, как бездушные тряпки, его — или мои? — ноздри раздувались в ярости, костры слепили и отбивали нюх... А потом он увидел ее.

Леночка идеально подходила для его ритуала. Я метался в сознании божка, но сомневаюсь, что он вообще это заметить. Саргс схватил Леночку и поволок ее к алтарю. Она кричала, плакала, пыталась вырваться, а я почему-то думал, что перед смертью она запомнит именно мое лицо. Я стану убийцей Леночки, моей несостоявшейся коллеги и подруги, моей вечной соратницы по несчастью, верной, не смотря ни на что, напарницы. За деревней уже слышался вой сирен, но я прекрасно понимал, что они не успеют. Я вспоминал. Вспоминал, как она позвонила среди ночи — тогда, пять лет назад, и, плача, сказала «Сань, в меня стреляли», как она доверилась мне — а я сам не знал, что делать, как спасти её, от кого спасать. Как бесстрашно она совалась туда, куда я со своим опытом войны побоялся бы. Как тащила меня из горящего подвала, а потом ждала на заброшенной даче. Как варила кофе, как цеплялась за меня, когда чуть не погибла... Я с трудом разомкнул губы:

— Лен... нож, — я знаю, он у тебя, я сам тебе его подбирал, сам учил, как с ним обращаться. Ты сможешь, один удар — в сердце. Не станет оболочки — не станет и Саргса. Ленка, Лена, быстрее, приходи в себя, ты же умница, ты сильная, ты сможешь. — Ну же, — слова давались с трудом и только самые простые. Лен, ну ты же знаешь, мы же вот только недавно об этом божке грёбанном говорили. Один удар в сердце, а где моё — ты знаешь, ты же всё про меня знаешь, несбывшаяся моя. Я не хочу тебя убивать. Только не тебя. Только не так. — Да сделай же, блядь, это, дура!

Леночка наконец осознала, что это не я, странно трепыхнулась — и в меня по самую рукоять ушёл мною же выбранный нож, легко скользнув между рёбрами. Саргс взревел, заметался внутри меня, но уходить ему было некуда. Леночка, зажав рот ладошками, отшагнула от меня и медленно осела на землю, что-то бормоча, глядя на меня огромными перепуганными глазами. Бедная моя... Я покачнулся и наконец рухнул сначала на колени, а потом и ничком, прямо к острым каблучкам. Спасибо, Леночка, ты молодец. Ты — умничка.