Реквием (джен)

Полдень.

От каменных стен нестерпимо веет жаром, и за укрытие от безжалостного взора зависшего в зените светила можно продать душу.

Только покупатели не торопятся. Ждут, пока получат всё и так. Даром.

Сухой дуротарский ветер несёт песок, запах раскалённой добела земли и едкую горечь досыта напившегося крови железа. Последняя появилась недавно, но кажется, присутствовала здесь всегда.

Для тех, кто стоит тут, на вздымающихся в небо исполинских стенах ордынской твердыни, этого жаркого и гулкого, изъязвлённого воплями ярости и боли «всегда» осталось на несколько часов. И ровно столько штурмов, чтобы разорвать осколками бомб, изрубить на куски, нашпиговать стрелами каждого, кто остался по эту сторону ворот Оргриммара.

Тогда краткая мимолетность «всегда» превратится в вечность. В несколько скупых строк на холодно-бесстрастных скрижалях истории, единственного надгробья для тех, кому в могильщики назначены лишь гиены да стервятники.

— Зря ты тут торчишь, Астеренн. Рискуешь мозги вскипятить и задницу поджарить. В такое пекло атаки не будет.

Устроившаяся между двух громадных зубцов крепостной стены эльфийка кажется маленькой и неуместной, словно тонкая ножка бокала талассийского хрусталя в лапищах таурена. Фигура орка в полном боевом доспехе грозно нависла над тёмной жрицей, на несколько блаженных минут заслонив солнце.

— После этой битвы никто не сложит о нас песен, Назгрим, — с невесёлой усмешкой проговорила син'дорай, отложив лист пергамента и перо, чтобы обнять руками колени и кинуть долгий, задумчивый взгляд вниз.

Бурая равнина стала чёрной от муравьиного кишения собравшихся по их душу войск. Жёлто-синие львы Альянса мешались с пёстрыми бунчуками троллей, чуть дальше, со всеми и одновременно в стороне, сверкали золото и киноварь сородичей жрицы. «Мы всегда вместе и в стороне, свои и одновременно чужие», — мелькнула отстранённая мысль.

— Никто не назовёт павших за защиту этой стены героями. Только врагами. Мужество объявят злобой и жестокостью, верность — фанатизмом. Не слишком весёлый конец истории о тех, кто защищал мир от ненависти Короля-Лича и безумия Смертокрыла, да?

— Вы, эльфы, слишком любите слова, — дёрнул плечами генерал. — Какая разница, что и как назовут? Воин не должен быть трусом. И воин не должен быть предателем. Сказки оставь бабам из Альянса. Они любят их сочинять.

— Вот поэтому люди ходят в белом и с нимбами. Запоминают не то, что было, а что написано в учебниках истории.

— Кабанье дерьмо твои учебники, — буркнул орк, куда больше, чем разговором, занятый изучением собравшихся под стенами ордынской столицы сил.

Жрица тоже смотрела. От количества врагов холодно сосало под ложечкой, но оборачиваться назад, к упирающимся в небо столбам густого чёрного дыма, не было сил.

Оргриммар горел вот уже третий день.

Главная твердыня.

Бессменная столица.

Сердце Орды.

Горел.

* * *

Всё началось в трогговых джунглях Красаранга, когда схватка с врагом вдруг превратилась в крысиные бега. Древние технологии могу, легендарные артефакты, колокол... Да провалятся души его создателей в бездну к Саргерасу, с колокола-то дела и пошли под откос. А может быть, наш путь был предрешён, когда первые солдаты Орды и Альянса ступили на обманчиво идиллические берега нового континента. Кто знает?

В любом случае, изменить ничего нельзя. Не изменить, не излечить и не исправить. Уже не освободить душу одержимого вылезшей из недр Пандарии нечистью Вождя. Не вразумить тех, кто пришёл к воротам своей же крепости предавать того, кому присягал. Не склеить того, что разбилось. Орда расколота, и мир изменился.

Остаётся лишь отыграть последний акт затянувшейся пьесы. И только дурная эльфийская привычка всему подбирать слова заставляет меня тратить последние часы на никому не нужные размышления.

Так когда же судьба выковала первое звено той цепи, что привела нас к стенам Оргриммара и смерти прежней Орды? Когда оказалась пройдена точка невозврата?

* * *

Подскочивший к генералу ординарец прервал разговор. Назгрим спешно отправился разрешать очередную проблему осаждённого города, жрица вернулась к своим свиткам.

Есть что-то извращённое в манере тронутого тлением образования разума наблюдать за собой со стороны, превращаясь из фигуры действующей в фигуру созерцающую. Быть может, поэтому молодые, буйные и не обременённые грузом излишних рефлексий расы одержали верх над древними и мудрыми?

Син'дорай бросила взгляд в сторону удаляющегося орка и задумчиво покачала головой. Сколь грубыми и неотёсанными ни казались их зеленокожие союзники её соплеменникам, было в них что-то безыскусно-искреннее, наполненное первобытной, почти стихийной мощью, не тронутой скверной прихотливо-коварной, склонной к обману самой себя паутины Искусства.

«Наша мудрость — змея, кусающая собственный хвост», — покачала головой темноволосая эльфийка.

Резко очерченные скулы, хищный разрез светящихся демонической зеленью глаз, надменный изгиб губ — черты хищника, не склонного к милосердию. Клубящиеся вокруг фигуры жрицы тени — знак жестокого предназначения.

Когда-то давно Астеренн из народа кель'дорай смотрела на мир глазами цвета небесной лазури, присягала на верность человеческим королям и дарила исцеление всем страждущим.

Очень давно: до прихода Плети и предательства людей.

С той поры в песок забвения утекло немало лет. За это время просыпались древние боги, приходили и оказывались отброшенными демоны, возвращался, казалось, навечно похоронивший себя во льдах Нордскола бывший человеческий принц. Сошедший с ума аспект рвал мир, перекраивая континенты и души. Снова и снова воскресал из небытия сеющий смерть и искажающий разум культ Сумеречного Молота. После всего этого пасторальные луга страны перекормленных мишек меньше всего сулили угрозу.

Идиллия оказалась фальшью, а под изумрудно-зелёной травой таилась чудовищная бездна, только копни. Гаррош и раскопал — своё безумие и смерть тех, кто оказался настолько глуп, чтобы остаться рядом.

Вот только лучше глупость, чем предательство. Сумасшедший или нет, Гаррош оставался Вождём Орды. А те, кто сейчас собрались под стенами своей столицы, лили воду на мельницу Альянса.

О да, происходящее воплощало заветные мечты больных ксенофобией лицемеров: Орда сама рвала себя на куски на глазах своих извечных и непримиримых врагов. Только последний идиот способен верить в то, что дружелюбие двуличных предателей к своим «союзникам» продлится хоть мгновение после свержения Гарроша.

Губы жрицы искривила злая усмешка. Было бы весело посмотреть, чем всё закончится, но делать это, по всей видимости, предстоит по ту сторону бытия.

Кончик пера коротко ткнулся в дно чернильницы и замер, почти касаясь пергамента, эльфийка задумчиво нахмурилась, перебирая воспоминания.

— Воздух! — доносится до длинных, по-кошачьи подвижных ушей син'дорай предупреждающий рык, и следующий миг превращается в залитый огнём хаос.

Эскадрилья наездников на грифонах выныривает из-за облаков хищным клином, заливая защитников стены пламенем огнемётов. Назгрим ошибся, и Ринн не стал дожидаться вечера, или это только попытка пощипать врага за перья, чтобы не заскучал?

Неважно.

Высокие голоса тех немногих гоблинов, что остались в распоряжении Гарроша (сбежать не успели, что ли?) звучат забавно пискляво на фоне низкого орочьего рычания кор'кронцев. Сверху в уши врывается птичий клёкот. Натужно скрипит тетива спешно взводимых баллист.

Жар опаляет лицо, и син'дорай запрыгивает на один из оставшихся целым после вчерашнего обстрела зубцов, опасно балансируя на самом краю.

Лицо жрицы спокойно и сосредоточено, но пляшущие вокруг эльфийки тени сгущаются, наливаясь чернильной мглой. Певучая гортанная фраза срывается с губ, взмах руки, и сверху кто-то вскрикивает от нестерпимой боли. Копьё силы вонзается в беззащитный разум солдата Альянса, ослабевшие пальцы выпускают поводья, теряя контроль над летуном. Испуганное животное бестолково мечется в воздухе, ломая строй и мешая остальным, а через минуту где-то далеко внизу, на сухой растрескавшейся земле распластана ещё одна неподвижная фигурка.

Время становится тягучим, топя мгновения в вязкой патоке.

Кто-то орёт команды, тонущие в ревущей ярости кор'кронских гвардейцев. Затейливо матерится командир гоблинского артиллерийского расчёта, одновременно направляя действия подчинённых и давая выход переполняющим чувствам. Над головами квакают на своём лягушачьем наречии альянсовцы. Тут и там с грохотом разрываются снаряды. Под напором огненных языков натужно трещат брёвна опор.

Горячка боя, знойное дыхание пустыни, жар пламени.

Не сгореть в этом пекле трудно, но удача на стороне жрицы. Ударить по чужому сознанию, вытянуть силы пыткой боли, спутать жизненные потоки прикосновением вампира, заставить вскипеть кровь лихорадкой чумы.

С неба падают новые тени, заставляя син'дорай обернуться с хищным взвизгом, лишь отдалённо напоминающим боевой клич. Напряжённые пальцы готовы выпустить следующий сгусток смерти, развевающиеся на ветру волосы кажутся языками чёрного пламени. Подол платья лижет огонь настоящий, на что жрица не обращает никакого внимания. Сейчас она меньше всего похожа на разумное существо, изысканную образованную аристократку и дочь великого, мудрого народа.

Тень, обретшая плоть, чтобы накрыть своим холодным дыханием живых.

Квинтэссенция ярости и стремления убивать.

Совершенное оружие.

Атака почему-то задерживается, а через пару ударов сердца напряжение спадает. Сложно перепутать куцый силуэт грифона с мощным размахом перепончатых крыльев ветрокрыла.

Подмога.

Грифоны Альянса отступают, чтобы позже ударить снова, воздушная гвардия Оргриммара провожает их свистом и насмешками, а до жрицы с запозданием доходит, что в этой войне ветрокрылы не только на их стороне.

— Чтоб ваших мамаш на том свете Смертокрыл драл! — рычит вслед уменьшающимся птичьим силуэтам кор'кронский сержант.

Эльфийка согласна с орком, но слишком занята для выражений солидарности — она наконец-то заметила горящую одежду.

— Демоны бы побрали этих трахнутых лично Кил'джеденом магов, — вырывается у пытающейся сбить пламя синдорай. Под рукой, как назло, не было ни воды, ни песка. — Когда они действительно нужны, не отыщешь!

— Толку с твоих магов, — усмехается незнакомая жрице орчанка.

Воздух неожиданно наполняется запахом дождя, пламя с шипением гаснет, и Астеренн запоздало обращает внимание на ожерелье из волчьих зубов и воткнутый рядом с зеленокожей тотем. Шаманка.

— Спасибо.

Орчанка кивает, снова вскидывая руку. Ещё один всплеск, и боль от ожогов утихает. Хорошо-то как...

— Жалко, что ты тёмная, — бесцеремонно заявляет шаманка, переключаясь на помощь кому-то из воинов. — Раненых слишком много для меня одной.

— Извини, исцелениями не занимаюсь, — пожимает плечами синдорай. — Времён так с первого пришествия Плети.

* * *

Оказавшись на войне, не рассчитывай, что сумеешь остаться чистеньким.

Тогда, на дышащих гнилыми испарениями болотах Красаранга, где Орда и Альянс вступили в жестокую схватку за стратегически важный плацдарм, я уже давно не была наивной девчонкой.

И получив приказ вырезать несчастных трудяг, которых Альянс приволок месить здешнюю грязь, возводя укрепления, я повернулась и отправилась выполнять, без закатывания глаз и сопливых истерик. Нужно, значит, нужно: на линии фронта гражданских нет.

То задание стало самым простым и самым противным эпизодом кампании. Беззащитные крестьяне умирали легко, и от себя тошнило всё сильнее.

Мы не жаловались.

Вождь бросал нас в бой, и мы шли, благо среди врагов хватало тех, кто мог дать сдачи. Убивая, мы умирали сами, и на лбу Лортемара всё отчётливее прорезались морщины. Орки точно так же безоглядно бросают в мясорубку своих детей, как и богомолы, а вот нашему народу лезть в смертоубийственные переделки куда сложнее.

Эльфы долго взрослеют, не торопятся вступать в брак и предпочитают заводить мало детей. Всё это не слишком способствует делу выживания расы, так что понять наместника нетрудно. Потери, которые орчанки с лихвой восполнят за одно поколение, нам не возместить и за сотни лет.

Мой народ заплатил за колокол куда больше, чем тот стоил, но как истерика психопатки, в очередной раз доказавшей, что людей зря выучили магии, стала вменяться в вину Гаррошу, для меня загадка по сию пору. Джайна, а не Гаррош обагрила мостовые Даларана эльфийской кровью. Сбесившаяся ведьма, не Вождь, устроила охоту на наших сородичей, словно на диких зверей, не делая исключений ни для женщин, ни для детей.

Хорошо, что седина легко убирается магией, иначе все син'дорай ходили бы с белыми, словно снега Нордскола, волосами.

Мы вытаскивали из превратившегося в гигантскую мышеловку города несчастных жертв нервической барышни, большая часть которых даже не знала, за что их убивают, а я вспоминала, как эта институтка морщила носик у стен Стратхольма, предпочтя подхватить юбки и трусливо сбежать от выбора и всякого намёка на ответственность.

Гуманизм — это не дать умереть тем, кого ещё можно спасти, а не беспомощный писк о невинно загубленных жизнях.

Невиновных нет. Мы все виноваты только своим существованием. Перед умершими и нерождёнными. Перед каждой душой, у которой отняли право на воплощение.

Если ты жив, готовься отстаивать своё право на глоток воздуха, что втягиваешь в лёгкие. Если взялся вести в бой других — принимай бремя долга, который невозможно поднять и нельзя сбросить.

Человеческая девчонка за все эти годы так и не поняла, что красивые речи — лишь бессмысленное сотрясение воздуха.

* * *

Как получилось, что син'дорай позволила оторвать себя от сплетения слов в прихотливую вязь и подрядить на спасательные работы, она так и не поняла. Толку от тёмной жрицы там, где нужна грубая сила расчищать завалы, и целительная магия — врачевать раны тех, кого из-под них вытащили, не было никакого. Не хрупкой эльфийке ворочать брёвна и камни обрушившихся в пламени домов, Свет же перестал отзываться ей после смены стези.

И всё-таки Астеренн тащилась за шаманкой, как привязанная, и вспоминала надёжно забытые навыки. Пусть сорвавшиеся с её уст молитвы и не подействуют, на то, чтобы перевязать рану или зафиксировать перелом, благословение Света не требуется. Её усилия не могли заменить целителя, только положение осаждённых было достаточно отчаянным, чтобы даже такие крохи имели ценность.

— Зачем ты это делаешь? — задала шаманка давно ожидаемый вопрос.

«Как зачем? Продлеваю нашу агонию», — едва не сорвалось с губ, но жрица сдержалась.

Умение властвовать над своими эмоциями считалось у син'дорай столь же необходимым навыком цивилизованной особи, как, к примеру, регулярно мыться.

— Где ещё в этом пекле найдёшь влагу и прохладу, если не рядом с шаманом? — пожала плечами син'дорай, с деланной заботой проверяя сохранность давно прекратившего существование маникюра.

— Нет, — мотнула головой орчанка. — Почему ты вообще здесь, а не рядом с остальными кровавыми эльфами?

— Не кровавыми эльфами, — скривилась жрица. — Мы — эльфы крови. Неужели так сложно запомнить?

— Разве это не одно и то же? — удивилась шаманка. — Эээ... — осеклась она, наткнувшись на возмущённый взгляд эльфийки. — Хорошо, как скажешь. Так всё-таки, почему ты не под знамёнами своего лорда, а здесь, с нами?

— Вами? — медленно переспросила синдорай, не склонная изливать душу перед первой встречной. — Почему ты сама здесь, с Гаррошем, а не с вашим обожаемым Траллом?

— Потому что я присягала на верность Вождю, а не тому, кто сбросил с себя эту должность, занявшись другими делами, — яростно хлопнула себя по бедру орчанка. — Потому что Оргриммар — мой город, и я не потерплю, чтобы по его улицам маршировали захватчики из Альянса! Как я могу примкнуть к мятежникам и предателям, расколовшим Орду надвое?

Верность... мой город... мятежникам... Мой город. Мой.

— Однажды я уже видела, как враг разрушает мою столицу, — негромко обронила жрица. — И думаю, того раза вполне достаточно.

* * *

Мне всегда было интересно, как смотрят на мир те, перед чьими глазами промелькнуло не два неполных века, а тысячелетия. Что видят они сквозь призму прожитых лет?

Когда твоя память хранит слишком много, всё вокруг становится зыбким, словно отражение на поверхности лесного озера. Стоит подуть холодному ветру, и там, где минуту назад лениво шевелили листвой кроны древесных исполинов и безмятежно порхали бабочки, всё поглощено чёрной пустотой.

Я хорошо помню Лордерон в годы расцвета. Надо лишь закрыть глаза, и его стены вырастут передо мной, словно это было только вчера: тихий шелест фонтанов и вымощенные узорчатой плиткой мостовые, мраморные колоннады дворцов и оплетённые плющом беседки.

Человеческие короли гордились своим городом, щедро оделяя его своим вниманием и заботой. Не скупились на подарки и союзники. Лучшие мастера дворфов возводили неприступные стены и ковали изящные решётки для многочисленных парков. Мы тоже не остались в стороне. Кель'дорай внесли в архитектуру столицы лёгкое изящество своих дворцов и храмов, чьё великолепие мало уступало самому Кель'таласу. И многие из нас предпочли полнокровное биение жизни человеческого города погружённому в безвременье совершенству родины.

Пробудившаяся на излёте отрочества жажда путешествий заставила меня добиться разрешения матери продолжить своё обучение в столице. В итоге Вторую Войну я провела не в идиллической безопасности родового дворца, а там, где и следует находиться служителю Света: в палатке походного госпиталя, в окружении раненых и умирающих.

* * *

Где-то глубоко внутри жрица жалела, что покинула стену. Сейчас отвернуться было некуда.

Горящий город окружал, забивая горло едким дымом, рушился на голову обугленными стропилами, ввинчивался в уши плачем и стонами оказавшихся среди огненного безумия несчастных. Там, где совсем недавно толпы народа наполняли оживлённые улицы, воцарились руины и отчаяние.

В Оргриммаре осталось множество тех, кого война застала врасплох. Торговцы и ремесленники, ещё вчера мирно трудившиеся, сегодня ютились под открытым небом. Пара узлов скудного скарба, с трудом вытащенного из пожара, кое-как сколоченная из обугленных досок лежанка, да сбившиеся в кучу испуганные домочадцы — вот и всё достояние.

Война всегда и всех настигает неожиданно. Ты можешь знать о её приближении умом, но сердце станет сопротивляться до последнего. До появившегося на пороге захватчика. До обрушивающейся над головой кровли.

До того момента, когда бежать станет поздно.

— Помогите...

Тихий голос, опущенный безнадёжный взгляд. Моргнув, Астеренн узнала стоящую перед ней седую тауренку в измятом, выпачканном копотью платье. Когда жрица обращалась к этой женщине за консультацией о применении найденной травки, та встречала очередного посетителя доброй улыбкой и ласковым словом. В доме всегда было чисто и светло, вкусно пахло выпечкой и цветами. Время от времени появлялся муж, внося в пряный букет нотку запаха свежеспиленного дерева, и благодушно выслушивал упреки супруги насчёт нанесённых на безукоризненно выметенные полы стружек. С верхнего этажа доносились весёлые голоса играющих детей.

Сейчас малыши жались к матери, слишком испуганные, даже чтобы плакать, а мужчина неподвижно лежал прямо на голой земле.

— Помогите... На Эрна балка... когда мы... он держал...

Эльфийка поморщилась, не чувствуя в себе готовности падать на колени, чтобы поохать над раненым. Её путь — нести боль и смерть, а не утешение. Где эта добросердечная шаманка запропастилась?

Оглянувшись, жрица выяснила, что орчанка продолжает возиться с предыдущей группой погорельцев, и с недовольной миной всё же опустилась рядом с бессознательным телом таурена. «Слабость у тебя к ним что ли?» — спросила себя син'дорай и невесело усмехнулась: мимолётное прикосновение к мягкой шерсти действительно отозвалось чем-то затаённо нежным. Тень воспоминания о нечаянно полученном тепле, совершенно неуместная посреди рушащегося города, рядом с умирающим, за считанные часы до последней битвы.

— Черепно-мозговая, — сухо констатировала жрица. — Без помощи целителя протянет недолго.

Глухое рыдание вырвалось из груди травницы, и губы эльфийки сжались ещё сильнее. Она тёмная, а потому помощь раненым — не её забота. За этого бедолагу жрица сможет разве что отомстить.

— Свет, милостивый и милосердный... — машинально сорвались с губ знакомые и забытые слова, но Астеренн тут же оборвала себя с неожиданной злостью.

Её молитвы не подействуют, прочти она над этим бедолагой хоть весь корпус священных текстов. Лучше заняться чем-то более полезным, к примеру, приподнять таурену голову, ослабляя давление крови на ткани мозга, очистить и промыть рану, соорудить повязку...

... когда перед твоими глазами проходит слишком много лет, мир превращается в калейдоскоп, в котором за одной картинкой таится сотни других, только моргни...

Жара, весьма предсказуемо настигшая в середине лета увлёкшиеся сражением друг с другом армии людей и орков, принесла с собой тысячи мух. Откормленные до неприличных размеров, они басовито жужжали в пропитанном запахами крови и гноя воздухе, прорываясь сквозь все барьеры, сооружаемые против них медиками приютившегося под тентом потрёпанной армейской палатки госпиталя.

Темноволосая эльфиечка с огромными синими глазами, успевшими похитить сердце не одного паладина из прикомандированного к медицинской части полка, брезгливо морщила точёные губки и безуспешно пыталась отогнать от раненых настырных насекомых, спешащих полакомиться чужой плотью и заодно оставить в разверстых, сочащихся сукровицей ранах своё прожорливое потомство.

— Воды...

— Ааа! Всё горит... больно...

— Тампон... Пережимай артерию... Швы…

…Свет, милостивый и милосердный, да прольётся твоя благодать над страждущими, да сгинет тьма, да отступит холод...

В палатке жарко и нечем дышать, снаружи доносятся приглушённые лязг мечей, испуганное лошадиное ржание, чьи-то вопли. Идёт сражение, первое сражение в жизни юной кель'дорай, истово читающей молитвы над ложем умирающего.

Угнездившийся внутри страх мешает сосредоточиться. Совсем рядом погибают люди и сородичи, а повернись что-то не так, и смерть настигнет тебя саму. Вот только ты не хочешь умирать. Ты совсем юна и жаждешь увидеть весь мир. А ещё тебе невыносимо смотреть, как страдают другие. Сочувствие болезненно бьётся в груди, и губы сами вспоминают одну молитву за другой, а на искажённых от муки лицах постепенно проступает спокойствие.

— Потише девочка, береги силы, — качает головой учитель, ободряюще проводя по плечу эльфийки широкой ладонью.

Но жрица не способна сейчас что-либо беречь. Чужая агония обрушивается на неё лавиной боли, и кель'дорай щедро выплёскивает себя, не оставляя ничего про запас. Помочь, утешить, спасти. Умерить боль, зарастить раны, удержать душу в искалеченном теле.

Священный Свет, милости прошу. Прошу не для себя, но для души того, кто лежит передо мной. Того, чьи пальцы холодны, а дыхание слабо. Помоги ему. Вдохни жизнь в его лёгкие. Разгони кровь в его жилах.

Прерывистая нить пульса крепнет под пальцами, дыхание раненого выравнивается, губы розовеют.

— Хватит. Достаточно, Астеренн, этого можно оставлять.

Сильная рука настойчиво оттаскивает жрицу от спасённого.

— Твоих сил не хватит на всех, — устало напоминает старший жрец, седой мужчина с изборождённым морщинами лицом. — Ты должна тратить ровно столько, сколько необходимо, и ни крупицей больше. Иначе высохнешь слишком быстро и окажешься бессильна спасти десятки других.

Эльфийка грустно кивает. Всё это она слышала раньше множество раз. Но одно дело слышать, а другое — применять заученные у наставников уроки здесь, среди накатывающих со всех сторон волн чужой боли.

Медленно текут часы, наполненные монотонной и тяжёлой работой. Снаружи затихает шум битвы, кто-то радостно кричит, что враг отступил, но жрица не слышит. Поток раненых не иссякает, и оставшихся сил хватает разве что держаться на ногах, когда надо переместиться от одного пациента к другому, да поддерживать тонкую нить связи со Светом. А потом кончаются даже они.

Первая война. Первое сражение. Первый умерший на руках пациент.

Обжигающее чувство собственного бессилия застаёт врасплох. Там, где только что был колодец, полный жидкой прохлады, теперь только потрескавшаяся корка жёсткой как камень земли. Усталость наваливается неподъёмной тяжестью так, что не вздохнуть, а с ней просыпается тупая ноющая боль внутри.

Как же так? Почему? Как я допустила этому случиться? Как позволила смерти беспрепятственно забрать свою добычу?

Можно сколько угодно повторять себе, что никто не всемогущ, что твоими усилиями спасена не одна и даже не десять жизней, ты всё равно будешь чувствовать вину. За то, что не рассчитал, не дотянул, не справился.

Когда отдал всё, слишком легко поддаться отчаянию. И даже тот огонь внутри, что согревал тебя в самые холодные ночи, слабеет и грозит погаснуть.

В каждом разумном существе теплится, пусть самый маленький, уголёк веры. Кто-то верит в Свет, кто-то в Тьму. Тролли почитают своих лоа, шаманы говорят со стихиями, как с живыми существами, а друиды — с деревьями и зверями, словно те их сородичи. И почти каждый верит, что завтрашний день будет лучше прошедшего.

Вера... зыбкая иллюзия, замок из хрусталя, разгоняющий ночь язычок свечи и одновременно всеиспепеляющее пламя.

Легко верить во всеблагой Свет, преклоняя колени перед ослепительно прекрасными алтарями и вознося свои молитвы к теряющимся в вышине сводам храмов. Легко ждать добра и справедливости среди мира и процветания, проводя жизнь среди мраморных колоннад и подстриженных парков.

— Шшш, девочка, не плачь.

Жрица вздрагивает и поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с наставником. Лицо её залито слезами, но голос звучит ровно:

— Учитель, я ничего не смогла сделать.

Седой целитель вздыхает. Он знает, что сейчас чувствует его ученица, но бессилен помочь. Есть вещи, через которые просто нужно пройти. Не привыкнуть, но принять. Или бросить врачевание и заняться чем-то более тебе подходящим. Например, нюхать цветочки и слушать лютню.

... переменившийся ветер пахнет едкой дымной горечью, заставляя жрицу сморгнуть...

— Я ничего не могу...

Что-то вспыхивает внутри. Что-то давно выгоревшее, умершее, позабытое.

— Анар'ала белорэ! Анар исера’дуна ронаэ’нар, до фала’анду рини дунэ’ада…

Слова соскальзывали с губ легко, словно давно ждали, похороненные в глубине памяти, когда о них вспомнят, и теперь торопились наверх, к свету дня, воздуху, жизни.

Вера — не изысканный светильник в роскошно обставленной гостиной. Она — факел в подземной пустоте, пламя костра, не дающего замёрзнуть холодной ночью. А молитва — не бездумно затверженные слова. Жрец, читающий священные слова перед алтарём, — воплощение божественной силы. Сосуд, наполненный пламенем. Очаг для несущего тепло огня. В молитве ты сливаешься со Светом, становишься им, его согревающей рукой. Или испепеляющей.

Вера делает тебя — тобой.

— Жрица?

Син'дорай вскидывает голову, встречаясь взглядом с шаманкой. Глаза той расширены.

— Ты... как ты это делаешь?

Таурен стонет, пытаясь потрогать голову. Кажется, ему грозит пожить ещё некоторое время.

— Лежи! — командует Астеренн пациенту и поднимается на ноги.

Эльфийку качает, что неудивительно: обращение к давно оставленным силам стоило ей недёшево.

— Как ты думаешь, чем я занималась до Третьей Войны? — недовольно бурчит син'дорай. — Я же родилась не вчера.

Эльфийка выглядит мрачной и, раздражённо отмахнувшись от благодарностей плачущей от счастья травницы, нервно покидает подмостки разыгравшейся сцены. Сейчас свершилось не чудо, а чудовищная глупость. Вот как ей теперь восстанавливать концентрацию? Для предстоящего боя жрица чувствует себя до отвращения не в форме. На землю рядом с ней не падает ни одной лишней тени.

Минуту спустя Астеренн нагоняет шаманка, и они продолжают свой невесёлый обход.

Сильнее всего от налётов пострадал квартал троллей. Это было понятно: его никто не тушил. Армейские части, состоящие преимущественно из непоколебимо верной вождю кор'кронской гвардии, меньше всего собирались заботиться о ударивших в спину мятежниках, а сил добровольческих пожарных команд гномов и тауренов едва хватало на собственные кварталы. Обитателям злополучного района оставалось уповать только на себя, да случайных благотворителей вроде той группы, к которой прибилась эльфийка.

Оглядев то, во что превратился некогда любимый район, жрица не могла не подумать: не изолируйся подданные Волджина столь старательно, что шансов для распространения пожара за пределы очерченных водой и скалами границ не было никаких, оркам волей-неволей пришлось бы вступить в жестокое противостояние с огненной стихией за владения бывших друзей, так легко превратившихся во врагов.

Сгорело или было охвачено пламенем практически всё. Дерево и солома, составлявшие основу местной архитектуры, не могла спасти даже река, текущая под ногами. Скученность же городской застройки превращала квартал в одну большую ловушку.

Сколько местных погибло в огне, а сколько утонуло, оказавшись в воде под завалом из тлеющих брёвен, едва ли теперь мог сказать кто бы то ни было. И глядя на чёрный обугленный остов своего дома, не склонная к состраданию жрица почувствовала, что ей так же не по себе, как одной синеглазой кель'дорай, когда Артас жёг зачумленный, но ещё живой Стратхольм.

Почему вместо Второй Войны в голову упорно лезет Третья? Зелёная девчонка и умудрённый опытом ветеран... Как так случилось, что второй досталось сильнее? Может оттого, что Плеть разрушила не пару-тройку городов, а весь твой мир?

Глаза син'дорай неотрывно смотрели на пепелище, но видела жрица совсем не Оргриммар…

… Тогда, в Стратхольме, Артас добился своего — ценой страшного приостановил продвижение Плети и не дал прихвостням Кил’джедена пополнить свои войска тысячами жителей охваченного эпидемией поселения.

Город был выжжен дотла.

Синеглазая кель'дорай потерянно бродила среди обгорелых развалин, рискуя нарваться на какого-нибудь недобитого зомби, и пыталась найти хоть одну живую душу. Мужчину, женщину, ребёнка, пусть даже котёнка. Не могли же они убить тут всех? Совсем-совсем всех.

Закопченные остовы печных труб скребли небо, прося кары для пришедших по душу горожан убийц. Повсюду валялись тела. Часть из них исковеркала трансформация, но большинство смотрели на проходящую мимо них эльфийку растерянно.

«За что?»

Волшебствующая барышня знала, что делала, когда улепётывала, бросая всех и вся. Потерять душу легко. Как легко вонзить клинок в мягкий живот безобидного лавочника. Вытащить за волосы забившуюся в подпол и бьющуюся в агонии нестерпимого ужаса женщину. Бросить факел на соломенную крышу.

Когда они только оказались под городскими стенами, представить себя и товарищей способными совершить хоть что-то из перечисленного казалось немыслимым. Так и стояли, переминаясь с ноги на ногу под недоумевающими взглядами местных, обтирая о рукояти потяжелевших мечей ставшие противно липкими ладони и не имея ни сил, ни мужества сделать первый шаг.

А потом истошно завизжала женщина, и на улицах зашаркали первые мертвяки.

К концу битвы за Стратхольм ужасное стало привычным, чудовищное — рутинным. За это сражение воины превратились в палачей.

— Кель'дорай…

Оглянувшись, эльфийка увидела паладина в забрызганных кровью доспехах и с той же мучительной потерянностью в глазах.

— В имя Света, кель'дорай, скажи… у нас… у нас ведь не было другого выбора?

«Во имя Света…»

Слетела ли привычная формула с губ по привычке? Или для стоящего перед ней солдата в изрубленном доспехе всё и впрямь осталось по-прежнему?

— Выбор есть всегда. Ты мог предоставить этих несчастных собственной судьбе. — «И спасти свою душу». — И тогда смерть тех, кого убили бы они, не повисли бы на твоей совести, не правда ли?

Крупные хлопья сажи кружили в воздухе чёрным снегом, в лагере трубили сбор, а жрица не ощущала внутри себя ни капли Света.

* * *

Кто знает, как сложилась бы моя судьба, не потеряй я тогда Веру и с ней способность исцелять. Возможно, дошла бы с Артасом до конца и оказалась обращена в его армию неживых. Может быть, погибла бы раньше. А так мне оставалось лишь кинуться домой в надежде, что наставники найдут способ исцеления моего увечья. Вот только Свет ко мне так и не вернулся, а взгляды родных и друзей наполнил с трудом скрываемый ужас перед моим уродством и — особенно — его причиной.

А потом в нашу страну хлынула Плеть.

Те дни ломали не только меня. Тогда в горне смерти и нового рождения оказался весь наш народ. Мы лишились родины. Мы лишились имени и мы лишились сути. Чтобы отыскать новую.

Нашла себя и я. Присягнула новой вере и новому предназначению. Не познавший радости никогда не сможет почувствовать Свет. Путь Тени же открывается постигшим полную меру отчаяния.

Когда я вижу тех, кто по-прежнему называет себя кель'дорай, то каждый раз задаюсь вопросом: как сумели они избегнуть того огня, что выжег нас тогда? И зачем? Стоила ли собственная целостность потери своего народа?

Не знаю. Доведись мне пройти совершённый мной путь с самого начала, я бы повторила его от первого до последнего шага.

* * *

... В Дуротаре снега не бывает. Зимой тут зовётся тот краткий период, когда в полупустыню приходит вода, наполняя её жизнью. Сейчас же разгар лета и самое пекло, так что в воздухе кружат не снежинки, а пепел.

И снова долго витать в воспоминаниях времени не оказалось. Усталый орк резко осадил перед спасательным отрядом тяжело взмахивающего кожистыми крыльями летуна и передал приказ возвращаться на стену. После очередной стычки защитникам требовалось пополнение.

Жрица пожала плечами, неторопливо поднялась с колен. Стена, так стена. Какая, в конце концов, разница? Шаманка тоже не заставила себя ждать, повинуясь приказам с чисто орочьей вышколенностью. Вбить привычку к дисциплине в эту подверженную стихийно-яростным страстям расу составляло не самую простую задачу, зато потом усвоенное было не выжечь и калёным железом.

— Астеренн Солнечный Ветер прибыла по вашему приказанию, генерал.

Назгрим, за последние дни словно постаревший, чуть заметно кивнул, не отрывая взгляда от пришедшей по их душу армии.

— Вот-вот начнётся, — недобро ухмыльнулся огромный орк, оскаливая внушительные клыки.

От массивной фигуры веяло мощью и уверенностью, и на душе невольно теплело. Жрица знала, что Назгрим не допускает и тени сомнения в их победе. Как не допускал никогда: ни во время обернувшейся катастрофой высадки на берег новооткрытого континента, ни при штурме самой легендарной и неприступной цитадели во всём Азероте, твердыни Короля-Лича. Немудрено, что солдаты были готовы следовать за своим генералом и в огонь, и в воду. И вместе с ними следовала одна маленькая син'дорай.

«Я умру, мой генерал, но не дам ударить тебе в спину», — безмолвно поклялась жрица.

В отличие от многих других, ордынский генерал не спрашивал эльфийку, почему она осталась с ним. Он знал и так. Лучше всего орк понимал верность, равно свою и чужую, и хуже всего — страх и желание найти выгоду. Это делало его великим воином и одновременно отвратительным политиком. Последнее, впрочем, оставалось верным для всей его расы. Разве кто-то рискнул бы назвать Гарроша сколько-нибудь сносным дипломатом? Смешно, но даже прославленный и любимый всеми Тралл после своих поразительных успехов допустил чудовищный просчёт, стоивший Орде столь дорого. Сумеет ли он из шайки отребья, собравшейся за пределами города, создать что-нибудь мало-мальски пристойное? Возможно ли выковать из кучки предателей и мятежников новую Орду?

И имеет ли это значение?

Какой бы ни получилась Орда после раскола, син'дорай не хотела становиться её частью. Не потому, что тогда она бы предала Гарроша, к которому никогда не испытывала особенно тёплых чувств. И не только потому, что предала бы Назгрима. Присоединиться к мятежникам значило изменить себе. Изменить тому, во что ты всегда верила. Что друг всегда друг, а враг всегда враг. Что коней на переправе не меняют. И что нельзя бросать тех, кто тебе доверился.

— Скоро тут станет жарко, — спокойным, будничным тоном сообщил Назгрим. — Но этот участок надо удержать во что бы то ни стало. Если станет совсем туго, я выделю вам часть резервов. Если они будут: обороной стен битва не ограничится, Ринн обязательно попробует напасть с воздуха, чтобы заставить нас рассеять силы. Основной же удар придётся сюда. Так что постарайтесь не сплоховать.

Ответом был дружный и яростный рык гвардии. Кор'крон никогда не смущали такие мелочи, как бой с превосходящими силами противника или необходимость закрыть собой самый жаркий участок фронта. Жрицу тоже не беспокоилась из-за ерунды. Последние годы превратились в одну бесконечную битву, напрочь выжегшую способность бояться чего бы то ни было.

Когда-нибудь на Азероте вновь наступит мир, и мамки будут рассказывать истории о нынешних днях своим непослушным чадам в качестве назидания, но те из ныне живущих, кто сумеет пережить лихие годы, никогда не смогут их забыть. Им останется только с завистью смотреть, как другие наслаждаются спокойствием, за которое они проливали кровь, старательно притворяться здоровыми и никогда, никогда не отвечать на докучливые расспросы глупых внуков о том, что им пришлось пережить и что совершить. Не будут они хвалиться и взятием Оргриммара. Только неразборчиво бурчать, досадливо отмахиваться, а потом, наедине, напиваться до беспамятства в безнадёжной попытке забыть о том, как убивали своих.

* * *

Сам свежеоткрытый континентик выглядел мило, а вот местные начали бесить практически сразу. Упитанные, привыкшие к праздности и покою, пандарены то и дело норовили пристать с глубокомысленными поучениями. Искусство вкусно поесть, сладко поспать и старательно вскопать собственный огород меня не интересовало, попытки же преподать военное мастерство выводили из себя.

Как-то я наблюдала волшебницу, опасливо примерявшуюся к бамбуковым палкам, которые ей следовало перерубить ладонью. Зрелище оказалось преуморительным. Пару уроков рукомашества и дрыгоножества вынужденно взяла и я. Чего не сделаешь во имя приказа.

Я плохой жрец. Выслушав с вежливым видом всю эту муть о «духовных резервах», мне меньше всего хотелось рассказывать о Свете и Тьме. Пусть и дальше стучат лбами о свой бамбук, дерево, со стволом столь же полым, как содержимое их черепушек.

Трепетать же над написанными в легендарные времена трактатами о военном деле глупее, чем хранить прошлогодний снег. Ничто не меняется так стремительно, как тактика и стратегия во время непрерывных войн. В Третью мы сражались совсем иначе, чем во Вторую. Опыт битв в Запределье плохо помогал в Нордсколе. А когда мир накрыла тень Смертокрыла, полководцам снова пришлось искать новые решения.

После пасторальной патоки срединной Пандарии Жуткие Пустоши показались почти родными. Может, когда-то я и топтала изразцовые плитки Лордерона, но потом мои глаза смотрели на страны, пожранные чумой, планеты, расколотые заклятьями, и чрево земли, изъеденное сумеречным безумием. Моя собственная родина с оставленными Плетью язвами и толпами обезумевших от Жажды безумцев мало напоминала идиллические пейзажи, в которых прошло моё детство.

А ещё мне понравились богомолы. Сильные, проницательные и напрочь лишённые сострадания, они походили на свои искалеченные земли, как син'дорай — на истерзанный Кель’Талас.

* * *

— Слышала? Говорят, на сторону Вождя перешли какие-то насекомые, с нового континента.

Кор'кронский капитан, под чьим командованием оказалась жрица, делал вид, что с ним всё в полном порядке. Словно не упрямому воину осколком снаряда рассекло руку, да так, что возившаяся с его ранением син'дорай выпачкалась в хлещущей из раны крови с головы до ног. Прогноз Назгрима оказался верным: враг напирал всё сильнее и времени на передышку почти не оставалось.

— Клакси, — кивнула Астеренн.

— Какая разница, как они называются? — пожал плечами орк и взмахом руки подозвал ближайшего лейтенанта. — Найди стакан. Плесни туда эльфиечке из моей фляги. Ну что, красавица, за нашу победу?

Сам кор'кронец прильнул к своему стратегическому запасу прямо из горла, а син'дорай опрокинула внутрь себя обжигающую жидкость одним резким движением.

— За победу, — согласилась жрица с усмешкой.

В крови немедленно заструилось приятное тепло, а мир снова поплыл...

... больное небо пузырилось облаками, добавляя и без того лишённому жизнерадостности пейзажу мёртвенный потусторонний оттенок. Из истерзанной ша земли сукровицей сочился свет, в котором фигуры тёмной жрицы и её собутыльника казались призраками, забытыми в преддверии преисподней душами, обречёнными на вечные муки.

Астеренн нравилось бывать в Пустошах. Нравились здешние жутковатые пейзажи, куда больше импонирующие служительнице Тьмы, чем заботливо подстриженные лужайки и старательно прополотые грядки с морковью. Нравились клакси. Умные и безжалостные, богомолы не скрывали своего презрения к «мягкотелым». Чуждое мышление завораживало своей безукоризненной логичностью, обладающей совершенством и красотой кристалла. А ещё в Пустошах можно было, наконец, отдохнуть от пандаренов.

— Выжить должен сильнейший, — задумчиво проговорил Рассекающий Ветер после того, как в очередной раз приложился к пенящейся жидким янтарём кружке. Жидким? По мнению жрицы, эпитет «ядрёный» подходил напитку куда больше. От этого продукта местной алхимической промышленности пробирало даже тёмную.

Жёсткие надкрылья богомола топорщились, позволяя весенней прохладе касаться незащищённых бронёй участков тела, — верный знак того, что собеседник расслаблен и даже благодушен. Сызмальства приученная жить среди хитросплетения интриг син'дорай рефлекторно собирала всю доступную ей информацию. У Кель’Таласа нет неизменных друзей и нет вечных врагов, вечны и постоянны только его интересы. И в этом жрица и её нынешний собеседник сходились.

— А если выбор стоит между сильным чужаком и слабым своим? — заинтересовалась эльфийка.

— Если я дам выжить слабому члену своего рода, он даст слабое потомство, — брезгливо дернул антеннами богомол. — Жалость не просто бесполезная придумка. Она опасна.

— А сильный чужак разве не опасен?

— Он заставит меня стать ещё сильнее, ещё умнее и быстрее. Когда-то мы думали, что надо оставлять в живых слабых соперников и убивать сильных. Но жалкие противники позволили нам расслабиться, стать ленивыми. Ан'кираж пал, потому что позволил себе стать уязвимым. Мы такой ошибки не допустим.

— Почему же вы тогда здесь, за стеной, в резервации? Почему самые лучшие земли заняты отнюдь не вами? Пандарены настолько сильны?

— Сейчас они сильнее, чем прежде, — не без удовлетворения подтвердил клакси.

Эльфийка удивлённо вздернула брови.

— Вы намеренно тренируете врагов?

— «Враг»? Странное слово. Его нет в языке моего народа. Кто твой враг, ордынка?

— Альянс.

— И что было бы, если бы не было Альянса? Кем бы ты была?

— Не знаю, — растерялась Астеренн. Она не представляла себе мира, который не раздирало бы вечное противостояние двух фракций. — Просто жила. Совершенствовалась в магии.

— Далеко убежит кунчун без стрекала? Твоё совершенствование закончилось бы, не начавшись. А потом, рано или поздно, на твои земли пришел бы новый... враг. Сумела бы ты отстоять жизнь для своего рода, мягкокожая?

Саргерас, Король-лич, Смертокрыл... Каждый из них проглотил бы Азерот, не жуя, если бы вечная война не превратила его обитателей в воинов. Неужели в этом бесконечном конфликте есть смысл? Её приучили думать, что непрерывные раздоры ослабляют Азерот, что только единство спасительно. И оно действительно спасало, когда непримиримые соперники вставали плечом к плечу против ещё большей беды. А потом расходились снова... Чтобы готовиться к следующим битвам?

Жрица одним залпом осушила кружку, плеснула ещё. Ей настоятельно надо было напиться. В голове гнездилось слишком много мыслей.

... Короткий резкий свист, и в барабанные перепонки врезается оглушительный грохот, объявляя начало следующей атаки. На этот раз враг настроен всерьёз и одним авианалётом дело не ограничивается. В воздух взмывают сотни заканчивающихся крючьями гарпунов, в стену упираются лестницы. Вариан Ринн начинает штурм Оргриммара.

* * *

Сомнение делает нас умнее. Что, как не оно, рассеивает туман очевидности, подвергая проверке опоры разума: прочны ли?

Злость придаёт нам сил. Разве не злость помогла нам, раздавленным, рассеянным и уничтоженным напомнить миру, что народ Кель’Таласа всё ещё существует? Разве не она помогла нам вернуть свою землю, свою столицу и свою магию?

Страх позволил син'дорай выжить. Из страха мы сожгли то, что оставила нетронутым Плеть, и сделали опустошённую страну бесполезной для завоевателя.

Отчаяние. Через него мы прошли, как клинок сквозь горн, чтобы из мягкого железа кель'дорай стать сталью.

Гордыня же есть воплощение Воли. Разве слабый может быть горд? Разве увядание, упадок, бессилие, убивающие её, умерщвляющие всякое достоинство, могут породить что-либо сильное, великолепное, полное жизни?

Хватит обманывать себя. Не с Ша ведёте вы войну, не с осколками Древнего Бога, а с собственными жизненными токами, со всем тем, что двигает вас вперёд, вверх, от тупого животного удовлетворения самых грубых, именуемых «естественными» потребностей к высшему, разумному и прекрасному. Разве магия не есть квинтэссенция Воли? Разве Вера — не очищенное от всего лишнего воплощение Духа? Разве не делает нас сильнее всё то, что не убивает?

Вы зовёте проклятьем плоти обретение высшей свободы, свободы волепроявления и после этого сражаетесь против тех, кто подарил вам её? Безумцы.

* * *

На что бы ни надеялся старший Ринн, защищаемый кор'кронцами Оргриммар оставался крепким орешком. Не одна и не две волны нападавших уже расплескалось о его стены. В такие минуты, когда две силы сталкиваются друг с другом лоб в лоб на узком перешейке, становится неважным ни численный перевес, ни самая изощрённая тактика. Всё решает воля. Умение выстоять, не смешаться и не дрогнуть под напором даже на самые краткие мгновения. И уж что-что, а это кор'кронская гвардия умела всегда. Отчаянным зеленокожим парням было совершенно наплевать, что случится завтра и даже в следующее мгновение. Они жили здесь и сейчас, сливаясь с битвой так же неразделимо, как элементали со своими стихиями.

Чуть не поскользнувшись на скользких от крови камнях, жрица расхохоталась злым ведьминским смехом, увернулась от просвистевшего рядом дротика и вбила в разум того, кто его метнул, расплавленную стрелу боли. Для этого син'дорай не надо было поворачиваться в его сторону. Добивать покачнувшегося солдата она тоже не стала: орки сделают это за неё. Бой — не дуэль, и сражаются в нём по своим правилам. Эльфийка раздавала удары направо и налево, выбирая тех врагов, что оказывались рядом, и тут же забывая о них, стоило сражению развести их в стороны.

Когда-то, не так давно, люди и дворфы сражались с ней по одну сторону баррикад. Сейчас снова пришёл черёд убивать ставшими врагами своих. К такому нельзя подготовиться, сколько ни пытайся. И когда на стену спикировало крыло драконодоров, син'дорай осознала, что это не подмога, последней.

В сражении любая заминка стоит дорого. Первым за проявленную жрицей тупость поплатился седой кор'кронец, сражённый ледяной стрелой, пока Астеренн хлопала глазами, не решаясь выпустить силу в сородича. Тот же сомнениями не мучился, и в следующее мгновение эльфийку сбило с ног, а в груди начала расползаться боль. Свет, как же холодно...

Ответное заклинание сорвалось с губ рефлекторно. Слишком много битв осталось за спиной, намертво вбив звериный навык вцепиться зубами в ударившую тебя руку. Полученное ранение не замедлило контрудар даже на миг. Проклятье впилось в мага, жадно вытягивая его жизненную силу и передавая её жрице. Несколько толчков сердца — и засевшая в нём льдинка тает, снова давая возможность дышать.

Сколько бы кор'кронцев ни топталось вокруг, двое син'дорай сейчас один на один. Маг недосягаем для клинков, так что жрице придётся справляться самой, иначе окружающие воины окажутся лёгкой мишенью для волшебных стрел. Дуэль вместо беспорядочной свалки. Как изысканно.

Когда дерёшься с магом, главное — выиграть время. Нужно выстоять под обрушивающимися на тебя ударами те драгоценные секунды, пока твои проклятья набирают силу. Если тебе это удастся, он — твой.

Жрица вертелась на предоставленном в её распоряжение пятачке, используя каждый шанс избежать удара и благодаря судьбу за то, что ей не приходится делать это обвешенной железом, как бедолаги вокруг. Надо же, даже пандаренские уроки попрыгушек пригодились. Кто бы мог подумать?

Вокруг по-прежнему кипела битва, стену то и дело сотрясали обрушивающиеся на неё снаряды, свистели стрелы и обломки камней. Один из них и решил исход поединка. Ударивший в спину мага осколок заставил его на мгновение потерять равновесие и концентрацию, остальное довершили проклятия жрицы.

Эльф вскрикнул и полетел вниз, а Астеренн зачем-то поймала его взгляд и только тогда поняла, что знает его. Ничего удивительного, если вспомнить, как мало осталось син'дорай после гибели Кель'Таласа. Но сейчас она убила не просто сородича. Совсем недавно они сражались бок о бок на Острове Грома.

— Что стоишь, помогай!

Окрик вывел жрицу из ступора. Давешняя шаманка пыталась оттащить от бойницы пронзённого стрелой орка.

— Мысли... — пробормотала эльфийка, обращаясь то ли к целительнице, то ли к себе самой. — Ты слышишь? Словно кто-то есть в твоём разуме.

— Держи его, а то свалится.

Орчанке было не до лишних голосов в голове. Она пыталась спасти раненого. На жрицу же навалилась бессмысленность всего происходящего. Свои дерутся со своими, от столицы Орды остались руины, давно превратившаяся в кровавую кашу жизнь грозила вот-вот оборваться и, кажется, последнее уже не вызывало внутреннего протеста. К демонам всё, надоело…

— Зачем? — апатично поинтересовалась она у шаманки, даже не пытаясь придти ей на помощь. — Он всё равно сдохнет. Как и все мы.

Запрокинув голову в затянутое дымом небо, син'дорай звонко, с отчётливыми нотками безумия, расхохоталась, с кошачьей лёгкостью забралась на единственный оставшийся поблизости зубец стены и выпустила проклятие в ближайшего противника. Одно, другое, третье... Осторожность полностью ей отказала, осталось лишь желание захватить с собой побольше врагов.

* * *

Когда-то один старый пандарен спросил меня, за что мы сражаемся. Неожиданно для себя я растерялась. Ответ, столь очевидный совсем недавно, ускользал.

Сначала я защищала свою родину, потом надежду на её восстановление, потом... Когда война стала привычкой? Не знаю. Превращение происходило исподволь, незаметно. Необходимость остановить легионы из Запределья была несомненной, снова проснувшуюся Плеть требовалось уничтожить во что бы то ни стало, и разве имелся выбор, сражаться или нет, когда солнце заслонили крылья павшего Аспекта?

Вторгнуться на чужой континент, неся с собой смерть и разрушение в чужие дома... разве не в этом мы обвиняли демонов и разве не это мы сами творили в Пандарии? Все мы. Орда и Альянс не слишком отличались друг от друга в последней войне, накрепко запутавшиеся в паутине своих раздоров.

Вот только... не были ли два сцепившихся в схватке хищника лишь марионетками чужих замыслов? Что-то направляло события, искусно и незаметно, безошибочно сводя в одну точку. Сюда, под стены Оргриммара. К таящемуся в его подземельях существу из прошлого.

И чего на самом деле хотел невидимый кукловод? Выпустить его на свободу или уничтожить окончательно? Как? Разве способны смертные на то, что не удалось даже Титанам? Кто из этих двух сил наш действительный враг: создававшие себе целые народы марионеток демиурги или изначальные силы Азерота, подарившие этим народам свободу воли? Альянс и мятежники выбрали первых, Рассекающий Ветер и его товарищи вторых, а я просто не хочу оставлять старого друга, но... Действительно ли нам нужна эта война? Или нашей кровью разыгрывается партия фигур покрупнее? Фигур, которым нет до нас никакого дела?

Не знаю. И не узнаю никогда.

За что я сражаюсь? За возможность встретить следующий рассвет. За призрачную надежду о мире. За росу на траве и тихое журчание ручья. За то, чтобы этот мир жил дальше.

А может быть, я просто боюсь заглянуть на ту сторону вечности.

* * *

Кор'кронец что-то невнятно прорычал, дёрнулся и затих. Шаманка провела ладонью по его лицу, закрывая остекленевшие глаза, и с трудом поднялась на ноги. Вокруг ревело, бухало и рычало сражение, число защитников стены стремительно таяло, и все её усилия не могли ничего изменить. Орчанка упрямо тряхнула головой, поискала взглядом жрицу, по-прежнему занимавшую свою опасную позицию, и что есть сил заорала, пытаясь перекричать стоящий вокруг грохот:

— Берегись!

В следующее мгновение мир взорвался. Воздух стал жарким и твёрдым, швыряя тело о камни. Удар выбил дух, в глазах потемнело. Орка сплюнула кровь. Вокруг лежали разбросанные ударной волной тела, по лестницам, которые некому было отбрасывать, стремительно прибывали солдаты противника, где-то внизу за спиной шумели звуки битвы. Враг прорвался.

— Отступаем, — прохрипел смутно знакомый голос, и орчанку потянула за собой чья-то рука.

Оглянувшись, шаманка обнаружила остатки кор'кронского отряда. Всего несколько воинов, израненных и измотанных, но по-прежнему готовых сражаться. Гвардия умирает, но не сдаётся.

— А где... эльфийка?

Капитан пожал плечами и одним движением поставил девушку на ноги. Та посмотрела в сторону злосчастного зубца и глупых вопросов уже не задавала. Того больше не было.

Сухой дуротарский ветер нёс песок, запах раскалённой добела земли и едкую горечь досыта напившегося крови железа.

За спиной горел поверженный Оргриммар.

Горел.