Кингсли. Конфундус (джен)

Ему шесть, когда это случается впервые. На дворе июль, и город тонет в удушающем мареве. Улицы Уокинга пустынны — никому не хочется вылезать из дома в такую жару. Пахнет перепрелой травой и пылью, у дома с облезлой жёлтой штукатуркой собираются беспризорные коты. Они ещё надеются на подачку от миссис Моррис, не зная, что больше её не увидят. Теперь им придётся искать новую жертву — очередную сердобольную старушку, готовую расставлять на заднем дворе жестяные банки с объедками. Кингсли с любопытством наблюдает, как коты занимают свои места у калитки, будто придерживаясь определённого порядка. Если бы мама позволила, он завёл бы кошку. Непременно серую, с густой блестящей шерстью, с тонкими бархатными ушами. Он знает, что этого не случится — не сейчас, когда папа целыми сутками лежит в кровати, уставившись в потолок мутным взглядом, а мама разрывается между работой в Министерстве и домашними хлопотами. Их новый дом сложно назвать новым — он совсем крошечный, неприглядный снаружи и весь пропах старостью. Так говорит мама Кингсли: «Этот дом пахнет старостью». Сам он не уверен, как именно пахнет старость — неужели настолько плохо? Если так, он не хочет стареть. В прежнем их доме пахло совершенно иначе — аджваном и мускатным орехом, деревом и летучим порохом, а по утрам — дождевой водой. Кингсли закрывает глаза, припоминая эту смесь, и разочарованно вздыхает.

Невозможно. Невозможно представить, невозможно вспомнить, только почувствовать. Сейчас, когда он сидит на ветхой скамеечке напротив бывшего дома миссис Моррис (теперь он принадлежит им, но Кингсли совсем не рад), все эти ароматы кажутся сказочными.

Меж тем коты начинают активно демонстрировать своё недовольство — хвосты ходят ходуном, усы топорщатся. Они смотрят друг на друга так, будто ищут виновного в отсутствии обеда. Кингсли жаль этих животных. Кошки эгоистичны, но по-своему преданны — он в состоянии понять это даже в свои шесть лет.

Кингсли так увлекается наблюдением, что пропускает момент, когда сбоку возникает высокая тень.

— Эй, черномазый, — долговязый мальчишка с копной соломенных волос смотрит на него с плохо скрываемым отвращением. — Тебе нельзя сидеть на этой скамейке.

Кингсли вздрагивает, как от удара, но не встаёт.

— Почему? — он игнорирует грубое обращение. Так учил папа. Не сердиться на хамов, не обижаться на дураков. Сохранять спокойствие. Возможно, эти наставления — всё, что он сохранит в память об отце.

Но как же сложно им следовать, особенно когда твоему обидчику лет десять. Целых десять!

— Потому что это наша территория, — со значением произносит мальчишка, тыча пальцем в кого-то за спиной Кингсли. Там ещё двоих ребят. Они приближаются, и приближаются очень быстро.

— Это скамейка для нормальных, а не для черномазых, — добавляет мальчишка и ухмыляется. От его ухмылки у Кингсли холодеет внутри. Он отчаянно желает, чтобы его оставили в покое.

— Ну, что сидишь? — один из подошедших, одетый в почти новые джинсы и светлую майку, долго рассматривает его, а потом по-взрослому закатывает глаза. — Ты новенький, — заключает он. — Вы въехали в дом старухи Моррис, когда она сдохла. И ты, видать, ещё ничего тут не знаешь…

В следующую секунду Кингсли чувствует грубые пальцы на загривке, слышит недовольный возглас третьего мальчика (он не запомнил, как тот выглядел), а потом летит носом вперёд — прямо на жёсткую, ужасно жёсткую, потрескавшуюся от солнца землю. Обидчики гогочут, когда он неловко поднимается, смаргивая слёзы и пытаясь зажать нос ушибленной рукой. По пальцам течёт что-то тёплое и солёное. Кровь или слёзы, а может, и то, и другое.

— Убирайся, — бросает сквозь зубы тот, что подошёл первым. Он смотрит на Кингсли, как на букашку, как на таракана. — Подотри сопли и ползи к своей черномазой мамаше и укуренному папаше.

Кингсли опускает руку, позволяя крови медленно вытекать из разбитого носа. Перед глазами — белая пелена, в горле стоит ком, и он чувствует, как неведомая сила раздирает его изнутри. О, как много он хочет сказать этим идиотам! Он хочет сказать о том, что аврор Шеклболт знаком с самим Аластором Грюмом, что они сражались бок о бок и отец пострадал от жуткого заклинания, что крошечное министерское пособие не может покрыть лечение в больнице Святого Мунго. О том, что его мама работает в Министерстве магии, пусть даже простым секретарём, о том, что они волшебники, о том, что сам он однажды получит волшебную палочку и уедет в Хогвартс — школу чародейства и волшебства. О том, что он гордится своими родителями и никому — а тем более, каким-то магглам из захолустного Уокинга — не позволено обзывать их!

Эти мысли оглушают, их слишком много, и Кингсли кажется, что сейчас его голова расколется пополам. Он не уверен, что с ним всё в порядке, и хочет — безумно хочет! — чтобы эти хулиганы поняли, каково ему. Поняли, кто он.

Всё стихает в одну секунду. Голова слегка гудит, но уже не так жжёт в груди, не так стучит в висках. Кингсли разжимает кулаки и несколько раз моргает. Двое его обидчиков (Кингсли не уверен, стоит ли причислять к ним третьего) застыли в паре метров от него, и выражение лица у них довольно глупое. Будто забыли, где они и зачем сюда пришли. Белобрысый отмирает первым: он долго таращится на друзей, потом смотрит на Кингсли и неуверенно спрашивает:

— Ты из этих… это твоя семья въехала в дом старухи Моррис?

Кингсли осторожно кивает. Руки холодеют. Что он наделал?

Белобрысый снова рассматривает своих приятелей — пристально, будто видит впервые, потом пихает того, который столкнул Кингсли со скамьи, локтём.

— Дейв, пошли. Мы собирались… Эй, а куда мы собирались?

Дейв невнятно мычит что-то в ответ, но позволяет себя увести. Третий мальчишка не двигается с места. Он смотрит на Кингсли со страхом и любопытством, а потом выпаливает:

— Ты! Ты волшебник!

У Кингсли душа уходит в пятки. Может быть, так проявляется стихийная магия? Может, он навредил тем двоим? А почему не этому? Он нарушил Статут? Что же будет с ним и с мамой? Что, если его заберут в Азкабан? А Хогвартс? Он так хотел попасть в Хогвартс!

— Волшебник! — снова восклицает мальчишка. Он открывает рот, намереваясь что-то сказать, а потом захлопывает и заливается краской. — Извини их, — выпаливает он. — И меня. Я… ну… я же не знал… — он умолкает и отводит взгляд.

— А будь я магглом, тебе было бы всё равно? — уточняет Кингсли. Ему всё ещё страшно, но теперь к страху примешивается обида. Он достаёт из кармана платок и принимается тереть лицо, оставляя грязно-красные разводы на ткани.

— Нет, что ты, — поспешно заверяет его мальчишка и краснеет пуще прежнего. — У меня мало друзей, только эти двое. Мы с детства вместе. Они придурки, но не злые, правда. Просто ты новенький, а к новеньким всегда цепляются. Ты же не сердишься? Что ты с ними сделал? Это же был Конфундус, да? Ты их вообще с толку сбил! Я однажды видел, как его применяли к магглам, только нарочно. Потом появились авроры и забрали этого волшебника, а всем свидетелям изменили память, а нам не изменили, потому что мы тоже волшебники… А тебя как зовут?

— Кингсли.

— А меня Гавейн. Гавейн Робардс. Я хочу на Гриффиндор, мне через неделю одиннадцать. А ты совсем маленький, как ты наколдовал Конфундус?

— Мне почти семь, — уточняет Кингсли. Он считает, что этот факт нельзя упускать, раз уж собеседнику почти одиннадцать. — А что это такое — Конфундус?..

* * *

Ему четырнадцать, и всё, о чём он мечтает, — провалиться сквозь землю. Он хочет стать аврором и пойти по следам отца. Это приводит в отчаяние профессора Флитвика, который в некоторой степени одержим идеей вырастить из него мастера Чар, и раздражает профессора Слагхорна, который убеждён, что из Кингсли получится прекрасный зельевар. Кингсли отличник, настоящий когтевранец, в отличие от Робардса, который всегда всё делал в последний момент. В прошлом году Робардс окончил школу и поступил-таки в Академию авроров. Как — для Кингсли остаётся загадкой. Впрочем, конкретно сейчас Кингсли практически умирает от стыда и не может понять, как Гавейн семь лет умудрялся жить и не делать домашнее задание, а потом откровенно мямлить на уроках.

— Мистер Шеклболт, сосредоточьтесь, — тянет профессор Хорнби. — Мы не можем ждать вас вечно.

Хорнби — очередной учитель ЗОТИ, и Кингсли надеется, что к концу года он сгинет — должна же быть хоть какая-то польза от проклятия Того-Кого-Нельзя-Называть. Хорнби ему неприятен. Он единственный учитель, с которым блестящий студент Шеклболт не нашёл общего языка, а такого рода исключения всегда унизительны. Сегодняшняя ситуация унизительна вдвойне, потому что на повестке дня — Конфундус, а Кингсли не может его наколдовать. В этом нет ничего постыдного — заклинание мало кому удалось с первого раза, но для Кингсли оно особенное. Он до сих пор помнит злые слёзы и расквашенный нос, растерянные лица обидчиков и обидное «черномазый». С тех пор он ни разу не чувствовал себя таким никчёмным — вплоть до сегодняшнего дня.

Вокруг отчаянно зевают когтевранцы (ЗОТИ с утра в понедельник — непростое испытание); пуффендуйцы украдкой бросают сочувственные взгляды.

— Конфундо!

Ничего. Сэвидж, который стоит с ним в паре, недовольно хмурится.

— Конфундо!

Ничего. Кингсли делает всё, что в его силах, выполняет все инструкции.

Чётко произнести все слоги. Жёсткий акцент. Лёгкое, словно незавершённое движение палочкой.

Ничего.

— Тренируйтесь, — досадливо бросает Хорнби, направляясь к следующей паре. — Мистер Шеклболт, я слышал, вы собираетесь в Аврорат… — профессор не заканчивает предложение, но разочарованный тон ясно даёт понять, что он думает по этому поводу.

На лице Кингсли — выражение безграничного спокойствия, обманчивая смесь смирения и уверенности в себе, которая вызывает у окружающих зависть и уважение. Считается, что Кингсли Шеклболт прекрасно владеет собой. Но всё же пальцы плотнее сжимают палочку — и на секунду раньше, чем Сэвидж успевает что-то сказать, с её кончика срывается заклинание. Губы Кингсли остаются неподвижны, и однокурсники открывают рты. Профессор Хорнби застывает посреди класса в нелепой позе. Медленно моргает.

— Чёрт побери, Шеклболт, — в сердцах восклицает пуффендуйка Гестия Джонс. — Обязательно было рисоваться?

— Я не рисовался, — огрызается Кингсли. — Так получилось. Он не должен был…

В этот момент профессор Хорнби оборачивается.

* * *

— Мистер Шеклболт, присядьте.

Профессор Флитвик — добрая душа. Будь Кингсли на Гриффиндоре, профессор МакГонагалл уже устроила бы ему разнос. Фактически он напал на преподавателя. Да, вышло случайно, на эмоциях, но это детали, а факт остаётся фактом.

— Какие отработки вам назначили?

Кингсли пожимает плечами.

— Ничего необычного, сэр. Меня отправили помогать профессору Слагхорну с зельями для Больничного крыла. Едва ли это можно считать наказанием.

— Что ж, это хорошо, — Флитвик потирает крошечные ладошки. Глаза у него блестят. — Расскажите мне. Расскажите мне о вашем невербальном Конфундусе.

Кингсли с недоверием смотрит на декана.

— Простите, профессор, но разве вы не должны… эээ… отчитать меня?

Флитвик издаёт негромкий смешок.

— Мистер Шеклболт, если я буду отчитывать таких, как вы, кого мне хвалить? Безусловно, вы придёте в гостиную и расскажете, что я поговорил с вами о недопустимости подобного поведения. Безусловно, ваши сокурсники сделают вид, что поверили вам.

Глаза Кингсли распахиваются. Так вот, значит, как проходят воспитательные беседы у декана? А он боялся — действительно боялся, что мнение профессора о нём и о его способностях изменится. Глупец!

Вероятно, что-то в его лице меняется, потому что Флитвик издаёт ещё один смешок и смотрит на него с искренним участием.

— Мистер Шеклболт, у вас множество талантов, но, полагаю, сегодня вы столкнулись с тем, что даётся вам не очень хорошо.

— Вы имеете в виду Конфундус?

— Не совсем, — Флитвик ёрзает, устраиваясь поудобнее в своём кресле. — Вы смогли сотворить невербальное заклинание на четвёртом курсе, и это удивительно, совершенно удивительно, но то, как именно вы смогли его сотворить, указывает на очевидную проблему. Вы не умеете нападать.

— Простите? — Кингсли кажется, что он ослышался.

— Вы не умеете нападать, — убеждённо повторяет Флитвик. — Конфундус не принадлежит к числу опасных заклинаний, и всё же с его помощью можно нанести определённый вред. Полагаю, это первые чары нападения, которые вы изучали. Я имею в виду настоящее нападение, а не Чары щекотки или Экспеллиармус, — быстро добавляет он. Голос его звучит неровно, торопливо, как бывает на уроках, когда профессор Флитвик хочет как можно быстрее поделиться со студентами интересным фактом. — Вы не смогли применить Конфундус в качестве практики, что-то внутри вас не позволило этому произойти, хотя, я уверен, вы следовали всем указаниям. Зато когда вы почувствовали себя уязвленным… о, не пытайтесь убедить меня, что это не так! — он протестующе машет руками в ответ на полный негодования взгляд своего студента, машет так, что чуть не падает с кресла. — Так вот, когда вы испытали потребность защитить себя, отстоять, так сказать, свою репутацию, всё получилось, причём лучше, чем вы ожидали.

Он замолкает, выжидая. Никто не умеет ждать так, как Филиус Флитвик. О его терпении ходят легенды, и этот случай не исключение. Он наблюдает, как удивление, замешательство и недовольство сменяют друг друга на лице его ученика. Он ждёт вопроса, потому что вопрос неизбежен.

Так и происходит.

— Профессор, это значит, я не смогу стать аврором?

Брови Флитвика устремляются вверх.

— С чего вы взяли?

— Вы сказали, что я не могу напасть.

— Я сказал, что вы не нападаете в порядке практики. Разумеется, вам следует этому научиться — хотя бы для того, чтобы сдать экзамены, — философски замечает Флитвик. — Придётся немного потренироваться. Знаете, что? Приходите ко мне по субботам после завтрака. Думаю, нескольких занятий хватит, чтобы преодолеть ваш… нравственный барьер. Кстати, очень любопытное явление. Скажу вам по секрету, директор будет в восторге.

Кингсли вспыхивает до корней волос.

— Сэр, я не хотел… То есть теперь директор, наверное, напишет маме…

Флитвик смеётся. Он необыкновенно добродушен для декана, чей студент несколько часов назад напал на преподавателя. В некотором роде напал.

— Мой дорогой, Альбус Дамблдор — удивительный человек. Его суждения о людях порой отличаются от общепринятых, а оценка человеческих поступков не всегда предсказуема, но поверьте, он будет поражён, что ещё есть молодые люди, которые не могут напасть первыми, потому что им не позволяет этого внутренний нравственный стержень.

Сказать, что Кингсли поражён, — не сказать ничего. Профессор Флитвик щедр на похвалу во время уроков, но этот разговор — другое дело. Ему кажется, что они говорят о совершенно разных вещах. В каждом слове профессора ему чудится подтекст, в каждой похвале — намёк, и он боится погрязнуть в этой странной беседе ещё глубже.

— Возвращайтесь к себе и не переживайте ни о чём, — произносит Флитвик с улыбкой. У него спокойный, немного усталый взгляд человека, которого смешат подобные заботы. — Хотя, разумеется, я посоветовал бы извиниться перед профессором Хорнби. Боюсь, вы поставили его в неловкое положение. И не забудьте рассказать всем, какую нравоучительную беседу я с вами провёл.

— Спасибо, сэр. И… спасибо, что согласились позаниматься со мной.

Флитвик совершает загадочное движение руками, которое, вероятно, должно означать «не за что», и Кингсли идёт к двери. Уже у порога он слышит голос профессора:

— Мистер Шеклболт.

Он оборачивается и встречает прямой, непривычно задумчивый взгляд декана.

— Вы будете прекрасным аврором. Однажды вы вспомните мои слова.

Кингсли не знает, что на это ответить. Он неловко благодарит и бочком выскальзывает из кабинета. Ему кажется, что на него самого наложили Конфундус: в голове царит хаос, мысли путаются, перебивают друг друга, он идёт куда глаза глядят, натыкаясь на людей и доспехи, а в холле врезается прямиком в Гестию Джонс.

— Ну, отчитали тебя? — беззлобно спрашивает она.

Кингсли смотрит на сокурсницу расфокусированным взглядом.

— Ого, — вот и всё, что она говорит.

Шеклболт находит в себе силы кивнуть и устремляется в башню факультета. Когда он вваливается в гостиную, никто не задаёт ему ни единого вопроса.

* * *

Ему тридцать пять, когда он знакомится с Аластором Грюмом — человеком, чьё имя знает с детства.

Кингсли работает в аналитическом отделе и считается хорошим стратегом, но нынешнее его положение бесконечно далеко от образа лихого аврора в развевающейся мантии, который он так часто рисовал в своём воображении в юности. У Кингсли домик в Гилфорде, приличный оклад, ненормированный рабочий день и одержимость фастфудом, то есть он является абсолютно среднестатистическим служащим своего департамента. Каждое лето перед отпуском он пишет заявление с просьбой перевести его в оперативный отдел. Каждый раз, возвращаясь на работу, он получает вежливый отказ и многочисленные заверения в том, что он слишком хорош для работы в поле. Кингсли молча кивает и идёт планировать очередную операцию.

Так продолжается до тех пор, пока однажды отвратительным ноябрьским днём в кабинет, где он работает, не влетает Гестия Джонс, которая, к негодованию Кингсли, как раз состоит в оперативниках.

— Шеклболт, ты сдурел! — объявляет она в своей обычной манере, то есть громко и прямо с порога. — Нам выезжать через два часа, а ты дал нам не план, а какое-то… макраме!

Похоже, возмущение Гестии не знает предела, раз уж она забыла, как ненавидела Маггловедение.

— Что не так с планом? — он пристально смотрит на неё, слегка склонив голову.

Обычно этот взгляд заставляет людей успокоиться и объяснить всё по порядку. К сожалению, Гестия знает его слишком давно, и с ней такие штуки не проходят.

— Он ужасен! — она повышает голос, невольно привлекая внимание других аналитиков. — Это же Лютный!

— Именно, — он откидывается в кресле. — Поэтому я предлагаю вам не врываться туда в красных плащах, потрясая волшебными палочками, а использовать Оборотное. Вечер пятницы, несколько сомнительных типов заглядывают в лавку, ругаются, толкутся, шепчутся. Приходит постоянный клиент — тоже наш человек под Оборотным. Хозяину будет не разорваться. Либо он отвлечётся на толпу в лавке, и его можно будет незаметно приложить Конфундусом, либо он переключит внимание на постоянного клиента, и кто-нибудь из ваших проберётся в подсобку. Так или иначе, мы точно знаем, что там находится, верно?

Гестия хмурится.

— Ты усложняешь. Почему нельзя просто войти и взять его на месте?

Кингсли с трудом сохраняет вежливое выражение лица.

— Потому что он может аппарировать и пропасть с ваших горизонтов, а месяцы слежки пойдут книззлу под хвост. Поверь, человек из Лютного куда больше дорожит собственной шкурой, чем товаром. И уж ты лучше меня знаешь, что он может начать всё с начала где угодно.

— Тебе хорошо говорить! — Кингсли знает Гестию и видит, что возмущается она вяло, больше для проформы. Очевидно, удалось её убедить.

— Я бы с удовольствием поработал в поле, — произносит Кингсли. — Хоть топтуном, хоть на взятии.

Чёрные брови Гестии недоверчиво изгибаются.

— Шеклболт, ловить преступников — слишком грязное занятие. А ты моралист. Хочешь, чтобы никто не поранился, чтобы плохих парней посадили в Азкабан, подпольные лавки закрыли, а авроры ничем не испачкали свои замечательные мантии. Только знаешь, я уверена, что когда нам придумывали форму, красный цвет выбрали не случайно. Ты придумываешь красивые планы, аналитики над тобой трясутся, но в поле ты не бываешь. А там ведь не кабинетной пылью пахнет, — она разворачивается и идёт к выходу. Весь отдел молчит, даже перья не скрипят. Кингсли чувствует, что должен ответить что-то этой нахальной девице, но она не даёт. — И, кстати, я должна изображать этого самого «постоянного клиента», который сейчас сидит под арестом, просто потому что самая молодая, и всё благодаря тебе.

Конфундо.

Кингсли не произносит ни слова, просто смотрит в спину Гестии и прикасается двумя пальцами к палочке, торчащей из широкого рукава.

Женщина замирает, а он уже направляется к ней, аккуратно усаживает на ближайший стул и поворачивается к поражённым сослуживцам.

— Уильямсон, я знаю, у тебя есть снотворное.

Молодой аврор, сидящий у окна, вздрагивает.

— Но сэр…

— Ты спрячешь аврора Джонс и обеспечишь ей удобный сон. Если всё пройдёт удачно, я перейду в оперативный отдел и заберу тебя с собой. Ты подыхаешь здесь со скуки, я же вижу. Если всё сложится неудачно, и меня уволят… Что ж, с меня Огденское за труды. Не позволяй ей увидеть себя.

Уильямсон нехотя кивает и извлекает из ящика стола тёмно-синий фиал.

Кингсли быстро облизывает губы. Он не совсем уверен, что сказать остальным, но…

— Иди, я тебя прикрою, — вздыхает Сэвидж. Для него — вечного блюстителя правил — это целый подвиг. — Видит Мерлин, ты создан для настоящей работы.

Кингсли идёт к Робардсу — единственному, кому может доверять в подобном деле. У оперативников в штабе всегда шумно. В корзинах для мусора — пакеты с логотипом Макдоналдс и стаканчики Старбакс, на столах — маггловская бумага вперемешку с клочками пергамента, шариковые ручки в одной куче с пожёванными перьями.

Робардс сидит в углу, закинув ноги на стол, и сосредоточенно изучает свиток, в котором Кингсли признаёт копию собственного плана.

— А, явился, гений, — ухмыляется Робардс. — Джонс рвала и метала, собиралась стереть тебя с лица земли. Она ещё жива?

— Не жди Гестию. А мне нужно Оборотное зелье с волосом того типа, который сейчас сидит под стражей, — спокойно произносит Кингсли вместо ответа.

Робардс окидывает его долгим оценивающим взглядом.

— Вот как. Пойдём-ка.

Он приводит его в конец коридора, стучит в кабинет без таблички и, услышав сиплое «войдите!», заходит. Кингсли следует за приятелем и оказывается в маленьком, ужасно душном помещении. За столом, занимающим половину кабинета, сидит Аластор Грюм. Он смотрит на Кингсли и хмыкает.

— Похож на отца. Хороший был человек, — хрипло произносит он и поворачивается к Робардсу. — Ну, чего хотел?

— Аврор Шеклболт просит разрешения заменить аврора Джонс на сегодняшнем задании, — ровно произносит Робардс. На Грюма он посматривает с опаской, но в его словах нет ни капли официоза. Кингсли считает, что это, как минимум, странно.

— Мне стоит знать, что произошло с аврором Джонс? — совершенно спокойно спрашивает Грюм.

— Не уверен, — со смешком произносит Робардс.

Стеклянный глаз Грюма прекращает своё лихорадочное вращение. Старый вояка смотрит на Кингсли без всякого выражения, потом кивает.

— Если из-за тебя операция полетит к Мордреду, забудешь дорогу в Министерство раз и навсегда.

— А если не полетит? — уточняет Кингсли. Робардс издаёт булькающий звук, нечто среднее между смешком и стоном.

Грюм оскаливается.

— Об этом мы поговорим потом, если докажешь, что умеешь не только чертежи чертить. Морганов ваш отдел, сборище сплетников и никакого проку, — он сплёвывает. — Свободны. Робардс, объясни ему, что к чему.

На следующий день после операции аврор Шеклболт получает перевод в оперативный отдел, а в качестве бонуса — парочку затрещин от Гестии Джонс. Он собирает вещи со своего рабочего стола в большую коробку, пока сослуживцы шушукаются за спиной.

— Это правда? — Сэвидж оказывается самым любопытным. — Тебе правда хватило простого Конфундуса, чтобы накрыть всю банду в Лютном?

— Не только мне, — Кингсли даже не скромничает, просто придерживается фактов. — Я просто обработал продавца. Всё остальное — не моя заслуга.

— Сколько ты его продержал?

Кингсли прикидывает что-то в уме.

— Думаю, часа полтора.

Сэвидж фыркает.

— Неудивительно, что они тебя взяли. Кстати, не видел Уильямсона? Он боится, что Гестия узнает о его участии во вчерашних… событиях.

Кингсли неопределённо пожимает плечами.

Он видел Уильямсона в буфете меньше получаса назад — вместе с Гестией Джонс. Впрочем, Кингсли не уверен, стоит ли делиться этим открытием с аналитиками. Не то чтобы от их отдела не было проку, но, возможно кое в чём Грюм прав.

* * *

Ему сорок пять, когда он понимает, что новая должность, на которую он так долго и отчаянно жаловался, видимо, изжила себя.

Конфеты (превосходные трюфели) — отравлены.

Коньяк (подарок французского посла) — отравлен.

Компьютер (ноутбук с информацией важного государственного толка) — практически искрит и тянет на предмет рассмотрения комиссии из Отдела по борьбе с незаконным использованием изобретений магглов.

Кливии (невзрачные цветочки на подоконнике, о которых порой забывает второй секретарь) — поменяли цвет с оранжевого на бледно-алый, и Кингсли подозревает, что тут не обошлось без постороннего вмешательства. В конце концов, если бы все цветы в садах и на подоконниках так меняли цвет, что стало бы с Британией?

Когда Кингсли видит второго секретаря премьер-министра — худенькую блондинку с огромными глазами и чересчур узкими бровями — он уже знает, что произошло что-то нехорошее. У девушки пустой взгляд, она стоит, прислонившись к столу, и лениво перебирает какие-то бумаги. Кингсли даже не подозревал, что она может быть такой безучастной. Мисс Файт вечно выглядит так, будто приближается Третья Мировая, а она только поставила пирог в духовку. Иными словами, это женщина, которая постоянно суетится и всё время живёт в режиме ожидания. Звонок по внутренней связи — и вот она уже несётся в кабинет премьер-министра с подносом или документами. Мисс Файт, которая ничего не делает или делает медленно, — абсолютный нонсенс. Едва завидев её, Кингсли достаёт из-за пазухи волшебную палочку (он ненавидит маггловский костюм, но обязан носить его).

Так и есть.

Конфундус.

Кингсли без стука заходит в кабинет премьер-министра и застаёт любопытную картину: тот просматривает что-то на компьютере, а некто, похожий на мисс Файт, как две капли воды, ставит перед ним чашку кофе.

— Ступефай, — девушка (если это, конечно, девушка) падает, проливая кофе на светлый ковёр.

Премьер-министр подскакивает в кресле.

— Мистер Шеклболт! Что…

— Вас пытались отравить. Ничего не пейте, не ешьте, ни к чему не прикасайтесь, кроме вещей на столе. Вы должны быть здесь весь день?

Премьер-министр моргает:

— Да… Да, разумеется! Послушайте, тот человек… он сказал, что вы… — он запинается.

Кингсли мысленно считает до пяти. Что ж, по крайней мере, Скримджер избавил его от необходимости объяснять некоторые неприятные моменты.

— Всё, что вы слышали, является правдой, — заверяет он. — У вас есть пять минут, чтобы собрать всё необходимое.

Премьер-министр бледнеет, но послушно делает, как велено.

— Идёмте, господин министр, — спокойно произносит Кингсли. За последние годы он в совершенстве овладел умением напустить спокойный вид человека, способного справиться с любыми трудностями. — И, я вас очень прошу, ничему не удивляйтесь.

Это в некоторой степени отвлекает премьер-министра от того факта, что его пытались отравить. Он следует за Кингсли мимо застывшей мисс Файт, через пустой холл, где должна располагаться охрана, и оказываются в кабинете первого секретаря. Он запирает дверь и тяжело вздыхает.

Самое трудное.

— Господин премьер-министр, для меня было огромной честью работать с вами. А теперь простите, мне очень, очень жаль. Забвение! Конфундо! — он подхватывает первое после королевы лицо государства, как ребёнка, и шагает в камин. — Штаб-квартира Ордена Феникса!

На лице премьер-министра блуждает безмятежная улыбка. Кингсли закрывает глаза, пока перед глазами мелькают решётки чужих каминов. Он знает: Конфундус не относится к Непростительным заклинаниям.

Это заклинание не раз спасало ему жизнь.

Это заклинание не раз помогало ему взбираться на вершину, когда падение было неизбежно.

Минимум вреда. Только защита.

И всё же… И всё же.