Я не курю (гет)

— И хотя этот совет вне моей компетенции, но… курение вредит здоровью.

Из кабинета врача Аканэ не выбегает, торопливо пытаясь оправдаться внезапно появившимися неотложными делами, не выходит, держа спину строго прямо и глядя ровно перед собой, а выплывает, едва переставляя ноги и понуро опустив голову. Уставший, вымотанный, истосковавшийся стойкий оловянный солдатик.

Вот только у неё не ноги, у неё половины себя нет.

Гиноза ей уже не напарник, вроде как всё ещё не друг, да и наставник из него не самый лучший — права вмешиваться в её работу он лишился, вторгаться в личную жизнь никогда не имел, а этой жизни учить… самому бы не помешало.

Но и оставаться в стороне, глядя на скорбно опущенные плечи, бывший следователь не может.

— Инспектор Цунэмори, — негромко зовёт он.

Девушка вздрагивает, выпрямляется и неловко поворачивается, силясь выдавить мало-мальски правдоподобную улыбку. Открывает рот, собираясь что-то сказать, и беспомощно выдыхает, позабыв и о текущем деле, и о сбежавшем подрывнике. Мысли и сердце далеко.

Мысли и сердце без вести. Как и завладевший ими Ко.

— Аканэ, — уже мягче говорит Нобучика и легко касается тонкого плеча.

Инспектор останавливается прямо посреди лестничного пролёта, шумно втягивает воздух и обессиленно опирается о перила.

— Да не курю я, Гиноза-сан. Не курю, — отмахивается она и грустно улыбается.

— Я не об этом, я…

— Гино, — перебивает Аканэ, поднимая на него взгляд. — Я не курю.

Исполнитель замолкает, не понимая, зачем та вновь повторяет одно и то же, но задать вопрос и пояснить, наконец, предмет собственного, крайне неожиданного для него беспокойства он не успевает. Цунэмори обхватывает себя руками, не то пытаясь согреться, не то отрезать себя от внешнего мира, и едва слышно продолжает:

— Я покупаю пачку сигарет, иду домой, открываю материалы дела и зажигаю одну за другой. Я думаю, а они дымят в этой проклятой пепельнице, и мне кажется… — инспектор нервно смеётся, с силой трёт лоб и убирает чёлку с лица.

До боли знакомый жест, Гиноза едва не отворачивается. Смотрит, как огромные, шоколадные глаза маленького следователя перебегают с одной пуговицы его пиджака на другую, как подрагивают губы и судорожно сжимаются пальцы, и ничего не может с собой поделать — опирается о перила на две ступени ниже и поворачивается к ней лицом.

— И тебе кажется, что у тебя за плечом курит он.

— Глупо, да? — ещё тише спрашивает Цунэмори. — Мне даже кажется, что это он мне тихонько нашёптывает правильные ответы. Словно… — девушка косится на Гино, будто боясь, что бывший начальник не оценит её откровенности, а новый почти друг не поймёт, и неуверенно, заикаясь, говорит. — Словно я на это короткое мгновение становлюсь его глазами, и Когами видит вместо меня. Словно он и не уходил никуда.

Теребит браслет на запястье и запрокидывает голову:

— Глупо, конечно. Всё равно что радоваться, что не пьёшь, и сидеть на героине, но я не могу думать, если рядом никто… ничто не дымит.

«Когами в юбке», как называют её теперь в Бюро, плачет на лестничном пролёте семидесятого этажа. Едва ли единственный лучик на всю их контору медленно гаснет, прячась в табачном дыму, тянется за потерявшимся в нём призраком, с каждым последующим вдохом понемногу становится им, а хочет… а хочет быть с ним.

Простая задачка — не нужно быть детективом.

Гиноза неловко обнимает её за плечо, теряется окончательно, стоит ей мокрой от слёз щекой прижаться к его плечу и убедительно, — насколько может быть убедительным и при этом не соврать, — говорит:

— Он жив. И он на свободе. В каком-то смысле это даже лучше, чем жив, но здесь.

Цунэмори кивает, сжимая ткань пиджака исполнителя, и тот понимает, наконец, почему совет вне компетенции врача.

Потому что Аканэ не курит. Аканэ просто пытается жить.