Enigmatic feeling (джен)

the person I can't see toward the inside of me.

Ling Tosite Sigure — 24REVERSE

«Никто не может нырнуть в бездну и вынырнуть прежним».

Первым делом Гиноза ломает очки. Снимает их с переносицы, кидает на бетонную мостовую и давит ботинком. Крошит стекло в песок, гнёт металлическую оправу и с извращённым наслаждением втаптывает кварц в бетон. Затем он снимает галстук, ослабляет ворот рубашки и достаёт отцовский виски. Делает первый глоток, катает жгучий напиток по нёбу и впервые за долгое время дышит полной грудью.

Бьёт стальным кулаком по стене и с каждым ударом словно отпускает себя.

«Никто не может нырнуть в бездну и вынырнуть прежним».

Яёй рвёт фотографию Кагари на тысячу мелких кусочков, яростно трёт глаза, прогоняя непрошенные слёзы, и корит себя за беспомощность. За собственную уязвимость и привязанность. Мечется между «мы друзья» и «мы просто коллеги», напоминает себе, что теперь уже глубоко неважно, как часто она говорила ему о втором и говорила ли хоть когда-нибудь — о первом, и всё глубже проваливается.

Достаёт гитару и с каждой порванной струной словно отпускает себя.

«Никто не может нырнуть в бездну и вынырнуть прежним».

Аканэ смотрит на свой психопаспорт, смахивает слезу за слезой, отсчитывает удар за ударом, и ей кажется, что в своём белом она видит тысячу неоновых оттенков. Яркий стробоскоп, один цвет сменяет другой, палитра закручивается в вихрь и сменяется ослепительно-белым.

Слёзы кончаются, сердце захлёбывается кровью, показатель падает с двадцати двух до восемнадцати. Её цвет — кристально-чистый.

Зажигает сигарету за сигаретой и с каждым вдохом словно отпускает себя.

— Никто не может нырнуть в бездну и вынырнуть прежним, — знакомым голосом за спиной.

I can't even look into the mirror.

Ling Tosite Sigure — Enigmatic Feeling

Тупик. Аканэ в сотый раз просматривает материалы по делу и свидетельства очевидцев. Пытается читать между строк, но меж ровных столбцов слов и цифр лишь глумливая пустота.

Как дым сквозь пальцы. Партия в шахматы с противником, ничуть не уступающим ей самой.

— Идеи, — требует Цунэмори, поднимая взгляд от планшета. — Любые.

Мика скрещивает руки на груди и качает головой, Кунидзука и Хинакава пожимают плечами. Молчит даже Гино — концептуальная девственность. НИЧЕГО жирным шрифтом, заглавными буквами.

Аканэ беспомощно падает в кресло и устало трёт лоб.

— Я словно иду по собственному следу, — признаётся она. — Они дают мне ответ, едва я успеваю задать вопрос. Знают, где я могу допустить ошибку, а где я её не сделаю. Знают, в чём моя слабость и в чём сила. Думают так же, как я. Я словно преследую саму себя. Словно преследую… — понимание в глазах Гинозы отражается страхом в глазах Цунэмори.

Нет.

— Невозможно.

«Очевидно», — вторит Когами в её голове.

Цунэмори, игнорируя оклик Нобучики, выбегает прочь из фургона под ледяной дождь, подставляет лицо холодным каплям и дышит шумно, часто, борясь с подступившим к горлу удушьем. Три года молчания, три года собственных бесплотных иллюзий, раздирающего грудь равного желания найти и никогда больше не встречать, потому что ещё слишком рано, потому что сейчас они по разные стороны баррикад, потому что…

— Ни с места!

Потому что сейчас она должна выстрелить. Потому что у неё в руках доминатор, у него — заряженный пистолет. Потому что они оба не промахиваются.

Потому что…

— Здравствуй, инспектор.

Потому что с глаз падает тряпичная повязка. С таких знакомых синих глаз.

как трудно сделать шаг

Би-2 — Держаться за воздух.

Об отсутствии у себя доминатора Гиноза жалеет сразу, стоит ему переступить порог квартиры. В помещении слишком тихо. Не то чтобы он ожидал чьих-либо голосов, жужжания мух или пения птиц, но…

Резко разворачивается и безошибочно упирается взглядом в самый тёмный угол комнаты. В абсолютном мраке светится красный огонёк сигареты.

— Будь я врагом, ты был бы уже мертв, — замечает Когами.

— Будь ты врагом, я бы до сего дня не дожил, — негромко парирует Нобучика.

Шинья оглядывает друга с ног до головы, смотрит на поблёскивающую в свете Луны стальную руку и на одно мгновение прикрывает глаза.

— Мне жаль, — искренне, и совсем не о руке.

— Мне тоже, — благодарно, и тоже не о ней.

Бывшие напарники молчат с несколько мгновений каждый о своём, с улицы доносится гул автострады и еле слышные сирены полицейских машин, а старые часы в углу тихонько отмеряют секунды.

— Я заехал за вещами, — говорит Гино. — Внизу меня ждёт Аканэ, поэтому…

— Береги её, — просит Шинья.

— …поэтому уходи через чёрный, — Гиноза открывает дорожную сумку и складывает то немногое, что действительно может понадобиться в квартире в Бюро. — Мог бы и не просить.

— И не позволяй ей меня искать.

Когами тушит сигарету о подлокотник кресла, откидывает волосы со лба и смотрит лучшему другу в глаза. Во взгляде — сталь, а в голосе — почти мольба.

Ответа Нобучика не находит. Упрекать в том, что тот слишком старательно лепил из молодого инспектора самого себя неразумно — едва ли это пошло ей во вред. Убеждать остаться глупо и эгоистично — здесь его ждёт не суд, а казнь за неповиновение. Остаётся разве что попросить об ответной услуге.

— Будь осторожен…

— Как всегда.

— …и не попадайся Сивилле на глаза.

Когами смотрит на машину под окнами, поднимает ворот куртки и достаёт новую сигарету. Табачный дым извивается в воздухе причудливой лентой, путается во взъерошенных волосах и исчезает под потолком.

— Только если сам того захочу.

Цунэмори выходит из машины, делает несколько шагов туда обратно, разминая ноги, и запрокидывает голову, силясь разглядеть в свете городских огней свет небесных. Острые звёзды меркнут в блеске уличных фонарей, из тысячи дорог Когами выбирает свободу, Гиноза держится за воздух, а Аканэ лучше прочих знает, что обещания Шиньи…

…звучат как угрозы.

"чувства Аканэ к Когами — это не любовь, это что-то другое, куда более глубокое и значимое", — neereya.

— Я не люблю Когами, — с порога заявляет Аканэ.

Сайга Джоджи поднимает взгляд от книжных страниц, закрывает «Преступного человека» Ломброзо и с интересом подаётся вперёд. Жестом предлагает следователю сесть напротив, и когда та, перестав, наконец, теребить край юбки, смотрит ему в глаза, спрашивает:

— Слышали о феномене горькой конфеты, инспектор Цунэмори?

Аканэ крутит головой из стороны в сторону, и непослушные тёмные пряди падают на глаза.

— Он же первый пример рождения личности, — поясняет профессор. — Ребёнку предлагается достать со стола некий предмет и получить за это в награду вкусную конфету, не вставая со стула. Стул стоит довольно далеко. Пока экспериментатор находится в комнате, ребёнок не встаёт, хотя дотянуться до стола возможным не представляется. Но когда взрослый выходит, продолжая наблюдать за ребёнком из соседнего помещения, тот шустро вскакивает со стула и берёт искомый предмет. Экспериментатор возвращается, видит, что задача выполнена, спрашивает у ребёнка, вставал ли тот со стула и получает, разумеется, отрицательный ответ. Вручает испытуемому конфету и тут, в большинстве случаев, наблюдает любопытный феномен…

— Ребёнок отказывается от конфеты и плачет, — догадывается Аканэ.

— Верно, — кивает Сайга. — Конфета — награда незаслуженная. Прямое нарушение социокультурной договорённости, «горькая по личностному опыту» [1]. В ребёнке происходит борьба мотивов: отвергая одно и принимая другое, он растёт, развивается и учится искать компромисс с самим собой. Договариваться с совестью, если угодно. Этот эксперимент демонстрирует зависимость интеллектуальных процессов от мотивации, от желания доказать собственную эффективность теми методами, которые приемлемы самим собой или же, — намеренно делает паузу и склоняет голову к плечу, — без которых самоэффективность в принципе не возможна.

Цунэмори откидывается на спинку дивана, тонет в подушках и цепляется взглядом за кружащего вокруг лампочки жука. Тот бьётся о светильник, падает на глянцевую поверхность стола, стучит крыльями и заходит на новый круг.

— Я в данном случае ребёнок или экспериментатор?

— Вы в данном случае исключение из правил, — исправляет её Джоджи, включая кофеварку. — Скажите, Аканэ, сколько сигарет вы сжигаете за день?

Цунэмори вздрагивает, смотрит сквозь профессора и нехотя признаётся:

— Около пачки.

Сайга Джоджи удовлетворённо улыбается и протягивает ей чашку горячего кофе.

— Экспериментатор и ребёнок в этом опыте вы. Искомый предмет — раскрытое дело, конфета — самоудовлетворение. А сигареты — способ до искомого предмета дотянуться. Так вы встаёте со стула, — профессор размешивает два кусочка сахара, делает крохотный глоток и снова садится в кресло. — Нарушая социокультурную договорённость, вы раскрываете дело, соотношение вреда и пользы меняется — компромисс достигнут. Вы живёте в постоянном согласии с собой — в этом ваш секрет. Оттого ваш психопаспорт не темнеет.

Жук падает на стол в третий раз, Аканэ выключает лампочку и несчастное создание, мужественно нарисовав по камере ещё один круг, скрывается в вентиляционной шахте.

— Кому-то для достижения компромисса нужны препараты, — продолжает профессор, — кому-то, чтобы успокоиться, нужно разозлиться — исполнитель Гиноза тому пример. Кто-то, как Шинья, кипит постоянно. Что до вас, то… любите вы его или нет, но без Когами вы не мыслите продуктивно. Cogito, ergo sum [2], дорогой инспектор, — Джоджи пожимает плечами. — Когами — это цвет вашего психопаспорта.

— Когами — это мои двести девяносто девять единиц интегральной характеристики, — с намёком на улыбку перебивает его Аканэ.

Сайга кивает и салютует ей чашкой.

— Заметьте, это не я сказал.

Цунэмори крутит в руках кружку с ароматным напитком, чувствует в кармане мятую пачку сигарет и думает, что она Когами не любит.

Она с его помощью встаёт со стула, мыслит, существует и живёт.

Она с ним светлее на тон.

Она его не любит.

Она без него не может.

Потому что без него — одной единицей выше. И летальный режим.

_______________________

[1] — А.Н.Леонтьев.

[2] — "Мыслю, следовательно, существую", Рене Декарт.

we never cry for love — we're superheroes.

Edguy — Superheroes.

— Счастливыми бывают люди других профессий, Гино.

Нобучика смотрит, как за Аканэ закрывается дверь, и пожимает плечами.

— Да, если в это верить.

Караномори заламывает бровь:

— Даже так?

— И что почитать за счастье, — с улыбкой добавляет он.

— Если твоё только что вышло за дверь, то, уверяю тебя, она не о счастье думает.

Гиноза расцепляет скрещенные на груди руки и садится на диван.

— Она любит всех, а значит — ей все одинаково безразличны, — рассуждает Шион. — Небольшой недостаток для инспектора, огромный для той, в ком ты видишь больше, чем друга. Такие, как она, держа счастье в руках, не понимают, на кой оно им надо. Брось об этом думать, Гино.

Бывший инспектор опирается локтями о колени, и Караномори чуть мягче продолжает:

— Спасут они с Когами мир, и что? Что дальше? Адреналиновые наркоманы, Шинья и Аканэ никогда не перестанут воевать…

Шион встречается взглядом с мудрыми глазами исполнителя, поражённо выдыхает и качает головой.

Он знает.

— Нобу, это не счастье. Это кайф.

Нобучика смотрит на дверь, что минутой ранее закрылась за Аканэ, и пожимает плечами:

— Смотря что почитать за счастье.

London Bridge is falling down,

London Bridge Is Falling Down — Children's Folk Song.

Солнце жарило так, словно вознамерилось выжечь Аканэ глаза. Огромное, раскалённое, похожее на красный перезрелый апельсин — греет давно потухшие развалины Нона-Тауэр, отражается от гигантских зеркальных осколков и радугой сверкает на мелкой стеклянной крошке.

Красиво и жутко.

Глаза слезятся от режущего сетчатку света, но Цунэмори упрямо стоит на вывороченном куске асфальта, крепко обхватив себя руками, и думает о том, что ещё три недели назад была на подвальном этаже разрушенной теперь Башни и в очередной раз отчитывалась перед Сивиллой. Говорила о том, что террористическая группировка уничтожена, разведданные и оружейные центры не обнаружены. Главарь? Нет, главарь скрылся. Самостоятельно ли? А то как же. Сарказм? Нет, вам почудилось.

Мир рухнул за пятнадцать дней. Вечером в понедельник неизвестные проникли в Нона-Тауэр и заминировали несущий остов. Через десять минут прогремел взрыв. Через три часа с горы обломков скатился последний камушек. Через трое суток заглохли последние стоны замурованных под толщей камня, металла и стекла людей. Через неделю руины перестали дымить, и на воздух взлетело Бюро Общественной Безопасности. Ещё через сутки — Министерство Благосостояния.

Через двенадцать дней после первого взрыва оставшиеся в живых инспекторы и исполнители бежали из страны. Через тринадцать посчитали число жертв. Тысяча четыреста восемь, включая гражданское население. Первое подразделение не досчиталось Суго и Караномори. К вечеру дроны нашли тело Тэппэй.

О Шион вестей не было.

На пятнадцатые сутки в убежище оставшихся в живых служащих Бюро заявился Когами. Бледнее обычного, сорвавшийся с цепи волкодав — глаза горят, кулаки сжаты, а глаза ищут среди растерянных следователей и карателей знакомые лица.

Первой его увидела Мика — звонкая пощёчина эхом прокатилась по бетонным стенам запасной штаб-квартиры Бюро. В пылающих глазах младшего инспектора больше не было страха перед загадочным террористом — лишь глубокое отвращение напополам с разрывающей на части яростью.

Звонкий удар словно послужил сигналом — вымотанные смертями, страхом и безуспешными попытками призвать разбушевавшееся общество к миру стражи порядка набросились на некогда прекрасно им знакомого коллегу, и дело почти дошло до самосуда.

Гиноза вывел его из толпы, одним взглядом прервав все толки и пересуды, кивнул на самую дальнюю запертую дверь и, стоило им остаться наедине, умолял сказать, что вот эти тысяча четыреста восемь трупов не на его совести. Шинья отношения к терракту не имел, а ещё спустя двое суток его люди нашли Караномори. Раненную, но живую.

Яёй заплакала впервые за долгие годы.

В сеть слили информацию об истинной сущности Сивиллы. А с развалин наконец вернулась Аканэ с небольшой оперативной группой и дурными вестями — обезумевшие повстанцы захватили город.

Через три недели после первого взрыва, когда озверевшие мятежники оттеснили мирное, не пожелавшее эвакуироваться население к западу, Цунэмори вновь пришла на развалины Нона-Тауэр.

Солнце жарило так, словно вознамерилось выжечь старшему следователю глаза. Огромное, раскалённое, похожее на красный перезрелый апельсин — согревало давно потухшие развалины Нона-Тауэр, отражалось от гигантских зеркальных осколков и радугой сверкало на мелкой стеклянной крошке.

— Красиво, — негромко шепчет Цунэмори, крепче обхватывая себя руками.

— И жутко, — отзывается Когами, обнимая девушку со спины и накрывая её ладони своими.

— С Сивиллой можно было бороться иначе, — негромко, почти отчаянно признаётся Цунэмори. — Я почти справилась.

— Знаю.

— Когда же я оступилась?

Аканэ прижимается к бывшему исполнителю спиной, утопая в родном тепле и кутаясь в почти позабытое ощущение спокойствия и защищённости, и чуть поворачивает голову к нему.

— Когда решила, что должна справляться с этим в одиночку.

Мир рухнул за пятнадцать дней. Одна война закончилась началом новой. В ней не было ни следователей, ни карателей. Лишь кровь, порох и огромная арена на месте некогда процветавшего города.

Мир рухнул за…

— Мы построим новый, — Когами прижался губами к шее Аканэ. — Без прошлого, без истории.

Мир рухнул, чтобы начать сначала.

Макишима плохо представлял себе страсть, отличную от книжной.

В книгах было множество сценариев: от простых, где незадачливые любовники оказывались в одной постели из-за внезапно вспыхнувшей искры, до сложных, где влюблённые горели годами, догорали до жалких тлеющих угольков, теряли всякую надежду не то что на взаимность — хотя бы понимание, и в результате самого нелепого стечения обстоятельств, вымотанные, усталые, то ли в силу привычки, то ли из-за так и не выгоревшей симпатии — сталкивались лбами, ругались в пух и прах, бросались обидными оскорблениями, били наотмашь, сдирали друг с друга одежду, и не целовались. Пили друг друга до дна, царапали спины, клеймили и злились.

Вариантов было множество. Такое Макишима видел впервые.

Шинья и Аканэ походили на две глыбы льда. Он иссиня-прозрачная, бей не расколешь, жгуче-холодная. Она тонкая корочка льда над кристально-чистым снегом, режет руки, стоит коснуться. Два беспорядка, хаоса в стальной клетке разума. Гений каждого светился так ярко, что не ясно, кто от кого отражается, кто за кем идёт, где ведомый, а где ведущий.

Его любопытство — её восторг. Когами тянулся к ней как юный натуралист к ранее неведомой зверюшке, она к нему, словно жаждущий знаний, тайн и открытий студент, ещё не распробовавший вкуса собственной исключительности, но уже чующий — вот оно, я не такая как все, я знаю больше, думаю быстрее и могу лучше.

Макишима знал много книжных страстей — подобную видел впервые.

— Я знал, что ты станешь жёстче, — Когами говорит тихо, но на старом заводе акустика хорошая. — Но чтобы настолько…

Голос третьей Гончей отражается от бетонных стен, металлических балок и контейнеров, бархатом касается покрывшейся мурашками кожи Цунэмори, и та сильнее сжимает пальцы на доминаторе. Не выстрелит, нет, это Макишима видит прекрасно, ей до Когами ещё далеко — она учится, наматывает на ус, тщательно конспектирует и запоминает. Из инспектора ученица хорошая — пару лет, а скорее, несколько месяцев, и, может, не станет монстром, но заледенеет. Корочка льда станет толще, рыхлый снег превратится в молочно-белую льдину — не расколешь, и вот тогда.

— Держи под контролем бунтаря, и вся стая будет послушной, — подходя ближе, говорит Шинья.

Дуло доминатора упирается в грудную клетку, тотчас в сердце, Когами склоняет голову к плечу и улыбается — не нахально. Дико, яростно, необузданно, словно столбом замершее тело не его вовсе, и всё это — завод, группа захвата где-то возле, Макишима прямо здесь, за контейнером слева. Всё это выдумка, всё это несерьёзно, есть только они, доминатор между ними и статическое электричество, серыми искорками бьющее от столкновений взглядов, мыслей и сердец.

— Бунтарь в данном случае, — негромко отзывается Аканэ, — ты или я?

И вот тогда лёд раскрошится, не выдержав столкновения, никто из них не уступит, не растает от вспыхнувшего огня. Они посыпятся ледяной крошкой, смешаются воедино и острыми снежинками в бешенном вихре обрушатся на Землю.

И вот тогда — Сивилла, группа захвата, Макишима за контейнером слева. Всё это действительно останется в прошлом.

Он это знает, он это видит. Всё здесь, во взглядах инспектора и её исполнителя. От этого даже немного обидно, ведь всё, что он сделал за это время, всё, чего он добился, за что ратовал — не имеет никакого значения. Для них. Здесь, сейчас и когда-либо.

Он Когами Шинью зацепил, уязвил его самолюбие, попрал личное. Она занозой засела и в сердце, и в мыслях. Сказала «нельзя», но кивнула.

— А как тебе нравится, — Шинья склоняется совсем близко, Аканэ щёлкает предохранителем, но не на шаг не отступает, — мой маленький смелый инспектор?

Макишима плохо представлял себе страсть, отличную от книжной.

Макишима знал много книжных страстей — такую видел впервые.

И когда позади него раздаётся выстрел, а через сотую долю секунды наступает темнота, он успевает лишь пожалеть о том, что так никогда и не узнает. Кто от кого отражался, кто за кем шёл, где был ведомый, а где ведущий.

____________________________

написано по заявке №20: "Наблюдения Макишимы за чьими-либо развивающимися отношениями" для сообщества: http://ficrien.diary.ru/

Таймлайн: последняя серия первого сезона.

У Кагари пустая могила и безликая надгробная плита.

Серый бетон, имя и годы жизни. Одинокий букет из белых лилий, непротоптанная дорожка и редкие посетители. Яёй трижды в неделю, иногда чаще — как станет совсем нестерпимо. Гиноза чуть реже — как заболит.

Аканэ — ни разу, мысленно — всегда.

Старшему теперь инспектору стыдно и грустно. Первое неуместно, второе давно не к лицу, поэтому, когда она всё же решается прийти на кладбище, тёмный силуэт в длинном плаще почти пугает — Гинозу она узнает издалека, мнётся у ограды, с несколько секунд думает уйти, сбежать, пока ещё не поздно, пока бывший начальник не обернулся, не заметил горечи и вины в глазах. Не прочитал больше, чем читать имеет право, потому что в противном случае всё. Конец, баста, занавес — это за границами работы, это личное, такое не покроешь лживым «мы коллеги», на такое не закроешь глаза. Такое не скроешь от Сивиллы — за такое получишь сполна.

К такому Аканэ не привыкла, с таким она не знает, как себя вести, но прежде, чем сделать шаг обратно к машине, прежде чем вспомнить, что, строго говоря, Нобучика не имеет права находиться здесь в одиночку, она видит, как Гино поднимает голову от серой могильной плиты и смотрит прямо на неё.

Наверняка на неё — на улице влажно, над землёй висит плотный, молочно-белый туман, но взгляд бывшего начальника ощущается вспышкой на коже, старший инспектор открывает ворота, прячет руки в карманах инспекторской куртки и нехотя плетётся к могиле. Под ногами хлюпает грязь, о грудь гулко стучит сердце, а по спине бежит неприятный холодок — тут дело не в противной мороси, и не в промозглом ветре, тут дело где-то глубоко в душе.

— Шинья всегда говорил, что он первым из нас словит пулю, — негромко говорит Гиноза, кивая на могилу. — Шутил, конечно, но кто ж знал.

Аканэ останавливается возле и чуть сутулит плечи, пытаясь спрятать шею в вороте куртки.

— Говорил, чтоб рот на замке держал и язык прикусывал раньше, чем его кто другой откусит. Это он уже серьёзно. Но разве Кагари когда-нибудь был серьёзен.

Последнее не вопрос, а если б и был — Цунэмори нечего ответить. Она переступает с ноги на ногу, сжимая маленькие ладошки в кулаки, и бездумно смотрит на тонко выгравированное имя.

Ей холодно, страшно хочется курить и плакать. Первое раздражает Гинозу, второе бесит её. С первым Нобучика устал бороться, со вторым не справиться ей самой, поэтому, когда по щеке уставшего старшего инспектора сбегает скупая слезинка, падает с щеки на отсыревшую куртку, Гино делает шаг к ней, распахивает плащ, прячет тонкую фигурку следователя в тёплый кокон и позволяет достать из собственного кармана пачку SPINEL.

Это — их маленькая тайна. Это за границами работы, это личное, такое не покроешь лживым «мы коллеги», на такое не закроешь глаза. Такое не скроешь от Сивиллы — за такое получишь сполна.

Они оба это знают, оба боятся неизвестно чего, оба тоскуют о несбыточном, греются в объятиях друг друга в те редкие моменты, когда на них не направлен всевидящий глаз Системы, и точно знают — одна ошибка, и им конец.

Всё, баста, занавес — за мимолётные мгновения счастья высокая цена, проще жертвовать общим, сохраняя жизни друг друга. Чем лишиться совсем, купившись на лишний час вместе.

Они курят одну сигарету на двоих. У них обоих за спинами — Когами.

У Гинозы на сердце становится легче. У Аканэ проясняются мысли. И в этом между ними разница.

________________________

написано по заявке №23: "Гиноза/Акане, Когами (только в воспоминаниях). Посещать пустую могилу. Аканэ не носит с собой сигарет, ведь у Гинозы всегда с собой пачка" для сообщества: http://ficrien.diary.ru/

Двадцать четыре часа — ровно столько Глава Касэй даёт на ликвидацию беспорядков в ЮВАС, и Гинозе кажется, что она несколько переоценивает их возможности.

На территории Союза проживает больше двадцати миллионов человек, около двух тысяч умерло только за последние шесть часов, государство только что пережило грубую интервенцию, а председатель добровольно покинул пост, толкнув проникновенную речь со всех экранов страны. Определённо, двадцать четыре часа — это даже смешно.

— Не забудь ещё и о том, что Шимоцуки уже три часа кряду рассказывает о том, как облажалась Цунэмори, — хмыкнув, добавляет Яёй, и Гиноза понимает, что последнюю мысль произнёс вслух. — Я вот настолько близка к её убийству, — показывает крошечное расстояние между большим и указательным пальцами и садится на ступеньку рядом. — Как думаешь, удастся свалить всё на повстанцев?

— С этим ты опоздала, — честно отвечает Нобучика и машинально трёт сбитые костяшки пальцев. — Но всё ещё можно нечаянно забыть её здесь.

— Повиснет на крыле джета и нажалуется Касэй, — уныло качает головой Кунидзука. — Болит?

Гиноза качает головой, но на самом деле немного лукавит. Потому что, да — болит. Он давно привык в бою пользоваться бионикой. Та доставляла противнику максимум проблем с минимумом усилий со стороны самого Нобучики и работала однозначно быстрее Доминатора. Может быть, немного мешала поддерживать равновесие, так как по весу была несколько больше своей родной, но она у него давно — он приспособился.

В этот раз ситуация была иной. Стоял он так, что бить правой рукой было удобнее, да и... Враньё, конечно, левой сподручней и рука всё-таки металлическая, но цели убить Когами Гиноза себе не ставил. Никогда, даже в самые плохие времена, даже на пике самого искреннего, праведного гнева, он не просто не позволял себе такой мысли — такой мысли не возникало.

Выбить из засранца дурь — да. Орать до потери голоса — да. Но убить — никогда. У Гинозы не так уж много друзей, чтобы ими разбрасываться, а если б и были — такой как Шинья, к несчастью или радости, в единственном экземпляре.

— Как он? — спрашивает Кунидзука, и Гино видит — ей действительно интересно.

Так всегда было, с самого её первого дня в Бюро. Яёй сторонилась неслишком разговорчивого Гинозу и могла часами болтать с Когами о всякой чепухе, вроде инди-рока и андеграудной музыкальной сцене. В такие моменты Нобучика и половины из произносимых ими слов не понимал и, если признаться, немного завидовал.

Просто потому что.

Потому что у Когами был не только он, и в этом ему чудилась обидная несправедливость. Он этого стыдился, злился, завидовал и снова стыдился — так по кругу, пока штатный терапевт не бил в тревожный колокол, напоминая о том, что девяносто две единицы интегральной характеристики — это много.

А то Гиноза не знал.

Теперь у него сто тридцать пять, и ему всё равно.

— По-прежнему мудак, — беззлобно отвечает он.

— Прискорбно, — смеётся Кунидзука, и это, совершенно точно, первый раз, когда он слышит её смех.

Вторая причина, по которой ломать Шинье челюсть он не стал, заключалась в том, что тот и без того выглядел так, будто вот-вот собирался сдохнуть. Очень не героически и глупо, минутой раньше вышибив дух из наполовину киборга. Гиноза давно подозревал, что тот как-то иначе реагирует на боль, неверно оценивает возможности своего тела и плохо различает понятия «низкий болевой порог» и «бессмертие».

— Ну, он всегда был немного безумным, — пожимает плечами Яёй.

— Если ты так ласково перефразируешь моё «по-прежнему мудак», то да. Всегда.

Ещё, вероятно, дело было в том, что безумие Когами всё же заразно. Как ещё объяснить клюнувшую на наживку Касэй Аканэ и себя самого, протягивающего заряженный пистолет террористу, он не знал.

— Но хорошо, всё же, что он жив, — роняет Кунидзука и, скользнув ладонью по его плечу, уходит.

Да, хорошо.

— Ты даже не представляешь, насколько, — еле заметно улыбается он и тоже поднимается.

Их двадцать четыре часа подошли к концу.

_______________________________

таймлайн: постполнометражка.