Под коркой (гет)

Почему я не вижу здесь кораблей

Я шагал по замерзшим лондонским улицам, глядя на безликие скелеты домов. По-другому и не скажешь, Лондон казался мне огромным скелетом какой-то давным-давно почившей рептилии, чьи останки теперь замерзали где-то на северном полюсе. Война закончилась несколько лет назад, но все было каким-то ненастоящим. Иллюзорным. Напускным. Как и вся моя жизнь.

Я шагал вперед и не мог ответить сам на свой вопрос: «Зачем и куда я иду?». Нет, куда — это ясно и так, без обиняков. Вот сейчас будет поворот, за которым пустыми темными глазами смотрит на обледенелый мир небольшой магазинчик. За ним — еще один, невнятный, какой-то обыкновенный, незапоминающийся поворотишка. А за ним будут окна твоего дома. Я встану в отдалении и буду смотреть, как ты сидишь с книгой у окна. Мне повезло, что твой рабочий стол стоит под подоконником, почти выглядывает на улицу. Иначе я бы тебя ни за что не увидел. Непонятно, почему ты не задергиваешь шторы. Ведь на дворе ночь, и обычно люди делают это именно для того, чтобы спастись от таких нарушителей личного пространства, как я.

Я делал что-то неправильное. Но разум, кричащий об этом громче вопиллера и пытающийся донести это до остальных органов чувств, будто замерзал в этом мертвенном, словно замершем Лондоне. Я смотрел на стоящие вокруг дома, в окнах которых кое-где даже горел свет. И не ощущал, что там, за стенами, есть кто-то живой. Мне казалось, что весь мир сузился до размеров маленького окна и каштановой головки, склонившейся над книгой в неровном свете свечи. Там была жизнь. Там чувствовался пульс. Глядя на это окно, я начинал ощущать, как бьется жилка на моей шее.

Почему здесь нет ветра, не слышен прибой?

Я хотел бы уехать и быть просто с тобой.

Не могу сказать точно, когда это началось. Может быть, в очередное воскресенье, когда традиционно ты вместе с Роном и Гарри сидела в моей гостиной, на Гриммо, и судорожно стискивала пальцами горячую чашку с чаем. Вы сидели там каждую неделю, рассказывая последние новости, на которые мне, в сущности, было плевать, и пили чай с неизменными пирожными. Однако, в этот день что-то изменилось. Может, я увидел в твоих глазах эту затаенную тоску, что с тех пор порой проглядывала в них сквозь пелену привычной уверенности и твердости. Может, твои пальцы, так безотчетно сжимающие чашку, на миг почудились мне сомкнутыми не на фарфоре, а на моем запястье. Но ближе к вечеру вы стали собираться по домам. Какой-то неясный порыв толкнул меня снять с вешалки твое пальто и застыть с намерением помочь тебе одеться. Однако, Рон выхватил его у меня со словами: «Спасибо, Сириус» — и набросил его тебе на плечи сам. Я смотрел на то место, где его ладони только что касались тебя, и не понимал, что происходит.

Ты молча, привычно приняла его ухаживание и обернулась ко мне.

— До встречи, Сириус, — негромко попрощалась ты и, развернувшись, выскользнула на улицу. В этот момент я еще раз смог ухватить мелькнувшую в твоих глазах тоску.

— До встречи, Гермиона, — ответил я тихо. Так тихо, что, вероятно, даже Гарри, еще стоявший в холле, не расслышал моих слов.

Вы ушли. А я остался стоять, глядя на закрывшуюся за вами дверь.

Ведь мой дом как могила, как каменный склеп,

Потому что я глух, потому что я слеп.

Шатаясь, будто мы только что пили вовсе не чай, а огневиски, я вернулся в комнату, подошел к зеркалу. Темные, пыльные стены. Потемневший, пыльный я. Мои глаза больше не сверкали той голубизной, что так нравилась девчонкам много лет назад. Я провел ладонью по стеклу, понадеявшись, что это Кикимер плохо убирается в гостиной и зеркало покрыто слоем пыли. Однако, все осталось по-прежнему. Все выглядело так, будто слоем пыли был покрыт я. Вместе с этим домом. Вместе с этой жизнью. Я ветшал так же, как ветшают часы в гостиной, которые сейчас били десять часов вечера. И внутренне ветшал даже сильнее, чем внешне. Моя душа, кажется, онемела от бездействия. Она испытывала только холод, который, казалось, лился на нее прямо из этих стен. И какую-то отдаленную тоску, завывающую из глубин, из-под пары слоев снега и пыли.

Наверное, это началось тогда. Я впервые пришел к твоему дому и долго стоял, ловя лицом падающие снежинки. Мне хотелось, ощущать, как они таят на щеках, на веках, на лбу, на волосах, делая их мокрыми, чтобы физически чувствовать, как тает снег внутри меня и вместе с его каплями стекает и пыль.

Свеча в твоем окне трепетала в моих зрачках, и мне хотелось чиркнуть у себя в глотке зажигалкой, чтобы это маленькое пламя превратилось в целый пожар. Слишком холодно. Слишком безразлично. Слишком неправильно.

И почти каждый вечер, кроме воскресенья, когда вы сами приходили ко мне, я приходил к тебе, и пытался отогреться у твоей одинокой свечи.

И в глазах моих видно лишь зимнюю ночь,

Этот страх подворотен, где ты идёшь прочь.

А сегодня что-то случилось. Случилось там, внутри твоего дома. Я не мог видеть, не мог слышать. Только ты вскочила, задула свечу, и на место ее мягкого, робкого света пришел свет большой и агрессивный, осветивший всю комнату. Это не правильно, это не так. Выключи его. Выключи, и я постою еще немного. Давай же, детка.

Но свет в комнате не гас, и я видел лишь мелькающие силуэты, настолько быстро вы передвигались по комнате. Не такого взрыва я хотел. Не то пламя вспыхнуло. Не оттуда подожгли.

В какой-то момент дверь распахнулась, и ты выскочила на улицу. Остановилась, застегивая молнии на легких осенних полусапожках. Незастегнутое пальто, шарф, едва переброшенный через плечо. Плотно сжатые губы на побелевшем от холода или напряжения лице.

Я сделал шаг назад, в тень от соседнего дома, чтобы ты ненароком не заметила моего присутствия.

Ты же выпрямилась и неровно, но быстро зашагала прочь, в темноту незнакомого мне переулка.

Постояв еще некоторое время, я почувствовал, что пальцы на руках даже в перчатках превращаются в ледышки. Они настолько замерзли, что начали гореть. Я стянул перчатки, сунул их в карман, наклонился и зачерпнул полную пригоршню колючего, обжигающего снега. Прижал ледяные комки к лицу, растер его до красноты. Так, чтобы и лицо горело. Так, чтобы ощущать затихающую на шее жилку.

Мерлин, ведь почти два часа ночи.

Я сорвался с места и почти бегом, не оглядываясь на все еще горящий в твоем окне свет, бросился туда, где в темноте какой-то подворотни скрылась твоя хрупкая фигурка.

Тебя было трудно не заметить. Ты шла мимо чужих уже погасших окон, не оглядываясь, не проявляя какой-либо внимательности к пустынным ночным улицам. Какая беспечность! А что, если бы вместо меня за тобой сейчас крался, стараясь не скрипеть ботинками по снегу, какой-нибудь Пожиратель?

Но, слава Мерлину, это всего лишь я. А всего лишь? Это ведь так же неправильно, как весь этот наэлектризованный фальшью воздух, в котором будто витает ощущение чужеродности. Так, будто кто-то разбавил целую бутылку натурального сока водой. Но Лондон ли здесь неправилен? Может, дело во мне самом?

Я продолжаю идти за тобой в отдалении. Тебя просто нужно проводить. Ты ведь одинокая девушка, бредущая по ночному Лондону, успокаиваю я себя. Убеждаю, что иду за тобой исключительно поэтому.

Черт. Эти странные спруты, что сейчас стучат щупальцами, стряхивая пыль с моего сердца, не должны были оживать. Они погрузились в вечный сон много лет назад. Это не могло быть правдой. Не могло. Черт.

Ты устало стряхиваешь снег с холодной скамейки, и садишься, подогнув под себя пальто. Глаза твои скрыты за ворохом волос, но я знаю, что в них сейчас без поволоки, без театрального занавеса, вовсю играет свою главную роль тоска. У нее аншлаг, она срывает овации, и восхищенные поклонники зовут ее выступить на бис. Ты смотришь перед собой, и я не выдерживаю, ускоряю шаг. Черт.

— Скамейка холодная, Гермиона. Простудишься, — я будто растерял все свое красноречие. Три долбаных слова, это все, что оказался способен сгенерировать мой сморщившийся мозг.

— Сириус? — ты поднимаешь голову. В глазах на миг появляется удивление. Но пропадает так же внезапно, как появилось. Тебе все равно, откуда я здесь. Но все же задаешь этот вопрос. — Откуда ты здесь?

— Хотел заглянуть к вам. На чашечку чая. Но не успел. Ты так стремительно выскочила из дома, что я едва успевал за тобой.

Конечно. Восхитительная ложь. Она задержалась у дверей, застегивая обувь, и потом едва переставляла ноги, выйдя на другую улицу. Должно быть ты, Бродяга, лишился сразу пары ног, что не мог ее догнать?

Ты, кажется, не поверила, но тебе все равно. Ты рассеянно киваешь и молчишь.

— Вставай, Гермиона. Замерзнешь.

— Я не хочу идти домой.

— Ну, хочешь, пойдем, попьем чая на Гриммо.

Кажется, ты оживилась. Поднялась, отряхнула снег с пальто. Ты уже готова идти, ты что-то говоришь, а я не слышу. Я смотрю на распахнутые полы пальто, на свисающий с двух сторон шарф, и во мне борются не две, а целых три потребности. Первая — застегнуть, укутать, чтобы не мерзла, ни в коем случае не мерзла, чтобы сердце не покрылось снегом. Он так долго и медленно тает. К тому же, у тебя нет такой свечи, как была у меня. Вторая — не позволить своим рукам схватить тебя за шарф и застегивать пуговицы. Сохранить лицо, сохранить в тайне внутренних спрутов, лениво перекатывающих внутренности между щупальцами. И третья — прижаться холодными губами к твоим ключицам, таким же холодным, выставленным напоказ декабрьскому ветру. И согревать их, губы и ключицы, друг о друга, согревать, согревать…

— Сириус?

Я с трудом вспоминаю, что ты только что сказала. Выгрызаю из подсознания, ибо совершенно точно не думал о разговоре.

— А, да, мы можем позвать Гарри. Замечательная идея. Пошли?

И я видел полмира, мне две тысячи лет,

Я предлагаю тебе локоть, и ты доверчиво хватаешься за него ладошкой. Из какой-то бравады, желания быть к тебе ближе, понятнее, я двумя движениями расстегиваю пуговицы и распахиваю пальто. Твои пальцы красные от холода и, вероятно, влажные. Я представляю, как если бы ты касалась ими не сквозь толстый рукав верхней одежды, а сквозь тонкую ткань рубашки. Мурашки пробегают по спине, а за ними спазм холода врывается под остывший драп.

Я веду тебя на Гриммо пешком. Черт знает, почему, но мне так захотелось. Ты замерзаешь, я чувствую. Мне тоже становится холоднее. Но мне доставляет удовольствие иногда скашивать глаза и смотреть на твои мертвенно-бледные ключицы. Я идиот, или садист. Но мне кажется, чем сильнее ты замерзнешь, тем будет больше шансов тебя отогреть.

Я старый идиот, и совершенно ничего полезного не сохранилось в этой голове за сорок лет жизни, если я думаю, что могу для тебя что-то сделать.

Мы идем по переулкам и молчим, а я считаю шаги, каждый раз начиная сначала, и думаю о том, что когда число «сорок» попадется мне в третий раз, я пройду столько, сколько мерзости накопилось в моей жалкой душонке.

Ты пошатнулась справа от меня, нога на неудобном узком каблуке подвернулась, и ты едва не упала. Идиот. Чертов старый идиот. Я подхватываю тебя, крепко прижав к себе за талию, не заботясь о том, как это выглядит или ощущается, и на миг застываю, оглушенный твоим телом, прижатым к моему. Только сквозь тонкую ткань рубашки и твоего пиджака между слоями распахнутой верхней одежды. А затем аппарирую на Гриммо, к порогу своего дома.

Ты едва стоишь на ногах. Твои руки трясутся, губы посинели и дрожат. Я кляну себя за то, что заставил тебя превратиться в настоящую ледышку. А еще за то, что внутренний голос доволен. Теперь ты полностью беспомощна, полностью разбита, и самое время…заткнись, идиот, просто заткнись.

Я почти несу тебя на руках, твои ноги практически безвольно волочатся по ковру. Мокрые следы остаются за нашей обувью, но я не забочусь об этом. Просто сажаю тебя на диван. Ты дрожишь.

«Может, позовем Гарри?» — ты вот-вот это скажешь. Но слова звучат только в моей голове, а твои посиневшие губы слегка распахнуты, со свистом втягивают раскаленный от холода воздух в, казалось бы, тоже посиневшие легкие.

Я не знаю, зачем я приехал сюда,

Мне казалось, что здесь загоралась звезда.

Я молчу, молчу и смотрю на тебя, а ты пребываешь в какой-то прострации, буравя взглядом гобелен на стене. Или зеркало, висящее рядом. Совсем не пыльное и кристально чистое зеркало. В нем, вероятно, видно мои напряженные плечи. И неуместное в гостиной пальто.

Я сбрасываю его, кидаю куда-то на кресло, или на пол, не хочется даже смотреть. И думаю о том, что должен предложить тебе чай, за которым позвал. Пальцы, чашка. Пальцы, запястье.

Да, да, чай. Чай. Горячий чай.

Но колени сами сгибаются, и я опускаюсь перед тобой на ковер. Полусапожки совсем тонкие, короткие и замшевые. Никак не подходящие для декабрьской ночи. Они промокли от снега и потемнели. Пальцы сами касаются твоей щиколотки, кладут ногу на колено. Расстегивают короткую молнию. Из-под нее высыпается не успевший растаять снег. Я стаскиваю сапожок, отбрасываю его в сторону. Пальцы, эти чокнутые пальцы сами прикасаются к твоей ступне. Я чувствую промокший черный капрон и замерзшую кожу сквозь него. Черт. Черт. Что я делаю?

Однако, ты молчишь, и, подняв взгляд, я вижу твои широко распахнутые глаза, глядящие прямо в мои. В этой комнате они — самое живое и теплое, что когда-либо здесь находилось. Они как две маленькие звездочки, хотя нет, звезды холодны. Как две кометы, что несутся мимо меня и вот-вот зацепят своим хвостом и утянут в неразгаданную черную дыру. В них нет страха, отвращения или осуждения. Это радует. И отрешившиеся от мозга пальцы продолжают ласкать твою ногу.

Это так странно, так неправильно, противоестественно — сидеть на полу у твоих ног и целовать твою ступню, глядя в твои глаза. В них горит удивление, смешанное с чем-то неопределимым, неясным, делающим их темнее.

Я скольжу пальцами по лодыжке, и подушечки взрываются миллионами огоньков. Спруты внутри меня беснуются, лупят щупальцами по всему, что видят, и это все рушится, как карточный домик, как соломенная крыша под напором цунами.

Я освобождаю твою вторую ногу и принимаюсь целовать ее, другую положив на свое плечо. Рубашка в этом месте становится влажной, снег тает между мной и диваном. Кожа под твоей ступней разгорается, будто ее не намочили, а подожгли. Ты молчишь. Ты молчишь.

Я не знаю, откуда на щеке моей кровь.

Здесь, похоже, война за любовь.

Это слишком невыносимо, слишком медленно, слишком глубоко. Слишком глубоко въедается в мой мозг. Корочка пыли трещит, лопается, покрывается трещинами. Я подбираюсь ближе к дивану, и скольжу губами по лодыжке, колену. Ты не двигаешься, будто превратилась в статую. Живую статую с такой обжигающей кожей.

Мне хочется делать это медленно. Настолько медленно, насколько позволят обнажившиеся нервные узлы. Настолько, насколько хватит выдержки. Пальто с твоих плеч стянуто, пиджак расстегнут. Почему ты сидела у окна в деловом костюме в два часа ночи?

— Я не хотела идти в спальню переодеваться, — будто услышав мысли, произносишь ты. Голос какой-то осипший, губы по-прежнему дрожат.

Я понимаю, что задал этот вопрос вслух. Неважно. Это все совершенно неважно. Это сейчас там, в другой, правильной и размеренной, пыльной жизни. Здесь и сейчас — все по-другому.

Я скольжу ладонями по твоим ногам, поднимая узкую юбку. Настолько медленно, чтобы успеть почувствовать, как ты согреваешься. Как мелкая дрожь сотрясает твои ноги, мелкая лихорадочная дрожь, не от холода.

Мерлин. Долбаный двадцать восемь тысяч раз Мерлин. Как ты шла по улице в этом? В юбке и…в этом. В чулках, с такой развратной кружевной резинкой. В глазах темнеет, и я с удивлением понимаю, что можно завыть от того, как сильно я тебя хочу. Но я продолжаю целовать твое бедро, закинув ногу себе на плечо. Стоит сорваться — и плотину прорвет. Смоет, унесет, размозжит, как снежок, пущенный в каменную стену.

Юбка задралась на талию, и я вижу твое кружевное белье. Ладони судорожно протискиваются между диваном и твоей гладкой попкой и сжимают ее в руках. Черт. Черт. Черт. Ты, кажется, специально так оделась, чтобы у меня не было ни единого шанса? Я трусь щекой о шершавое кружево чулок, и спруты внутри уже довольно мурлычут, будто сытые, переевшие коты. Ты не сопротивляешься, ты позволяешь. Значит, у спрутов есть шанс. В мозгу же пульсирует что-то невообразимое, о чем сейчас думать — не самое время.

Я цепляюсь зубами за краешек чулка и стягиваю его вниз. Проходит мгновение, прежде чем ты издаешь короткий, такой запретный, неправильный стон, и это становится спусковым крючком, направившим все лавины мира на одну скромную картонную стену.

И в этом бою — как из крана вино,

Я хватаю тебя за руки, и стягиваю вниз, к себе, на ковер. Здесь сыро и холодно, но мне кажется, что своим телом я согрею тебя лучше сотен каминов. Пуговицы блузки с глухим стуком разлетаются по комнате, и мои губы впиваются в твои ключицы. Такие белые, белые, белые, белые, что кажутся почти абсолютными.

Вот он, взрыв. Вот он, пожар. Я чиркнул зажигалкой в своей глотке. Я чиркнул в глотке, которая была заткнута динамитом.

Твои пальцы на пуговицах моей рубашки — так неожиданно, что я на секунду замираю, оторвавшись от твоей шеи. Тонкие, прохладные, осторожные. Одна, другая, третья. Пятая, шестая. Рубашка неуверенно соскальзывает с моих плеч, и я не могу, не желаю терпеть это обжигающее расстояние между нашими телами. Кружево трусиков прижимается к моему животу, и от того, какая ты горячая, мне хочется сойти с ума.

Маленькие пальчики на плечах, гладят, ласкают, утешают. Я чувствую, как ты пьешь из моих прикосновений отчаянье, затопившее весь этот чертов дом. Как всасываешь пыль, обнажая моих невменяемых спрутов. И от этой жалости, от сочувствия, сожаления, становится еще хуже. Я рву на тебе лиф, и если ты когда-то вернешься домой, твой парень будет неприятно удивлен количеством красных отметин, которые уже покрывают твое тело.

Ты запускаешь пальцы в мои волосы и тянешь меня выше, впиваешься холодными губами в мои, кусаешь, сжимаешь затылок до боли, так, что вот-вот вырвешь клок волос.

— Сириус, — в твоем голосе все еще удивление, когда холод расстегнутой пряжки ремня касается твоего бедра.

Но это первый раз, когда ты за все это время назвала меня по имени. Сириус. Да, детка. Да.

— Да, детка, да, — повторяю я вслух. Кажется, мой голос охрип, и я улыбаюсь тебе в губы кривой, обреченной ухмылкой.

Дай мне выйти из этой войны с мечом,

Ты ушла под утро. Наверное, Рон вовсю ищет тебя. Или же спокойно дрыхнет в своей постели. Я знаю, что ты не стала лечить засосы, не стала расчесываться. Ты аппарировала почти мгновенно, не обернувшись и не попрощавшись.

Я знаю, что ты тоже чувствовала неправильность. Но ты же молчала, верно? Ты позволила. Не оттолкнула.

И на следующую ночь я снова приду к твоему окну.

В доме подозрительно тихо. Слишком тихо, учитывая, что окна горят и на первом, и на втором этаже.

Я стою, глупо стою прямо на полоске света и жду, когда погаснут люстры и загорится свеча.

Но распахивается дверь, и на крыльцо выбегает Рон. Он так же едва одет, без шапки, и на лице такая удивительная смесь злости и обиды, что мне становится стыдно. Но он хлопает дверью и тут же аппарирует, а мои ноги будто приросли к земле.

Ты появляешься в проеме окна так неожиданно, что я вздрагиваю. Спруты внутри шевелятся, подрагивают. Им приятно и страшно. А ты стоишь и молчишь, не делая попытки пригласить в дом или уйти, скрыться в глубине комнаты.

Ты, несомненно, видишь, что мои плечи и волосы покрылись нападавшим снегом, понимаешь, что я стою тут давно и видел уход твоего жениха.

Ты должна знать, что легким движением ноготка отколупала вчера корку, наст, покрывающий меня изнутри. Что поглотила всю пыль. И теперь во мне трепещет что-то окровавленное, с разорвавшимися швами, пульсирующее. Ты не можешь этого не знать. Но ты даешь мне выбор. У меня нет времени на долгие раздумья. Или вперед, или назад. Прямо сейчас. Сковырнуть ли твою пыль с твоего сердца? Заставить так же нарывать, болеть?

Я всегда умел быстро принимать решения. Сегодняшняя ночь — не исключение.

*Текст песни: Светлана Сурганова и Оркестр — "Корабли".