Снимки (джен)

«Я убил человека», — с такой мыслью он проснулся ранним утром. Вообще день сегодня начался раньше обычного. И настроение, соответственно, находилось где-то в районе комнатных тапочек. Голова раскалывалась, словно после попойки, и в висках стучалась мысль: «Зачем же я проснулся так рано?».

Этот шум напоминал звук соседской дрели, естественно, в шесть утра самого поганого воскресенья. И злость испещрила каждую извилину мозга, сколько бы их там ни было. И даже меняла глаза, на секунду заливая их кровью.

Зачем же я проснулся, черт подери?

И он поднялся с кровати недовольный всем миром, разочарованный в себе. Та первая мысль, посетившая утреннюю голову, забылась.

Нет, я совсем ни в чем не виноват.

Он пошел в уборную, заглянул в свое отражение. Свет вдруг погас. Первым делом он ругнулся, затем чуть испугавшись, выскочил из темной комнаты. Кто же боится темноты? Чушь.

Но когда за спиной сопит кто-то, а ключ не поворачивается в замке. Когда вскрыть его не получается, а кто-то стоит прямо у тебя за спиной! Вот тогда становится страшно, и все валится из рук, и ноги трясутся.

Потом же, выйдя в свет, забываешь свой страх и того, кто прячется за спиной. И сопения уже не слышишь.

Он вздохнул и просто постоял немного, не шевелясь. Уже спокойно нашел новую лампочку, заменил.

Он — это кто угодно в том доме Южного Эшфилда.

Выйдя в коридор и заметив, что вокруг темно Ричард Брейнтри разозлился. Ну, правда же, вывести человека из себя слишком просто. Это может быть забредший, куда не надо, пес. Это может быть отмена спортивного матча. Или, например, неполадки с электричеством. Зачем же тогда платить за проживание своими кровными?

Что-то не так было со всем этим домом. Одни здесь чувствовали приступы бесконтрольного гнева, другие животрепещущий страх. Третьи же плохо понимали, что творится вокруг, или попросту не замечали каждодневных мельчайших изменений. Но и они менялись. Менялись вслед за домом. Менялись вместе с ним.

Они — это те, кто здесь обитал.

Сперва задрожал свет в коридоре у внешней двери. Он не погас совсем, он просто заколебался, как нестройное пламя свечи при легком сквозняке. Потом глухой щелчок, и весь этаж погрузился во тьму. На пол посыпались стеклянные осколки. Это прозрачное конфетти, красное, если к нему прикоснуться.

Со стороны выглядело так, будто кто-то нарочно разбил все лампочки. Но людей в коридоре не было. Ни на первом этаже, ни на других двух.

Свет замигал повсюду, тьма становилась все длиннее и объемнее. Еще не весь коридор провалился из вида, потому что некоторые его участки продолжали освещаться. Например, у комнаты Сандерленда еще теплился свет. И в комнате его тоже.

В дверь управляющего постучали. Так стучат кредиторы к тем, на ком висят тысячные долги. Мощными частыми ударами, замахиваясь едва ли ни ногой. Сандерленд открыл, не спеша при этом пускать в квартиру кого бы то ни было. Он произнес:

— Да, — сказал, чтобы стук наконец-то прекратился.

Стоявший в дверях не особенно-то его и удивил.

— У вас свет есть? — без предисловий начал Брейнтри. Он едва ли не сдвинул Сандерленда с места, чтобы заглянуть внутрь. — Глядите-ка, у вас есть, а по всему дому хоть глаз выколи.

— О чем вы говорите? — переспросил Сандерленд. С утра ему, как и другим, думалось медленно.

Брейнтри все высказал: и о темных этажах, и о битых лампочках. Чуть ли не на виновника уже указал.

— Я посмотрю и разберусь, — пробормотал Сандерленд.

Прежде чем удалиться, Брейнтри сказал:

— Разберитесь! — и сказал это тоном человека, имеющего привилегии к управлению, которых в принципе никогда не имел, но всегда на них заглядывался. Начальника хуже и не найти.

Сандерленду все это не нравилось. Впрочем, все жители были несколько взволнованы. Неприятно, когда в привычное течение жизни вмешивается нечто постороннее. Всегда хочется это чужое и мешающее оттолкнуть. Если получится, конечно. Но можно же хотя бы попытаться.

Вооружившись фонариком, Сандерленд пошел по этажам. Все было как обычно, ничего особенного или странного не происходило.

Что-то случилось с электрическим напряжением, вот лампочки и полопались. Везде, где исчезло освещение, на полу у стены виднелись осколки тонкого стекла.

И вдруг фонарик выхватил у стены что-то постороннее. Сандерленд посветил в то место еще раз: сверху под потолок, у самого пола и вообще вокруг.

Когда же что-то постороннее попалось под узкий луч света вновь, все пропало. Разумеется, дом остался на прежнем месте. Даже люди в нем находились в безопасности. Но свет пропал вовсе, по всем комнатам и в каждом их уголке.

Можно подумать, на улице стояла ночь.

Сандерленд тряс фонарик, в попытке вернуть его к работе. Прежде чем ослепнуть во тьме, он ясно увидел ребенка.

Он спросил, сомневаясь, что ему ответят:

— Кто здесь?

Ему показалось, он сходит с ума, когда из темноты ответили:

— Я.

Но может, никто и не отвечал. Сандерленд ничего не видел. Вообще. Может, он и не слышал тоже.

Когда в дом впустили свет, все забылось. Злость и отчаяние вновь упрятались где-то в глубине души. У каждого, у кого она была в принципе.

Он увидел ребенка снова. Мальчик шнырял по третьему этажу и выглядел здесь неуместно. Один. Таким надо дни напролет торчать на площадках с качелями и песком.

Он сказал ему:

— Убирайся отсюда, попрошайка!

Ведь он — это в принципе любой из этого дома. Он — это Ричард Брейнтри. Или Майк Кроули. Или кто угодно. Он — это Фрэнк Сандерленд.

Мальчик ушел, чтобы через неделю вернуться сюда снова. А потом снова. И еще.

Любого бы это разозлило.

Поэтому когда Сандерленд заметил ребенка поднимающимся по лестнице, он двинулся следом. Тот шел вполне себе куда-то. С целью.

Сандерленд сказал:

— Что ты здесь делаешь? — с легкой вопросительной интонацией. Без интереса.

Ответа, конечно же, не последовало.

Сандерленд сказал еще раз:

— Тебе здесь не место.

Потом, поняв наконец, что говорит и делает что-то не так, он спросил довольно-таки доброжелательно:

— Ты умеешь говорить?

Смотря на Сандерленда в упор глазами, расширенными не пойми от чего, ребенок ответил:

— Да, — почти не размыкая рта

Вопрос звучал не добродушно, а просто лживо. После него все встало на свои места, и вновь поползла колючая правда.

И он, Сандерленд, повторил:

— Тебе здесь не место.

Щелк. Лампочка взорвалась с резким глухим звуком. В этот момент, испугавшись до чертиков, он перестал дышать. И отступив к стене, где безопасней, он ощупал свой лоб. В глазах еще плясали огоньки недавнего света.

Он — это каждый на любом из этажей.

Потом Сандерленд сказал, сам не понимая, зачем это говорит. Он будто окунулся в чужое болото, забрался в чью-то шкуру, в холодную. Он потерялся и потому сказал:

— Сейчас посмотрим, что там произошло. — Он вынул из кармана фонарик. Включил и посветил в пространство прямо перед собой. Нет ли там чего? — Идем со мной, чтобы тебе не было страшно.

— Я не боюсь темноты.

Он посветил на него и увидел: не боится. На детском лице было что угодно: смятение оно или сосредоточенность, возможно, тревога. Но не страх. Большие глаза смотрели внимательно.

— Не боишься темноты? — переспросил Сандерленд и улыбнулся: все дети боятся темноты.

В ответ послышалось безразличное: «Да». Такое же, как раньше, почти не размыкая рта.

— Тогда подождешь меня здесь?

И снова:

— Да.

Электрическое напряжение не бьет лампочки. А люди не бывают ненужными.

Второй раз за неделю вызвали электриков. Провода старые, вот напряжение и скачет, подумал каждый.

Чувствуя острое желание разобраться, Сандерленд вернулся на третий этаж. Все начиналось оттуда. Почти каждый проложил невидимую нить — связь, что свет гас всегда с верхних этажей.

Сверху вниз. И все ниже и ниже.

— Значит, ты не боишься темноты? — спросил Сандерленд, глядя тоже сверху вниз.

— Да, — все так же ответил ребенок.

Почему именно «да», когда можно сказать «нет»? «Нет, не боюсь», — и фраза звучала бы почти так же.

— И как же тебя зовут?

Сандерленд присел перед ним на корточки. В его взгляде читалось не только любопытство, но и усталость. И даже ребенок бы это заметил.

— Уолтер.

— А я Фрэнк. — Он протянул руку, но та упала спустя какое-то время, так и не дождавшись встречного пожатия.

Может, потому что в принципе никто не зовет. Может, еще и «нет» звучит слишком часто.

Он не знал. Сандерленд об этом лишь догадывался.

— Ты что-то потерял?

— Да. — Одно слово за целую фразы, но прозвучало закончено. Больше нечего даже добавить.

— Что? — мягко поинтересовался Сандерленд, но не получилось. Его «что?» отдавало на языке ложью.

Уолтер не ответил. Стоял, словно язык проглотил.

— Я помогу найти, — произнес Сандерленд.

И двигало им не столько охота избавиться от незваного проныры, сколько действительно желание докопаться до сути. Что хуже — никто бы не сказал.

— Обещаю, — добавил Сандерленд и слово таки свое сдержал, хоть оно и придавило его в плечах. Улеглось на спину, прижав его ничком к земле.

Потому что Фрэнк Сандерленд не был одним из них. И каждым он не был тоже.

* * *

С фотографии смотрели двое. Серые лица их пожелтели и выцвели, будто бумага промокнув когда-то, теперь и вовсе заплесневела. Уолтер смотрел равнодушно. Ничто на его лице не ожило, тем более радостью не расцвело.

Сандерленд проговорил, указывая на изображенную на фотобумаге женщину:

— Это твоя мама. — Он не прикоснулся к ней рукой, зависнув на расстоянии дюйма.

— Где она сейчас?

Сандерленд смешался. Вопрос этот он ждал, но подготовиться к нему у него не вышло.

— Ее здесь нет, она…

Уолтер спросил еще раз:

— Где она сейчас? — Его тон не просил, не умолял тем более. Он просто требовал.

— Она погибла, ты знаешь, что это значит? — Отложив фотографию в сторону, Сандерленд внимательно посмотрел на Уолтера.

Он не создавал впечатления, что действительно задумался. И ответ прозвучал ожидаемо обычный:

— Да.

Сандерленд чуть усмехнулся и продолжил мягкий допрос:

— И что же это значит?

И ответ прозвучал неожиданно простой:

— То, что ее никто больше не увидит. — С детской непосредственностью Уолтер взглянул в глаза Сандерленда. На этот раз Уолтер был прав. И оба об этом понимали.

И если Уолтер хоть на миг задумался, откуда у Сандерленда фотография его мамы, то спрашивать он не стал.

Правда заканчивается там, где ты перестаешь в нее верить. Тогда зачем же ты прекращаешь верить, разрывая яму самому себе?

С фотографии смотрели двое. И оба лица были одинаково различимы. Почти одинаково счастливы. Оба казались знакомыми. Это как увидеть сквозь время свою любимую передачу. Чувства есть, а смысла в них мало.

Уолтер сомневался.

Сандерленд стоял возле тумбы с семейными фотографиями. В аккуратных рамках, покрытых пылью, старые пожелтевшие фотографии. Его семья каким-то образом разлетелась на составляющие. Кусочки разноцветного, а то и просто обыденно-серого пазла.

Один человек — уже не семья.

Один фрагмент — еще не картинка.

Он держал возле уха телефонную трубку и глядел с доброй улыбкой в напечатанное на бумаге лицо. Разговор стремился к концу, и Сандерленд чувствовал странную печаль расставания.

— Береги себя, — говорил он, прикрывая глаза в преддверии боли. Но это была совсем не она. — Да, конечно… до встречи… да. Конечно, да.

На том конце провода трубка опустилась на рычаг. Теперь Сандерленд слушал только короткие равнодушные гудки. Он вздохнул, положив телефон на место, чтобы в случае чего звонок прошел, и присел в кресло. Время неслось слишком быстро.

Слишком быстро даже для одинокого человека.

Стук в дверь казался глухим и настойчивым. Так стучат, если уже смертельно опаздывают, но входить без разрешения все еще почему-то боятся. Никто так не стучится к коменданту.

С удивленным лицом Сандерленд открыл дверь. Никого он не ждал. Ни сегодня, ни через год.

— Здравствуй, Фрэнк.

И удивление его с каждым мигом только возрастало.

Учитывая некоторые обстоятельства, Сандерленд довольно давно не видел Уолтера. Это не говорило о том, что они друг друга не узнали. Вовсе нет. Но один из них углядел в этой встрече прошлое. Причем оно, это прошлое, его значительно ранило. А Сандерленда вообще в будущем обещало покалечить.

— Мне можно войти?

Не все обещания выполняются. Те, что маячат в памяти и перед глазами, невыносимо расстраивают. Или больше, когда хочется их поломать, хрустя костями. Возможно даже, не своими.

— Проходи, — Сандерленд кивнул, отступая. У него дрожал голос, но сам он был совершенно спокоен. Хоть этой встречи он не ждал, но какое-то умиротворенное чувство витало в комнате.

Кухня маленькая, но хорошо убранная, позволила удобно разместиться на полчаса. Дальше бы уже стало неловко. Несколько месяцев могут сделать людей незнакомцами друг для друга. Смотря, конечно, какие люди и какая ситуация. И сколько прошло времени, разумеется. Не слишком ли много его утекло? Не даром ли?

Сандерленд не был достаточно чутким, чтобы разглядеть в обычном человеке все. Чем живет, например. И какие мысли в голове прячет.

Уолтер не был простым. Просто не был, как Сандерленд — каждым.

А теперь неудобно даже как-то в глаза друг другу взглянуть. Или просто незачем.

Сандерленд сам многое от себя и от остальных прятал, запутавшись где-то в своей голове. На третьем повороте или на пятом. А может, на нулевом, никто же не знал.

— Ты отрастил волосы? — спросил Сандерленд, поглядывая на закипающий чайник так, словно за ним был необходим неустанный присмотр.

— Да, — сумрачно ответил Уолтер, а затем, вскинув голову, улыбнулся так, что едва ли не показались зубы. — А смотри, как твои поседели.

— Время ни перед чем не остановится. — Сандерленд улыбнулся и разлил по кружкам кипяток.

Он выглядел больным и таковым являлся. Груз ответственности лежал на плечах, но руки-то оставались свободными.

Что-то можно было сделать. Что-то можно сделать всегда.

Тринадцать лет назад он совершил один шаг довольно легкий. Сделав еще один, он остановился. Ведь он не время, которое будет спешить всегда, не замечая ни одной из встреченных преград.

У Сандерленда вот они были. Преграды, в смысле. Можно сказать, у него связаны руки ничем иным, как тугой веревкой общественного мнения. Такие путы просто так не снять.

И не просто не снять. И никак их не снять вообще.

Сандерленд не был полностью одним из них, но все-таки был частично. И как все люди ошибался. И как все люди чего-то не решал. Бездействовал, оставляя ошибки в прошлом.

Как все люди, конечно же.

Не покривив душой, он признался:

— Я рад тебя видеть.

Иногда можно не успеть. Иногда это совершенно не имеет значения.

Трудно определиться только, к какому же все-таки случаю относится «теперь». Вот прямо сейчас?

Уолтер промолчал. Он прятал руку за свисающим краем скатерти так, что она буквально была прижата к низу столешницы.

— Да, — он вздохнул. Казалось, что прячет он только руку. Но что-то там было, одновременно опасное и ценное кому-то. А потом он спросил довольно напряженно: — Рад меня видеть?

И что-то совершенно неприятное проскользнуло в лице Сандерленда. Он думал, вероломно пробираясь сквозь собственные догадки. Он не умел рубить с плеча.

— Конечно. — Сандерленд потер лоб и отпил из кружки, собираясь с мыслями. — Я думал, ты расскажешь, где учишься. Или оставишь номер своего телефона. У вас есть там телефон?

Уолтер долго смотрел на него совершенно неотрывно. Потом ответил, не кивая и не шевелясь:

— Да, у здания стоит телефонная будка.

Призраки прошлого заселили жизнь. Их очень много, если приглядеться. Они где-то тут, где-то рядом, на грани.

В голове Фрэнка Сандерленда семейная фотография распалась на фрагменты пазла. И эти крошечные частицы не было никакой возможности собрать. И даже увидеть фото целиком не получалось.

Многое в жизни просто так вот могло не получиться. И дело даже не в стараниях и не в попытках. Это просто слишком чужое для тебя или слишком сложное.

В голове Уолтера Салливана, напротив, кое-что в картинку собралось.

— Я пришел узнать… — Уолтер вновь умолк. Слова невкусной едой застревали в горле. Он закончил, неловко пропустив середину: — И мне нужна правда.

— Я понимаю, — осторожно ответил Сандерленд.

Это легко понять, ведь никто не любит, чтобы его обманывали. Всякая ложь, даже самая приятная, не останется таковой навсегда. Она разлагается со временем. Иногда, даже слишком скорым. Она гниет. Так или иначе — распускается.

— Ты пытался заменить мне отца, Фрэнк. — Лицо Уолтера выглядело серым, что-то странное и далекое путало его взгляд. — Кого ты обманывал?

Сандерленд вздрогнул, уронил чайную ложку на пол.

— Что?

— Ты пытался обмануть меня или себя, Фрэнк? — Уолтер подался вперед над столом. Теперь его лицо выражало крайнюю заинтересованность.

Это одержимость бесами. Это заболевание чумой. Не вылечить, не вылечить, только убить. Да, убить! Убить!

Уолтер повторил тихо, испытующе:

— Меня или себя?

Вопрос так пугающе отрывисто звучал, будто ответ способен что-то поменять. Например, жизнь оборвать или кончик волоса. Но ответ никого бы не убил, просто некоторые вещи необходимо знать непременно. Даже если они окажутся неприятными.

Сандерленд подмял ложку под ботинок. Он надавил на нее посильнее, как на горло. Правда душила, потому что теперь она, как застоявшаяся вода, воняла.

— Я не обманывал, — прохрипел Сандерленд со сдавленным горлом, и последние два слова не вырвались. Просто не смогли прозвучать слишком громко. И никак прозвучать не смогли, даже внутри головы.

Больше десяти лет Сандерленд посылал на имя Уолтера Салливана рождественские подарки. И даже, выпроваживая его из общих коридоров, Сандерленд брал его с собой на рыбалку. Или просто поглазеть на озеро. Или в парк. Или куда угодно еще. Он действительно сумел к нему привязаться. Не полюбить, конечно, но и за это себя даже зауважал.

Сандерленд присматривал за Уолтером издалека, где разглядеть можно только в бинокль, со стороны, которая левая. И все он делал неверно. И поправить ничего уже тоже вряд ли можно.

Единственное, что он не сделал, казалось тогда малым. Сейчас — огромным настолько, что может раздавить. Он не признал. И рядом он не был.

Думал обо всем он довольно подозрительно и, в целом, нехорошо. И Уолтер всегда инстинктивно это чувствовал.

Уолтер пропал на полгода, уехав учиться дальше. Он отрастил волосы и вообще весь изменился. За шесть месяцев, будто за жизнь.

Сандерленд опустился за упавшей ложкой и сказал тоже откуда-то из-под стола:

— Ты мой, Уолтер… — Его горло перехватывало, и голос невнятно хрипел: — Мой…

Оборвал себя, так и не закончив.

Рука Уолтера, прижатая к внутренней части стола, расслабилась. Что-то с глухим звуком грохнулось на плитку, но он не подумал это поднимать.

С раскрасневшимся вспотевшим лицом Сандерленд присел на прежнее место. Ложка в его руке дрожала. Вообще он был человеком сдержанным и терпеливым, но переждал. Не выдержал и сломался.

Он принял. Чисто формально — стоя на коленях. Мысленно — извиняясь за все. Но он принял, не подозревая даже, что это будет ему стоить.

Уолтер не был простым. И понятным он не был, и понятым.

Дрожала не только ложка в руке, сам Сандерленд боялся тоже. Своих слов, а впрочем, и Уолтера. Воды утекло — целый пруд. И жизни, возможно, уже поломаны.

Глаза у Уолтера непроницаемые, всегда такими были, но сейчас это существеннее, чем никогда. И он вдруг с шумом сглотнул, будто подавившись.

— Покажи мне ту фотографию. — Он поднялся из-за стола, сдвинув ногой оброненный предмет. Наступив на него небрежно.

— Что? — Сандерленд инстинктивно поднялся следом.

— Фотографию моей матери.

Сандерленд повиновался.

С фотографии смотрели двое. И оба из них улыбались. С пожелтевшей фотобумаги молодой и темноволосый улыбался Фрэнк Сандерленд. Узнать труда не составило, главное принять это. У Сандерленда была жена и ребенок. И еще кое-кто, знать о которой никому не следовало. И об Уолтере, значит, тоже.

Были фразы и молчание неловкое. Было прощание, заставляющее краснеть. И слова невысказанные, пожалуй, уже навсегда.

— Береги себя, Уолтер, — говорил Сандерленд, пожимая дрожащими руками его твердую ладонь. — Звони мне иногда, хорошо?

Все было в порядке с этим домом и его жителями. Почти со всеми из них. Некоторые, конечно, были совершенно безнадежны в своей дурости. Они просто жили, чудя и все глубже утопая в своих одиноких увлечениях. В своей одержимости.

Под столом на кафельной плитке задвинутая под самый стул, валялась маленькая книжица. С обугленными краями обложки и страниц. Книга, принадлежащая Ордену, была брошена там не нужная давно и испорченная. Со всех страниц было выжжено что-то, из сердца, впрочем, тоже.

Сандерленд буквально видел мысленно, как Уолтер, разжав пальцы, роняет на пол перочинный нож. И он успел серьезно понервничать. До разубеждения Сандерленд мысленно уже считал Уолтера убийцей.

До разубеждения — потом-то нет.

— Хорошо… — Уолтер вытянул свою руку из его настойчивых пальцев. — Хорошо… Фрэнк, обещаю.

Для него Сандерленд навсегда остался только Фрэнком. Но больше он не сомневался. И спасибо бы он не сказал.

Сандерленд теперь ждал два телефонных звонка в неделю, один из которых обязательно был от Уолтера. Он не спустил рукава, но почти развязал себе руки. Путы были сняты, хоть ответственность и утяжелилась. Это не было кандалами.

Всякое воображаемое зло может стать настоящим. Но можно же сделать уже хоть что-нибудь, чтобы оно таковым и осталось — воображаемым.

Убедиться в обратном представляемому. Или признаться в угнетающем. Или поверить, наконец. Сделать уже хоть что-то.

Сандерленд сделал. Мог бы и больше, но что уж смог.

Газеты не писали об убийствах. И в новостях Уолтера не показывали.