Щенячье (гет)

Почему я тебя больше не боготворю? Куда делась эта глупая щенячья любовь, последние три года ярким воздушным шариком распиравшая меня изнутри? Когда она успела перебраться вверх, на шею, и сдавить горло колючим ошейником? Так странно… И хоть до кровавых царапин чешется на коже прочный кожаный ремешок, но от постоянных дёрганий всё сильнее расслабляется его застёжка. Потеряю однажды…

Наверное, твой щенок вырос. Каждый день, наполненный восторженным обожанием сильного и смелого тебя, был таким интересным! Искать твоё имя на карте мира, путаться в паутине слухов, разбирать на кадры каждое любительское видео — именно любительское, некачественное, потому что казалось, что в таких камерах твоя улыбка не искусственно-белоснежная, а самая что ни на есть настоящая. И всё с той же щенячьей радостью замечать каждую деталь, каждую морщинку и складочку — ты стареешь, а значит, скоро остепенишься и успокоишься, перестанешь глупо рисковать и еженощно бороться с кризисом среднего возраста.

Да, ты стареешь. Вижу это — и мне не больно. Закономерность: щенки вырастают, а старые псы… Нет, не хочу говорить вслух. Не страшно, просто неприятно зудит где-то под сердцем, там, где я бы с удовольствием выносила твоих щенят. Но поздно — я тебя уже не боготворю.

Холёная, стройная, стильная. Породистая. Только побрякушки на груди родительские, и бриллианты на розовом ошейнике самоуверенной россыпью. Вся такая изящная и элегантная, туфельки на шпильках — такие каблуки носят только сучки — отлично сочетаются с перламутровыми пуговицами и жемчужной улыбкой. Она выпархивает из твоей машины, лизнув на прощанье в нос — неуместный порыв нежности и приступ слабости. Глядя на её неровную от счастья походку, я понимаю: она тоже попалась. Хоть и породистая.

Ты улыбаешься самодовольно, присаживаясь рядом, пряча за длинной чёлкой пошлую зелень глаз. И я повторяю этот неловкий жест стильной красотки — аккуратным поцелуем прикасаюсь к твоему носу. Мне можно, я же не породистая — так, обычный уличный щенок. Подобранный давно, обогретый, накормленный и даже немного приласканный. А в награду за преданность — настоящий ошейник из магазина для дорогих собак, прочный, крепкий, без бриллиантов, правда, но зато с мягким мехом изнутри. Жаль только, что мех сотрется быстро.

Три часа без дыхания — сидеть и смотреть на твою спину, на взмокший затылок с вихром тёмных волос, на сильные руки, которые — будто живые — обнимают цветные татуировки. Три часа видеть одно и то же: упрямство и талант. Ты работаешь бесконечно долго, выбивая нужный результат любой ценой — хоть сломанным деревом, хоть собственным пальцем. А мне бы только свернуться шерстяной подушкой у твоих ног… Была бы кошкой — посмела бы на колени.

Скопление чашек с недопитым кофе так и хочется выстроить в строгий ряд, а еще лучше — вовсе унести на кухню, но ты обязательно заметишь и отвлечешься. Нельзя — слишком хрупким может быть вдохновение, и нарушить только-только подхваченный ритм стуком керамики просто страшно.

Долгие недели в пути изнурили тебя и почти задушили меня. Но домой ты вернулся уже с новой целью, и я опять привычно не дышу, то и дело поправляю ошейник и варю кофе.

Ты устал. Сильно — до обидного для твоего щенка желания побыть в одиночестве, до сжимающей мне сердце красноты глаз, до царапающего глупую щенячью гордость безликого «завтра». Но когда засыпаешь наконец расслабленно и спокойно, раскинув разноцветные руки в стороны, я прихожу. Чтобы убедиться, что ты тоже можешь быть слабым.

Ретривер? Нет, в тебе никогда не было позитивной золотистой беззаботности. Скорее, безалаберность от безысходности. Да и на семейного пса, возящегося у бассейна с тройкой детишек, ты никак не похож. Максимум лабрадор — загадочный и спокойный при всех, но абсолютно другой в кругу тех, кому веришь.

Я помню тебя ротвейлером — мощным, агрессивным, сильным, но добрым и немного наивным. Доверчивым. И очень красивым — особенно в моменты, когда вырывался на волю из просторного, но надоедавшего временами вольера совместных с братом мечтаний.

А сейчас ты доберман — тощий, поджарый, с мощными лапами и сверкающими новыми татуировками рёбрами. И вызывающе острые скулы на худом лице, и эта блядская косая чёлка, и череда новых рисунков на высохшем теле — ты сопротивляешься ей, но рельефом мышц не спрячешь правду. Тебя выдают руки — они помнят каждый удар, каждую песню, каждую женщину. Именно они год за годом рисуют дату твоего рождения в документах. А ты молчишь, пытаясь убедить себя, что две четвёрки — это к счастью.

Когда мы познакомились, ты был ровно в два раза старше меня. Взрослый, умный, сексуальный, обаятельный — юным семнадцатилетним девушкам просто положено влюбляться именно в таких мужчин. И я влюбилась, буквально за пару дней отыскав и вырастив в своём нежном и целом пока ещё сердце трепетное чувство восторга от твоего умопомрачительного взгляда и загадочной, какой-то дьявольски привлекательной улыбки. Именно эту улыбку я буду проклинать много лет спустя, видя на бесконечных фото из ночных клубов твоё красивое лицо…

Сценический свет бьёт в глаза так, что выступают слёзы. Запах пыли, пота и твоего счастья щекочет ноздри, заполняет лёгкие, оседая на языке знакомой горечью, что причина этого счастья — не я. Толпа вокруг сдавливает в пьяных объятиях, но приступ паники слабее физической боли. Смотрю на твою мокрую спину — полотенце бы подать, но нельзя. Мне уже нельзя. Задыхаюсь, обрываю сигаретой прожигающую сердце мысль и отступаю в темноту.

«Ты остаёшься здесь. Ты мне больше не нужна».

Всё. И выть бесполезно. Только усыпить.