Гексаграмма (джен)

— Ты уверен, что нам ни от кого не попадёт?

Вилфрид с сомнением оглядывает переулок, чуть щурясь по врождённой дальнозоркости, и Зольф пихает его в острое плечо.

— Разуй глаза! Дворник сюда и то не суётся. Никто не засечёт.

Вилфрид укоряюще хмыкает, но молчит, —иногда он сомневается, что, как староста, пользуется авторитетом: мелкий и ехидный хулиган Зольф, сын армейской вдовы, южанки по слухам и фактам её нездешней внешности и немного кривого произношения, владеет каким-то невероятным умением перетягивать последнее слово на себя. Чёрт знал, как ему это удаётся с какой-то неутолимой алчной жаждой тайных знаний, в которых он уже начинает преуспевать, — Вилфрид знает, что он сегодня в этом убедится.

Зольф со всей серьёзностью обтирает чуть дрожащие ладони об штаны, достаёт из кармана кусочек мела и, сдвинув фуражку на затылок, чертит прямо на старом асфальте схематичные символы. Пальто, короткое и явно перешитое с более взрослого плеча, расстегнулось, форменная рубашка вылезла из-под ремня, рука с мелком чуть вздрагивает, рот приоткрыт — как колдует, думает равнодушный к этой малодоверительной области Вилфрид и мысленно крестится, вспоминая, во что выплёскиваются под руками взрослых алхимиков изменчивые волны безжалостно вырванной из недр земли энергии.

— Ты хочешь сдать экзамен? — облизывает он солёные от предвкушения чего-то неизвестного губы: несмотря на сентябрьскую промозглую свежесть и тёплый вязаный шарф, его бросает в непонятный жар.

— Подрасту, тогда и сдам, — шёпотом отзывается Зольф, старательно карябая особенно замысловатый знак. — У меня ещё времени много, я с десяти учусь…

— Не будешь, что ль, наследовать родительские профессии?

— Вот ещё! Чтоб я цветочником стал? Всю молодость по весне горбатиться на посадках и мёрзнуть в разбитых сапогах? А потом ещё с цветами столько возни! Они, конечно, красивы, Вил, но с ними столько мороки!

— А ежели на войну? Цветы, по крайности, до крови не доведут.

На секунду Зольф замирает, и белые от мела, крепко стиснутые пальцы застывают над символом, напоминающим перевёрнутый серпик месяца.

— Ну и пускай. А я возьму и не умру. Я счастливый, меня красная жрица окрестила, — отец так говорил.

Зольф вынимает из другого кармана загодя подобранные обломки чёрного кремня и раскладывает их на вычерченной гексаграмме.

— Чтобы что-то получить, надо что-то отдать, слышал? Отец рассказывал, что тем, кто сдал экзамены, можно брать книги в Центральной библиотеке, во всех отделах. А я хочу узнать столько, сколько это возможно, ясно?

Вилфрид в предвкушении прижимает ладонь ко рту и старается унять участившийся стук сердца.

Земля под ладонями Зольфа взрывается алой крошкой, чёрно просвечивающей прижатые к краям круга пальцы.

Хлёсткой волной горячего, колкого от каменной рассыпавшейся крошки вихря хлещет по стене и лицу; на одно бесконечное и оглушительное мгновение Вилфрид слепнет, а в голове задорно пляшут какие-то дикие огоньки в гаснущем всполохе взметнувшегося песка.

— Ух, дьявол! — умудрившись выдохнуть одновременно ужас и восторг, Вилфрид не сразу находит слова, почти забыв о недавнем липком страхе. — Класс!

Зольф, пытаясь стряхнуть пыль с одежды — следы мела на правой руке оставляют на одежде полоски, — ухмыляется с торжеством победителя, преодолевшего очередную ступень.

— Видал, как красиво? А звук каков! А? Давай ещё покажу!

Вилфрид хмурится.

— По-твоему, я присматривался?

— А зачем я тебя сюда приволок? — Зольф смотрит раздражённо, без тени прежней улыбки. — Девчонка ты, что ль — взрыва перепугался?

— Взрывы, да? — Вилфрид косится на прерывистые линии раскрошенной ударной волной формулы. — Это что получается, будешь подрывником?

Зольф предупредительно кусает губы, и Вилфриду в очередной кажется, что насмешка над то тихим, то неуступчивым норовом строптивого одноклассника — за глаза шутят, что его мать, должно быть, размешала в супе порох заместо специй, когда была беременна — цветёт не на пустом месте.

Неловкое напряжение разгоняет свисток городского полицейского.

— Бежим, Вил! — вопит забывший о законном недовольстве начинающего, но подающего надежды творца Зольф, хватая отброшенный портфель и подталкивая Вилфрида в плечо.

— А пел, что не поймают! Болван! — упрекает Вилфрид на бегу под ивами, толкая кого-то и порождая всплеск возмущения — «молодёжь совсем обалдела!»

Зольфу при разбежке выпадает не самый удачный шанс прятаться за бетонным забором.

— Учёный ворон тоже говорил! — огрызается Зольф и, чудом не зацепившись краем короткого пальто за край, взлетает на забор, в преддверии прыжка перекинув правую ногу через ребро. — Завтра встретимся!

Вилфрид скрывается, шмыгнув в сторону аллеи; переведя дух и надвинув на лоб чудом не потерявшуюся фуражку, Зольф поддёргивает штанины — не дай бог ещё разорвать, мать уши надерёт! — и прыгает вниз.

— Кто там опять шумел, в переулке-то? Слыхали?

— Кто ж ещё! Уж явно — пацан цветочницы Мартины!

* * *

Прыжок получается не особенно удачным, и отдача от прыжка больно бьёт в крепкие суставы, — Зольф, поморщившись, какое-то время стоит, немножко качаясь и стараясь успокоить дыхание, а потом торопливо оправляет пальто, поддёргивает лямки старого истёртого портфеля на тощих плечах и, стараясь не особенно выбираться из тени, ползёт к выходу. Судя по забору на солнечной стороне улицы и общей унылости скупой обстановки, свезло попасть в какую-то охраняемую территорию, а судя по насторожившемуся сторожу у ворот — на территорию под юрисдикцией какого-то местного управления.

Зольф, немного потерявшись, стоит, нерешительно переминаясь с ноги на ногу и досадуя, что левый ботинок — хорошие ботинки, ещё даже разбить в уличных баталиях и вечных спорах не набрался духу, мать неделю назад купила — чуточку жмёт. Если и доводилось видеть это здание прежде, то получалось мельком и к тому же со стороны большой мощёной улицы — и сейчас слыхать её весёлый, немного пьяный разгулявшийся шум возвращающихся людей.

Строгая изнанка вводит в нервное заблуждение.

«Где я? Начало к Саут-корт или переулок к рынку? Если к рынку — можно выбраться и добежать по переулку вверх…»

Совершенно некстати и к тому же внезапно хочется есть.

— Марш отсюда, шпана! — сурово возвращает с небес на землю молодой плечистый охранник.

— Не кричите на меня! — стараясь сохранять достоинство — насколько это вообще возможно при мятом измазанном пальто и пыльном портфеле — отвечает Зольф, почти успокоившись. — Я не шпана, я сын военной вдовы. Моя мать продаёт на площади герань, хризантемы и ирисы.

— Больно надо знать! Иди, мне ни к чему гауптвахта.

— А куда?

— Выход там, малёк. Беги уже, ну!

Шпана, эхом звенит в ушах.

— Шпа-на… — весело, как растянутый обрывок уличной песенки, повторяет Зольф и убегает, выцепив среди зубасто ощерившихся коньков крыш шпиль знакомой колокольни.

Портфель больно бьёт по боку — одна из лямок, как всегда, растянулась из-за давным-давно сломанной в школьной баталии пряжки.

Шпана Зольф. Прапрадед, поди, не доволен был бы, узнай о том, что правнук шалит с одноклассниками и прогуливает последний час уроков!

Мальчишка давно знает, что имя его — в честь Фридриха Зольфа, отцовского прадеда, выборного сенатора округа Кенбела и главного судьи. Несколько раз — чисто из интересу — рылся с отцом в книгах и биографических сводках умерших-родившихся известных людей, разок-другой являлось счастье: находилось нужное. Хольгер быстро находил нужную страницу, разворачивал оттиск портрета, показывал сыну и строго объяснял: «Прокурор Фридрих Зольф, в его честь и зовёшься, не посрами». Юный тёзка в коротких штанах шмыгал носом, с вежливым любопытством смотрел на старые карандашные портреты неизвестного гравера — не старый совсем, как себе навоображал: глаза ясные, взгляд прямой, нос орлиный, совсем на него не похож, — и клал книги обратно.

Вот и ладно. Пусть в роду будет один важный человек. А потом и алхимик будет.

С колокольни плывёт, раскачивается переливчатый напев.

* * *

Люди на площади, как кажется в неверном залётном свете, веселы, возбуждены и почти хмельны; они кричат что-то друг другу радостно или оскорблённо, кто-то плачет, торопливо отирая слёзы, и этот пёстрый поток ярких жилетов и несвежих рубашек обозначает возвращающихся домой из Центра.

Над улицей плывёт душно-сладкий запах человеческого духа, перемешанного с прокисшим паром земли.

Зольф, привычный к этой разношерстной толпе, уже давно не замечает ни её назойливого шума, ни смутно сливающегося водоворота лиц: они смазываются в пространстве, растут вокруг, постоянно меняясь и вылепляясь в какие-то новые формы, и это одновременно и забавляет, и интересует. Этот поток чем-то похож на теорию алхимии, с течением времени бесконечно меняющейся, — так и есть, он помнит, читал в углу библиотеки. Может, те, кто создал её, слишком хорошо знали ту самую humanae naturae, превратившуюся в фундамент самой науки, перетаскиваемую из книги в книгу, уже не первое столетие как ставшую для этой неустойчивой вещи чем-то совершенно обыденным?

— Ай! — Неловкий вскрик раньше разума даёт понять о столкновении.

— Ничего страшного.

Буркнув «простите», Зольф поправляет фуражку и косится на прохожего — вернее, прохожую; тонкая рыжая женщина в красном платье дружелюбно подмигивает, придерживая на груди вышитое алым стеклянным бисером покрывало, но от этого делается не по себе.

— Ты куда спешишь, Зольф?

— Никуда!

Голос у женщины мягок и тих, струится переливами моря, и волосы налиты магмовой рыжиной; Зольф морщится и шагает быстрее.

«Тьфу, наваждение».

Поверх платка и платья у женщины висит, качается ожерелье — шнур с двумя красными камнями.

* * *

Перебежав площадь, Зольф сворачивает в узкий переулок, зелёно-розово-серый от осеннего цветения и какого-то особо ценного, давно заложенного в основания старых построек камня, прозрачно-медово светящегося в свете осеннего солнца. Некоторые дома, на старый манер лепясь друг к другу, сливаясь стенами и налезая крышами, образовывают переплетения переулков и узких ходов.

Ещё издалека Зольф чует неладное, и перебежка сбивается на медленные шаги ощутимо ноющих ног.

Что-то неправильно.

Обычно мать возвращается домой с рынка раньше, чем у него кончаются уроки, порой едва ли не до трёх пополудни, а в иные дни вообще не выходит, готовя нехитрый обед и под срок выглядывая с крыльца — не бежит ли ребёнок домой? Но такое — редкость. Пенсии на имя вдовы и сына после смерти отца, конечно же, не хватает на всё, но и зимой перебиться можно, перешитый френч вполне сгодится на холода. У иных после кризиса дела похуже.

Если бы…

Мать тогда, как узнала, что погиб в гарнизоне отец, была бледна и печальна — ходила с трудом, отирала передником кровь с коленей и ног, и кто-то из соседей, подхватив её на руки, отнёс в больницу на три дня; Зольф хорошо это запомнил — тем летом было много картофеля. Дурной год был, но картофельный.

Жалко, что уже нельзя подбежать к маме и повисеть на ней, прижимаясь к рубашке, от которой так хорошо пахнет выпечкой, яблочным пирогом и какими-то безымянными цветами. Он уже не маленький.

Отгоняя непрошеные, подкатившие тугим комом к горлу мысли, Зольф шагает шире.

Дверь поддаётся на удивление легко, и в первую секунду это кажется добрым знаком.

— Мам, я дома! — радостно кричит Зольф, с облегчением хлопая портфелем о пол и второпях стягивая пальто.

По комнате гуляет унылый ветер.

— Ма? — Зольф растерянно прислушивается к болезненной тишине. — Ты где?

И тут в горле застревает не ком уже — сгусток отчаянного, хрипло выплеснувшегося бессилия:

— Э-э-эй!

Сил на то, чтобы пройти в кухню или комнату, нет; в глазах на секунду темнеет от вступившей в колени тупой боли, и к голове приливает, нехорошо стучит в ушах кровь.

Зольф, вцепляясь в растрепавшиеся волосы, заставляет себя встать — надо всё-таки убедиться.

В доме холодно, угрожающе полутемно и как-то звеняще пусто. Ничего, что указывало бы на присутствие здесь в последние пару часов человеческого дыхания, а знакомый цветочный аромат словно выветрился дыханием улицы.

Неужели…

От осознания становится немного полегче.

Метнувшись к окну, Зольф отсовывает разболтанный шпингалет и громко зовёт:

— Госпожа Дуглас!

Дверь дома напротив со скрипом распахивается, и, судя по сдержанному выражению лица выглянувшей женщины, растрёпанной и пушисто-белой от муки — госпожа Дуглас, хозяйка пекарни, особой выдержкой не славится и имеет обыкновение переходить от ругани до воркований, совершенно не делая в этом различий между своими тремя девчонками и сыном соседки, — дела не так уж плохи.

— А, ты только что пришёл? Моя Карин уже давно дома.

— Где мама, не знаете?

— В больнице на Ист-файне.

— У неё был приступ кровавого кашля?

* * *

Доктор Винклер недовольно затягивается — сигареты в последнее время намного хуже, чем прежде, и от них на зубах хрустит металлический привкус, — и косится поверх бумаг на стул около стены.

Мальчишка, прискакавший сюда недавно и основательно ошеломивший сонного санитара, вцепившись тому в застиранный ворот халата, видать, выплеснул весь страх и боль в первые несколько минут; прошло уже достаточно времени, чтобы Винклер неохотно разрешил побыть у себя, и посетитель угрюмо сидит, разглядывая носки пыльных башмаков, так неподвижно, словно закаменел.

«Я к маме! К вдове Кимбли!»

Вдова того самого Кимбли, которого пристрелили год назад во время подавления локального конфликта, думает Винклер. Беспечный отец. Несчастная женщина. Бедный сын.

Некрасивый мальчишка со взрослыми чуть раскосыми глазами, подросток, в чьих чертах почти не видать аместрийской, полнокровно-светлой сочной крови, отстранённо мнёт и крошит в пальцах кусочек мела, ещё больше вымазывая короткие штаны и совершенно не обращая на это внимание.

— Хорош мусорить, щенок! — рявкает Винклер, ожесточённо потирая слипающиеся от хронического недосыпа клейкие веки. — Будешь сам пол вылизывать, честное слово!

Измазанные белой хрупкой пылью пальцы застывают, и кусок мела зажимает дрожащая ладонь.

— Извините, сэр.

Почти состарившись в свои неполные сорок пять лет, главный врач Дитрих Винклер не очень любит детей его возраста. Жестокие, бессердечные, вечно попирающие всю ласку. Ни мозгов, ни соображения. Но именно сейчас Кимбли-младший неприятен и неуместен по другой причине — вовсе не по той, что штабный подполковник Хольгер Левий, мир его праху, слыл своей верностью долгу, жёсткостью и был мало любим подчинёнными. Нет, Винклер одобряет такое и искренне соглашается: в армии, как и в больницах, иначе нельзя, особенно в армии замученной, раздражённой зубастой страны, вечно раздираемой внутренними и внешними конфликтами.

Угрюмый и огрызливый Винклер, госпитальная ломовая лошадь, продирающаяся сквозь вечную нехватку средств и стоны больных после недавнего кризиса, привык к грузу на плечах, и напряжённое молчание сына той насквозь больной хрупкой, очень красивой женщины с застарелой тяжёлой болезнью, которая сейчас лежит на белой расстеленной койке и тревожно, размётано спит, сейчас почти физически пригибает к земле, тяжелит и раздражает.

Что, ты винишь меня, чужой ребёнок? Разве я могу что-то сделать сверх того, что в моих силах? Не ушёл бы ты, а?

Мальчишка очень похож на мать; такие часто бывают счастливыми в обычной жизни — не на поле боя, заставляет себя думать Винклер. Ни полководцы, ни политики, ни герои из них не вырастают, уж больно они тощие.

— Спишь?

Посетитель еле заметно вздрагивает и поднимает голову: бесцветный взгляд из-под выбившихся из растрёпанного узла под затылком, уже довольно длинных прядей, налипших на лоб и виски, — обычай, что ли, у аэружцев такой когда-то был: не стричься коротко до совершеннолетия? — сквозит напряжённый, но вполне мирный.

— Нет.

Как же его зовут? А, точно. Зольф. Хлёсткое имя, как свист серпа. Как раз по его скромной мерке.

Впервые за вечер Винклер думает, сколько мальчишке лет. Руки — тонкие, в старых подживших царапинах, грязные — как у одиннадцатилетнего, ростом тоже не особенно много не накинешь, глаза строгие, словно живут отдельно от худых запястий и тонкой шеи. И линялый френч с широким ремнём явно перешит со взрослого.

Ребёнок как ребёнок. Обычный.

Незрелое дитя пыльного межвоенного кризиса.

— Хочешь что-то спросить, Зольф? — выдохнув в сторону дым, сухо спрашивает Винклер, возвышаясь над столом внушительной широкоплечей скалой.

— Доктор Винклер… Один вопрос. — Подросток облизывает пересохшие губы и решительно поднимает потемневшие в сумраке блестящие глаза.

Широкий лоб перерезан свежей царапиной.

— Валяй, малец.

— Сколько ещё лет моя мать сможет прожить?

* * *

Солнце закатывается за крыши домов, отбрасывая на затихшую площадь сочно-румяные блики.

Зольф сидит на тротуаре и задумчиво скребёт мелом по камням, автоматически вычерчивая замысловатые буквы.

Домой не очень хочется.

Оставить молочнику пустые бутылки, полить белые хризантемы, заплатить за обучение, — деньги за книгами, в документах. Если хочется, то, как обычно, можно ужинать у госпожи Дуглас — она накроет на четверых детей, а завтрак купить у школы — главное, не опаздывать и не дерзить учителям. Не будет хватать карманных — попросить Беккеров помочь вымыть лестницу парадной их ресторана. Привычные мамины наставления, встрёпанные, как и она — чуть бледная, в накинутой на плечи шали, обмахивающая его лоб торопливым поцелуем при прощании на ступеньках больницы.

«Приходи ко мне по вечерам, ладно? Я дольше пяти дней не слягу, уже в воскресенье дома буду! Главное, учись хорошо!»

— Всё обойдётся. — Раздражённый внутренней суматохой, затёкшей от долгого неудобного сидения ногой и съехавшей на лоб фуражкой, Зольф чуть сильнее вдавливает мел в рисунок, и тот крошится в пыль, подхваченную сквозящим по земле ветром. — Вот ещё! Чтоб сын военного мыл лестницы и таскал в ящике рассаду?

Кулак крепко сжимается, втискиваясь в окоём дорожного камня.

— Ты слишком сильно нажимаешь, юноша. Рисовать можно и понежнее, тогда и линия тебя послушается. И пиши без ошибок. — Хорошо одетый бородатый господин со светлыми глазами сосредоточенно вглядывается в торопливые ломкие каракули. — Если не будешь злиться, то из тебя выйдет хороший алхимик.

— Спасибо, дядя, — искренне улыбается польщённый Зольф, смягчившись от мимолётной, но добродушной похвалы, и сосредоточенно вглядывается в пока что малопонятные знаки. — А где тут ошибка?

— В «esse». Глянь-ка, вон там, в углу.

Рука скользит вдоль схематично расчерченных линий, довершая заключительную полосу замкнутой гексаграммы.