Осень перемен (джен)

Осень пахла прелой листвой, жухлой травой и мокрым деревом скамеек. «В этом году на территории всей страны ожидается Санкт-Петербург» — несмешная шутка из давно ставшей погостом для гениальных идей и свободной информации Сети навязчиво крутилась в голове. В этот поздний час немного нашлось бы людей, готовых променять тёплый пушистый плед и кружку обжигающе горячего шоколада на мелкую нудную морось радующей «разнообразием» разверзнутых хлябей небесных Ленинградской погоды.

Но из всех правил есть исключения. По тёмной аллее маленького парка медленно шёл человек, явно наслаждающийся ледяной свежестью воздуха и таинственным шёпотом опадающей листвы. Тёплый шерстяной шарф почти целиком закрывал нижнюю часть лица, и только крупный, с горбинкой, хищный нос жадно втягивал запахи ночи и дождя. Фетровая шляпа, глубоко надвинутая на лоб, не скрывала острого, оценивающего взгляда человека. Казалось, он чего-то ждал, едва ощутимое, неясное беспокойство разлилось в воздухе.

Наполненную шорохом листьев и едва заметными завываниями ветра тишину нарушал лишь шуршащий шелест шин редко проезжающих автомобилей. Отражённый свет стоящих вдоль аллеи фонарей загадочно мерцал в подёрнутых мелкой рябью зеркалах луж. Одинокий лист, медленно кружась в потоках по-зимнему морозного ветра, плавно опустился на поверхность воды, разбив отражение на тысячи сверкающих осколков. И тишина взорвалась резким окриком:

— Постой!

К остановившемуся человеку, изрядно запыхавшись, подбежал некто. Раскрасневшиеся от холода и быстрого бега щёки лихорадочно горели; прерывистое дыхание срывалось в хрипы; а казавшиеся в полумраке почти чёрными глаза смотрели с восторгом, смешанным с испугом.

— Еле успел… — так толком и не отдышавшись, начал подбежавший. — Так быстро ходишь, а ведь темно — хоть глаз выколи! — в его голосе была изрядная доля восхищения.

— Зачем пожаловал? — из-за толстого шарфа голос звучал глухо. — Мы же всё давно решили: никто никому ничего не должен.

— Ну, не-е-ет… Так не пойдёт! Уговор есть уговор, а он, как известно, дороже денег. Ты ведь проиграл?

Раздражение, разлившееся в воздухе, можно было потрогать. Оно гудело в проводах, шипело рассерженной кошкой, свинцовыми бурунами пенилось в лужах, неодобрительно шелестело брошенным мимо урны пластиковым пакетом. И только странного собеседника это, казалось, ничуть не задевало. С прежним напором и энтузиазмом он продолжил:

— Ведь проиграл же?!

И, словно сдавшись под этим натиском, из-под шарфа донеслось:

— Проиграл… Но мы же всё решили. Ты получил свою победу, а я — свободу жить, как захочу.

— Какой ты всё-таки зануда… — почти весело протянул собеседник. — А ведь перед тобой открывались такие перспективы! Двери лучших концертных залов распахивались лишь по одному движению брови. Мировые картинные галереи готовы были воевать за право принять тебя. Самые дорогие гостиницы предлагали королевские, даже больше скажу, — императорские — номера! А ты…

Разочарованный взмах рукой прервал пламенную речь. И, уже со злостью глядя прямо в спокойно и немного устало смотрящие из-под шляпы глаза, собеседник процитировал:

— «Я комнатный артист!», — горькая желчь и боль по несбывшемуся сквозила в словах. — А, что с тобой спорить… — горечь сменилась смиренным пониманием. И резко, без перехода, — домой пошли, гулёна. Продрог уже весь, получишь воспаление — не попадёшь к своим любимым пыльным фолиантам.

— Пошли уже, болтун, — голос из-под шарфа, по-прежнему, был глух, в нём слышались нотки усталости. Казалось, этот разговор проходил уже не в первый раз, и всегда заканчивался примерно одинаково.

Уже дома, с головой завернувшись в колючий шерстяной плед, по привычке выставив наружу лишь нос, за чашкой обжигающе горячего чая его настигли загнанные в глубины подсознания воспоминания.

* * *

Ему пять, и родители «достали» первое в его жизни пианино. Он до сих пор помнит его лакированные бока, заманчиво блестящие, так и зовущие притронуться, несмело провести по ним кончиками пальцев. Тяжёлая крышка скрывала от любопытных глаз волшебство чёрно-белых клавиш, каждая из которых отзывалась на малейшее прикосновение своим особым звуком, не похожим на издаваемый любой другой.

После была музыкальная школа и даже местная, провинциальная, консерватория. Педагоги как один пророчили ему великое будущее, но получали лишь недоумённое пожатие плечами. Странно, что такие взрослые и умудрённые опытом люди не видели очевидного: музыка для него была отдушиной. За чередованием чёрного и белого забывались все неудачи и оставались далеко позади проблемы «внешнего» мира. Струны инструмента — натянутые нервы, по которым вовне уходило раздражение, оставляя приятную звенящую пустоту. А делить с кем-то свои переживания было нелепо и как-то… неприлично.

В день, когда снизошло это понимание, в голове отчётливо раздался громкий стук запираемых дверей самых именитых концертных залов. Незапертой осталась маленькая, потёртая от времени дверь в детскую спальню, в которой осталось первое и самое дорогое сердцу пианино. Оно никогда не требовало невозможного, но по крупице дарило уверенность и умиротворение.

Музыка не была единственным оплотом душевного равновесия. Однажды, сошедшее из ниоткуда желание рисовать плотно вошло в жизнь, стало столь же естественной потребностью, как сон и еда. Хотя времени на сон оставалось всё меньше и меньше. Первый набросок, едва обозначенный парой штрихов на партитуре ненавистной «Лунной сонаты» (кто сказал, что все обязаны любить «сонату в духе фантазии»?!), стал отправной точкой нового витка спирали жизни. Корявый и наивный профиль какого-то древнегреческого мыслителя с укоризной глядел с исчерканного листа, призывая не то избавиться от каракуль, не то дорисовать ему остальные части тела, чтобы он лично стёр с партитуры лишние закорючки.

К сожалению, мыслителю пришлось довольствоваться внушительным греческим носом и осуждающим взглядом единственного глаза. Но за ним пришли другие. Нерешительными акварельными мазками зарисованный кусочек розовато-лилового неба с золотистым облаком. Чёткие, графичные линии нарисованного по памяти здания консерватории. Блестящее масляными боками красное яблоко в руках рыжеволосой девчонки, чью пушистую копну волос разметал почти осязаемый ветер.

Первые рисунки, созданные при помощи «бездушной машины», полетели в корзину, не успев до конца оформиться. Но со временем была одержана победа и над грудой железок и проводов. В мире нулей и единиц тоже была своя особенная прелесть. Казалось, лишь воля создаёт на мерцающем мониторе последовательность маленьких квадратиков, складывающихся в фантастические образы. Раскидистое дерево с мудрыми глазами и тёмно-фиолетовой листвой первым вызвало желание им с кем-то поделиться. Так была освоена Сеть, плотно поймавшая в свою паутину.

Новые знакомства, восторги незнакомцев и казавшаяся милой агрессия «троллей» укрепили веру в самодостаточность отдельной личности и звериную суть толпы. Даже самый отъявленный «тролль» наедине мог оказаться прекрасным и интересным собеседником с собственной жизненной позицией и выработанным мировоззрением. Но в толпе, на публике, вся тщательно выпестованная с годами интеллигентность слетала подобно шелухе, обнажая незамутнённую ненависть ко всему: будь то новая картина, восторженный (или недостаточно восторженный) комментарий или цвет волос оппонента.

Благодаря этому опыту любой излишне эмоциональный почитатель, в ответ на предложение выставлять картины в галереях или продавать, получал только многозначительное молчание или обещание «как-нибудь подумать».

Третьей и самой горячей страстью были книги. Запоем читаемые в раннем детстве, они переросли в самостоятельные попытки написать историю о том, как «должно быть на самом деле». Отчего-то, сюжет многих любимых книг развивался не так, как представлялось: шаблонные главные герои со всей своей наивностью и недалёкостью оказывались в выигрыше, а такие живые и разные «отрицательные персонажи» неизменно проигрывали. И высшей справедливостью казалось дать им второй шанс доказать, что они умнее и достойнее своих извечных «светлых» антагонистов.

По прошествии времени, эти наивные, как главные герои книг, очерки вызывали только щемящую тоску и сентиментальную улыбку. Но правило «тысячи часов» срабатывает без сбоев — ежедневные разговоры с музой, прерываемые общением с различными словарями, даже на субъективный взгляд, значительно улучшили качество текстов. Смеяться хотелось лишь после каждого второго, затем пятого, десятого… После сотого текста только попытки повторить восторженно-ребяческий стиль вызывали усмешку.

Правда, к тому времени были накрепко усвоен урок: никому ничего не показывать. А очень редкие друзья, с кем можно было поделиться, не принуждали немедленно начать публиковаться. Только, возвращая рукописи, сиянием глаз доказывали, что всё было не зря. Бессонные ночи, систематические пропуски обедов и ужинов, сон на парах и на работе стоили этого мимолётного взгляда. И новые рассказы, повести и даже стихи рождались всё чаще и чаще.

Каждое слово, оставленное на бумаге, забирало в себя частичку души, оставляя опустошение. Каждая новая строчка требовала отдать ей себя без остатка, мучая и лишая покоя. Новый текст, как ребёнок, отбирал все силы на своё рождение. Но так было не всегда. Порой, едва ли не быстрее взмаха ресниц на ещё недавно девственно чистой бумаге проявлялся неровный, дёрганный ряд закорючек, складывающихся в непонятно откуда взявшийся совсем юный и необтёсанный, но такой свежий и звонкий текст, что осталась лишь гадать — откуда он появился. Что за сила вложила его в обычную шариковую ручку, и что за воля заставила руку летать над бумагой, продвигая сюжет.

А потом была встреча. Нет, даже не так: Встреча, с большой буквы. Как и всё по-настоящему важное в этой жизни, она произошла абсолютно случайно. Солнечные деньки, сменившиеся мелкой, нудной изморосью, оставили ощущение незавершённости и порождали смутную тревогу. Предчувствие перемен витало в воздухе, мурашками заползало под кожу, отдавалось лёгким покалыванием на кончиках пальцев.

Но, несмотря на, казалось бы, полную готовность и смирение с неизбежностью изменения привычного уклада жизни, Встреча стала полной неожиданностью. Серые глаза, глядящие прямо в душу, пронзающие насквозь, словно под микроскопом рассматривающие скрытые желания и надежды. Под этим взглядом всплывали на поверхность давно и плотно загнанные в глубины памяти чаяния и амбиции.

— Ну, здравствуй, трус. Как тебе живётся с осознанием собственного бессилия и бесполезности? Помнишь, в детстве на вопрос, кем станешь, отвечал — известным, как Кобзон, и талантливым, как Шаляпин? И где та слава, гениальность — где?! Завернулся в кокон несбывшегося и ненужного, скрылся под маской посредственности и «застольного певца». Вспомни краснеющих от гордости педагогов, когда на очередном конкурсе в своей провинции их ученик получал наивысшую оценку от местечковых и приезжих мэтров. Не смей забывать отражённый свет звёзд в глазах той единственной, что разбудила неясное томление души. Тогда, под тусклым светом молодой луны, когда словно из прорванной плотины потоком устремились в нежные розовые ушки стихи. Цветные сны вспомни, что заставили хвататься за кисть и за перо. Требовали записать, сохранить, молили воплотить в жизнь.

— Кто ты?

Ужас в глазах, боль, стянувшая грудь, не дающая сделать ни одного вдоха. Хоровод воспоминаний. Табуретка и стоящий на ней смешной светлоголовый вихрастый мальчишка, со свойственной только детям и влюблённым горячностью декламирующий на публику, состоящую из улыбающейся матери, ухмыляющегося отца и откровенно скучающего старшего брата. Трепет первых прикосновений к прохладным костяшкам клавиш и ехидное «Моцарт растёт, как бы на своего Сальери не напоролся». Эта невинная шутка, засев в памяти, и через много лет будет вызывать непонятные приступы паники при сравнении с другими, менее одарёнными детьми.

Перепачканные краской пальцы, измазанная одежда, цветные разводы на лице и радость от вовремя завершённой работы. Сегодня, наконец-то, прозвучит признание Ей. Она всё поймёт, когда увидит свой портрет, работа над которым отнимала всё время, заставляла забыть про сон и учёбу. И грохот расколовшейся деревянной рамы — разбившихся надежд. Она не поняла, разревелась: «Ты хотел меня унизить?! Я знаю, что я не такая красивая, ты специально это сделал!». Недоумение и запоздалое признание спустя десяток лет: «Так это была правда? Я нравилась тебе? Так странно, что не поняла этого. Ты ведь тоже мне нравился, поэтому и разнервничалась, думала — тебе кто-то рассказал, и ты решил посмеяться надо мной. Какими глупыми мы были. Прости, мне нужно бежать — дочка в садике.»

И после этого зарок за зароком: «больше никогда», «никому», «разве изредка и для себя». И систематическое их нарушение. Но всё какое-то мелкое, незначимое: развлечь собравшееся за ящиком «беленькой» студенчество, утереть нос смелому сетевому «критику», излить бумаге уже не вмещающееся внутри клетки слабого человеческого тела море теней прежних эмоций и отсветов ранних чувств.

Ехидный серый взгляд с каким-то извращённым наслаждением наблюдал за метаниями лишённой крыльев души. Его хозяин знал имя палача, двумя точными ударами меча сомнений обрубившего путь ввысь. Не раз подглядывал из отражений зеркал, стёкол книжных шкафов, глянцевых боков брошенного в родительском доме пианино. Вдоволь налюбовавшись на приступ саморазрушения, сероглазый вдруг предложил:

— Давай поспорим. Я же знаю — ты азартен, как и я. У меня на примете есть одна madame, известнейший, между прочим, в узких кругах меценат. Она как раз сейчас ищет талантливого юношу для организации закрытых вечеров. Она уже немолода, потому её самолюбие очень польстило бы присутствия одарённого молодого человека в качестве её protege. Я оставлю адрес и телефон вот на этой салфетке, а ты, если не захочешь проиграть и навечно получить клеймо труса, позвонишь и предложишь свои услуги. Пари?

Азарт вперемешку с остатками бушевавших эмоций дал ответ раньше, чем рациональный разум успел просчитать все риски и отказать:

— Пари.

Рукопожатие, разбитое узкой холодной ладонью, стало началом конца. Маленький клочок бумаги с парой строк, написанных неровным почерком, превратился в ядовитую гадюку. Опасную, смертоносную, но манящую тайной первородного греха. Бессчётное количество раз поднималась трубка, и рука заносилась над диском телефонного аппарата, скалившимся отверстиями металлических тисков. Салфетка уже давно порвана, но память, проклятая память, никак не хотела забывать две строчки: адрес и последовательность цифр.

Ненависть к себе захлёстывала с головой. Требовала или довести дело до конца, или признать полное и бесповоротное поражение. Беспомощность доводила до исступления, лишала покоя. Даже незаживающие, сбитые в кровь костяшки саднили меньше кровоточащей раны измученного разума. Когда боль стала совершенно невыносимой, полный звериной муки крик разорвал тишину комнаты:

— Ты победил! Я проиграл! Я трус! Трус! Трус! Я не могу, не могу… — сдавленные рыдания душили, крик перешёл в едва слышный шёпот. — Не могу предать себя. Продать себя… Даже птицы не поют в неволе, а я за эти недели бесплодных терзаний не написал ни строчки, ни строфы. С чем я пойду к этой madame? С жалкими потугами выдавить из себя хоть куплетик, хоть банальнейший натюрмортик?! Нет, — голос вновь набрал силу, — не бывать этому! Пусть я навсегда останусь трусом, но не предам своих убеждений. Я уже не раз говорил и себе, и тебе, и всему миру, что я всё делаю только для себя. Да, я эгоист, и горжусь этим. Пусть буду трусливым эгоистом, чем цирковым пёсиком на побегушках.

— А ты знаешь, я нисколько не сомневался в твоём ответе. Слишком хорошо тебя изучил. Ты носишься со своей мнимой свободой, как с хрустальной вазой: вроде и мешается, но бросить жалко. Этот эгоцентризм и вера в несуществующие идеалы и довели тебя до нынешнего состояния. Посмотри, кто ты? Пыльный, как твои любимые книжонки, и такой же замшелый библиотекарь в зачуханном университете пусть и в «культурной столице». Без денег, без перспективы, без связей. Даже без друзей. Самому-то не стыдно? Тебе уже четверть века, треть жизни прошла, а ты так ничего и не достиг. Знакомые и однокашники давно женаты, с детьми, карьерой, покупают машины, летают отдыхать в тропики и Европу. Помнишь того лопоухого мальчонку из музыкалки, которому вечно тыкали в нос его бездарностью и ставили в пример гордость всей школы — талантливого и славного тебя? Помнишь, как он, глотая злые слёзы незаслуженной обиды, просиживал за ненавистным фортепиано сутками напролёт, лишь бы хоть на гран приблизиться к тебе, заслужить похвалу педагогов? Знаешь, кем он стал? По глазам вижу — знаешь. Основал собственную музыкальную школу, собрал под своим крылом одарённую молодёжь страны, получил признание во всём мире; а ведь так и не научился хорошо играть. Его главным талантом оказалось умение управлять. Как директор он достиг небывалых высот.

— Прекрати! Я уже признал своё поражение.

— Гордость задел, да? А ты сделай над собой усилие — послушай меня. Вспомни девчонку в пятом классе, которая подарила тебе свой стих, над которым корпела пару недель. Что ты тогда сказал? «Какое убожество!» Тебе хватило наглости публично унизить человека, крикнув это на весь класс. А слово-то какое «убожество», и где только ты его откопал к пятому-то классу? Много читал, да. И сейчас читаешь. А та девочка теперь совладелец крупного литературного агентства и даже звала тебя публиковаться, но, мы же помним, ты гордый.

— Что я тебе сделал?! За что ты меня мучаешь?! Я уже осознал, что вёл себя по-свински, но ты продолжаешь меня уничтожать!

— За что?.. Интересный вопрос. А ты, вообще, задумывался над тем, кто я? Откуда в абсолютно пустой квартире (ты же знаешь, что давно живёшь один) взялся другой человек? Я — это ты. Заперевшись в своём мирке, ты сам не заметил, как стал разговаривать сам с собой. Из этих разговоров в тишине одинокой квартиры и появился я. Я — это все твои несбывшиеся надежды и упущенные возможности. Я — твоя память и воздаяние за слепоту и чёрствость. Я не совесть, я — внутренний голос, вторая личность, загнанная так глубоко, что лишь недавно осознала своё существование. Ты давно сошёл с ума, мой друг. Я хотел помочь. Спасти нас. Даже та madame была не только и не столько меценатом (хотя и это не ложь), сколько хорошим психиатром. Я надеялся, что, позвонив ей, ты в телефонном разговоре вызовешь в ней профессиональный интерес, и она нас излечит. Меня излечит… от тебя. Это я проиграл в этой войне с собой...

* * *

Воспоминания, как всегда, прервались на откровении «второго я». Кружка давно остыла, а чай подёрнулся матовой плёнкой. Высунувшиеся из-под пледа пальцы на ногах зябко поджимались, но на губах блуждала отрешённая улыбка. Проигрыш обернулся победой. Нежданной, ненужной, тяжёлой викторией. Пришлось признаться в собственной ненормальности, набраться смелости и набрать заветный номер. Madame оказалась приятной, мудрой женщиной, в ней виделись черты давно оставленной матери, которой после первого же сеанса непреодолимо захотелось позвонить.

Услышать родной, казалось уже подзабытый, голос было неожиданно приятно. Даже через километры бездушных проводов ощущалась её радость и едва сдерживаемые слёзы. Давно не слышанное: «Сынок…», — ножом полоснуло по сердцу. Болван, как можно было перестать звонить?.. Больше этого не повторится.

После звонка не отпускало ощущение правильности происходящего. Сеансы терапии с madame вскоре переросли в дружеские посиделки за чашкой чая с ароматными домашними пирогами. Только стихи приходили всё реже, как и желание взяться за кисть. Лишь пианино, по-прежнему, манило слоновьей костью клавиш, но и ему внимания доставалось всё меньше.

А из зеркала внимательно наблюдали собственное перерождение серые глаза. Печаль во взгляде сменялась пониманием неизбежности происходящего. Уже недолго осталось. Ещё пару сеансов чая и они полностью исчезнут. Навсегда захлопнутся двери концертных залов и картинных галерей. Только это не конец.

Это будет началом. Множество других путей и возможностей распахнёт свои объятия перед новорождённым человеком, сбросившим свою раковину и смело глядящим вперёд. Не будет бессонных ночей и мук творчества над пустым листом бумаги. Только изредка скучающие пальцы потянутся за кистью и вновь перепачкаются краской, или перо оставит на белоснежном листе пару строф и клякс…