До гробовой доски (джен)

...а жизнь юного графа Сиэля Фантомхайва в итоге заберет болезнь.

«Этого стоило ожидать», — шепчут сплетники; матушка его славилась болезненной хрупкостью, и немудрено, что вместе с изяществом и парящей грацией Сиэль унаследовал от нее и слабое здоровье.

У него уже побывало с дюжину лучших докторов. В обсуждении проблемы проходили целые часы, но заключение все равно оставалось неизменным: чахотка уже слишком глубоко пустила корни в его легкие, и даже если он отправится в тепло, к южному побережью (а с его преданностью долгу — вряд ли), то лишь больше себе навредит. Единственное, в чем врачи не соглашались друг с другом, — точное количество отпущенного Сиэлю времени. В конце концов, он молод, упрям, в самом расцвете сил, а еще его род славится тем, что способен на невозможное.

Слуги сразу же получают четкие указания следить за его самочувствием и помогать облегчить возможную боль, а тем временем как из-под земли вырастает вот уж полдюжины кузенов и прочих дальних родственников — все, как один, с соболезнованиями и алчным блеском в глазах.

Сиэль безжалостно отсылает их прочь. Из всего семейства лишь тетке, маркизе Миддлфорд, и ее дочери дозволено его видеть. Юная леди Элизабет демонстрирует незаурядные любезность и стойкость, и, даже если время от времени ее улыбка становится натянутой и веселое щебетание превращается в тоскливое молчание, маска ее никогда не трескается. «Юному графу она пришлась бы прекрасной женой, — вздыхают сплетники, — если бы только Бог не был к ним так жесток». Граф называет своей наследницей и продолжателем рода Фантомхайв именно леди Элизабет — и на то есть веские причины. Слухи о тайном браке и отчаянных попытках зачать ребенка, пока еще не поздно, ходят уже давно и только обрастают деталями каждый раз, когда к постели графа перестают подпускать всех, кроме Миддлфордов.

А тем временем дворецкий семьи Фантомхайв с присущими его положению благородством и тактом всюду сопровождает своего господина. Доктора, стряпчие, владельцы престижных похоронных бюро вьются вокруг него бесконечной чередой, и щекотливые вопросы касательно грядущей смерти он решает бесстрастно. Казалось бы, заниматься подобными вещами, пока твой господин еще дышит, — как минимум дурной тон, но Себастьян Михаэлис на редкость расторопен, практичен и не выказывает ни протеста, ни жутковатого энтузиазма; ему будто все равно — заказывает он господину новую карету или катафалк. В те редкие случаи, когда граф встает с постели, чтобы лично проследить за ходом приготовлений, Себастьян внимателен, но не навязчив, настойчив, но почтителен, а еще неизменно, непоколебимо предан своему лорду.

— Ты, видать, сейчас от души забавляешься. Наблюдать за мной, должно быть, уморительно весело. Даже слышу, как ты облизываешься. Это отвратительно.

— Если господину угодно, я всегда могу облегчить его участь.

— …

— Мой лорд?

— Нет. Нет, что сделано, то сделано. Теперь история семьи начнется с нового листа; с тётей Фрэнсис проклятый род Фантомхайвов переродится во что-нибудь лучшее.

— Как пожелаете, мой лорд.

Атмосфера в самом поместье — гнетуще мрачная. Трое слуг («Всего лишь трое! Немыслимо! — шепчутся сплетники. — Да как этот дом еще не обрушился прямо на бедного графа? Даже когда он был еще здоров, разве могут три человека?..») уныло слоняются по коридорам и лестницам, а когда кто-нибудь из них все же выходит в город — забрать заказ из лавки или доставить указания от своего господина, — то он неизменно бледен и со сжатыми в тонкую нить губами. Любой из них — кладезь недостатков, но бросить камень в их огород, если дело касается лояльности графу Фантомхайву, затруднительно: каким бы недугом ни страдал их хозяин, сплетникам остается разве что довольствоваться домыслами. Слуги хранят молчание, а смельчаков — или дураков — чтобы спросить напрямую у дворецкого странным образом так и не нашлось.

Тем не менее между собой слуги обсуждают происходящее, и разговоры эти от веселья далеки.

— Само собой, Себастьян легко и быстро найдет новую работу, — удрученно бормочет Мейлин. В руках у нее свежевыглаженные простыни; она будто бы складывает их, но в действительности вот уже полчаса сидит не шелохнувшись. — Он замечательный человек и такой трудяга — еще бы ему кто-нибудь отказал! Но видеть, как он работает на кого-нибудь, кроме юного господина… я этого не вынесу!

— Тот, кто возьмет к себе Себастьяна, однозначно не возьмет нас, — так же тихо соглашается Финни. Он сидит на краю стула и теребит свою соломенную шляпу, то и дело вытягивая из нее прутики и кроша их. — Когда юный господин умрет, мы все разбредемся кто куда.

— Финни, — беспомощно говорит она. — Не смей так думать. Мы не расстанемся, вот увидишь! Себастьян нас не бросит, и мы, несмотря ни на что, со всем справимся — ты, я и Бард. Мы останемся в этом доме и будем за ним присматривать, даже после… после…

Слова застревают у нее в горле, а простыни выпадают из рук. Мейлин совсем не плачет — просто сильно зажимает рот рукой, медленно и несмело дышит долгие, долгие минуты. Ее жалкие обещания повисают в воздухе призраками, присоединяются к тем, что уже витают под сводами дома с незапамятных времен.

— Не думаю, что после смерти господина Себастьян надолго тут задержится, — задумчиво качает головой Финни. Поерзав, он с ногами забирается на стул, обвивает руками колени, кладет на них подбородок и продолжает потрошить шляпу. — Но было бы чудесно, если бы здесь остались хотя бы мы.

— Это последнее, господин. Кажется, с документами покончено.

— Значит, дел здесь у меня больше нет.

— Не совсем так. Нам предстоит еще одно дело.

— А у тебя аж руки чешутся. Твое нетерпение просто отвратительно.

— Напротив, мой лорд, я могу с уверенностью сказать, что наслаждаюсь предвкушением. Вы же знаете, что до самого конца будете повелевать мной. Я ваш до кончиков ногтей.

Когда в Англию приходит осень и на деревьях почти не остается листьев, граф Фантомхайв теряет сознание во время прогулки со своей невестой. Мать юной леди Элизабет, маркиза Миддлфорд, идет чуть поодаль, обсуждая с дворецким графа деловые вопросы, но вдруг лес оглашает девичий визг. Несмотря на то, что годы ничуть не повлияли на скорость и выносливость маркизы, до графа она добирается второй — первым оказывается его дворецкий. Он падает на колени и подхватывает его на руки.

На губах у графа пузырится кровь, дыхание прерывается удушливым кашлем. Дворецкий бережно поднимает его и несет обратно в дом; следом идут маркиза, юная леди Элизабет и слуги. Графа укладывают в постель на хрустящие свежие простыни и стирают кровь шелковым носовым платком.

Гробовую тишину комнаты нарушает лишь тяжелое дыхание. Присутствующие замирают, как статуи, когда вздохи прекращаются, а дворецкий склоняется над своим господином — бережно, будто родитель над своим чадом.

Приступ ослабляет натиск, и Сиэль хватается за рукав своего дворецкого в попытке принять сидячее положение. Он все сжимает и сжимает горло второй рукой, будто лишь так способен вырвать болезнь из своего тела.

— Уходите.

— Сиэль! — протестует леди Элизабет. — Даже не пытайся заставить нас уйти, я не стану…

Он переводит на нее взгляд, и слова будто умирают у нее в груди. А потом улыбается — не ласково, но с тоской, в которую не поверил бы никто из знающих его людей. Даже тех, что находились в этой комнате.

— Лиззи, — тепло говорит он, — если бы я и мог кого-нибудь полюбить, то лишь тебя. Прости меня, и спасибо тебе.

— Сиэль! — надрывно вскрикивает она, но, повинуясь взгляду графа, леди Фрэнсис обнимает ее за плечи и увлекает к двери. Сама она выглядит постаревшей на добрый десяток лет, но, в отличие от дочери, прощается без слов. Как и Сиэль, она — истинная Фантомхайв по крови и праву рождения, даже если после замужества формально принадлежит другой семье.

Сиэль обращает взгляд к слугам. Те готовы запротестовать не менее бурно, чем Элизабет, но вдруг повар почтительно кланяется и выводит из комнаты садовника и горничную, а потом, прежде чем удалиться самому, оборачивается — смотрит сначала на дворецкого, а потом на бледного маленького графа, завернутого в одеяло.

— Хозяин, — говорит он, — работать на вас было чертовски большой честью. Господь с вами.

— Спасибо, Бард, — хрипло говорит Сиэль.

Бард исчезает за дверью, и в комнате на мгновение повисает молчание.

Тишину вспарывает гортанный хохот; демон-дворецкий — Себастьян Михаэлис — от души забавляется.

— Господь? — ухмыляется он. — Полагаю, кто-то ему подобный где-нибудь и существует, но я позабочусь о том, чтобы вы с ним не столкнулись.

— Как и всегда, — с неприязнью отвечает Сиэль. — Ты ведь только ради этого и живешь.

— Смысл моей жизни заключен не только в этом, мой лорд, — задумчиво говорит демон. — Но, должен признаться, самым захватывающим эпизодом стал этот фарс. Им я обязан вам и потому искренне благодарен. — Он стягивает с Сиэля повязку, и та рассыпается пеплом в его ладони. — Вы и вправду были восхитительны. Жду не дождусь того мгновения, когда вы покажете, что еще припасли для меня.

— Я превращу твою жизнь в ад, — натужно, сорванным голосом обещает Сиэль, — в каких бы ужасных местах ты ни побывал, со мной они станут вдвое хуже.

— Вы, конечно, можете попробовать, мой лорд, — мурлычет Себастьян, обхватывая его подбородок пальцами и заставляя запрокинуть голову, — но я бы на вашем месте не был так уверен. Люди куда сильнее вас просто ломались там, где куда лучше, чем в нашем пункте назначения. — Он собственнически поглаживает щеку прямо под глазом с пентаграммой. — Не клянитесь в том, чего не сможете выполнить. Я буду очень разочарован, если вы в конце концов превратитесь в хнычущий безмозглый кусок мяса.

— Вот увидишь, — рычит Сиэль, сминая в кулаке тонкую ткань его рукава, — ты еще назовешь меня своим господином. — Он настолько сильно сжимает пальцы, что они начинают дрожать. — Ты еще опустишься предо мной на колени. Клянусь, ты…

Он пытается вдохнуть; мир перед глазами размыт и укутан неверной дымкой. Сиэль опускает веки и чувствует легкое прикосновение губ ко лбу; в нос ударяет запах серы, во рту расцветает железистый вкус крови.

— С нетерпением жду этого… Сиэль.