Усталость (джен)

Это больно. И боль эта вездесущим проклятием стелется за ним черными тенями, сковывает, оплетая холодом, вгрызаясь в закаменелое сердце, пытаясь разрушить его изнутри, и добраться до остекленелого маленького огонька, что был когда-то живой, любящей душой.

Слез давно нет, да и были ли они вообще? Он не помнит, хотя в воспоминаниях всплывает все до мельчайших подробностей, ненужных деталей, что бьют под дых своим изворотливым, безжалостным омрачением, чтобы окончательно лишить рассудка.

Он улыбается легко, словно ничего ужасающего не происходило в его жизни, и грустно, будто тоскуя о чем-то, чего не было и не будет впредь.

Есть только улыбка, а вот от него самого осталась только тень, бледная, с темнеющими кругами под нижними веками, с полуопущенными длинными ресницами, что скрывают блеклый взгляд некогда фиалковых глаз.

И только красиво очерченные губы, что всегда сжаты в тонкую полоску, расплываются в ничего не значащей улыбке.

Но далеко не все могут распознать под ней зверскую агонию, что выжирает все внутри, и желание, ясное и яростное, покончить, разорвать узы с этим миром, давно гниющим и находящимся во мраке, несмотря на слепящее солнце.

Эта улыбка нравится практически всем. Но только Он видит и знает, каково ему сейчас, и почему синее небо так безжалостно распахивает рвущимся на волю ветром объятия навстречу, требуя себе очередную уставшую от всего жертву.

Он улыбается еще шире, зная, что вернется, обязательно вернется сюда, на безликую высотку, сегодня вечером. А перед этим необходимо много чего успеть, молчаливо извиниться перед всеми, кто был дорог, близок, нужен; проститься с мягкой улыбкой, полной затаенного ожидания чуда, что должно вот-вот произойти, чтобы после не сожалеть о том, чего не успел.

Закат окрашен индигово-алым, будто небо знает о его желании, рвущейся наружу необходимости, надобности и невозможности повернуть назад, сдаться серости, стать безликим уродцем, мучаясь дальше и падая в безвременность отчаяния и бесконечной усталости, что усиливается с каждым вдохом и выдохом. Что преследует его, загоняет, как приблудшего зверя, в свои силки, ловушки, из которых не вырваться, сколько ни пытайся.

Только вот он сдался в самом начале, понимая, что незачем идти наперекор, и бороться тоже незачем, утопив себя в бессмысленности и горьком отчаянии собственного существования, сдаваясь без боя, не предпринимая ни единой попытки хоть как-то за что-то зацепиться и, наконец, вырваться из тлеющей агонии.

Ветер все так же треплет волосы, обволакивает прохладными объятиями тощую фигуру на крыше высотного здания, что, остановившись возле самого края и повернувшись к нему спиной, вглядывается в заходящее солнце, широко улыбаясь и не пробуя смахнуть набегающие слезы.

Ясный, осмысленный взгляд исчезает под ресницами, чтобы вновь показаться через секунду и устремиться к рукам, пальцы которой сжимают фотографию. Их фотографию. Самую первую. Где они улыбаются, так счастливо и тепло.

Его руки в крови, в его крови, теплой, соленой, беспредельно бегущей и алой.

Шаг назад.

Глаза, полные боли, синие, как бездонное небо, и нескончаемо обожаемые, любимые им, смотрят так нежно и все с тем же трепетным благоговением, умоляя и даже требуя быть живым и счастливым, несмотря ни на что.

Боль, вроде притупившаяся, вспыхивает с новой силой, пронзает все тело горящим холодом иглами, что пронзают насквозь, добираются до того, что еще осталось в нем живого.

Губы пытаются разомкнуться, дрожащие, но так и не произносят того, что так хочется выкрикнуть, зажмурившись в ожидании ответа, до безграничности необходимого, чтобы впитать его в себя с ненасытной жадностью, и наконец успокоиться, освободившись от мучений и усталости, что сковывают его, ни на мгновение не позволяя ему забыться.

Кровавое солнце уступает место темноте, скрываясь наполовину за линией горизонта, и звезды, яркие, неумолимые, вспыхивают одна за другой, перемигиваются семицветьем радуг.

Небо было таким же звездным и ярким, когда он потерял Его. Но сегодня все по-другому, иначе складывается некогда кровавая пьеса, разрешая героям выбирать самим свою участь, выискивать пробелы и решать только за самих себя.

Он вскидывает голову, вглядывается в россыпь алмазных осколков, что филигранными образами рассыпались по небу. Небу, что отобрало у него самого любимого и важного для него человека. И сегодня оно обязывалось вернуть ему Его.

Шаг назад. Пустота.

Губы шепчут что-то в немоте, руки разбросаны в сторону, ветер так неимоверно жесток, подбрасывая и ломая, выбивает из легких весь воздух, рвет, ударяет раз за разом худое, не сопротивляющееся ему тело.

Но он смеется. Безудержно и так искренне смеется, впервые после случившегося. Он так устал все держать в себе, и теперь все, что копилось так долго эти месяцы без сна, выплескивается, выражается через обезумевший и полный отчаянного веселья смех.

А потом он резко замолкает, продолжая с облегчением на усталом лице улыбаться, и закрывает глаза, зная, что осталось совсем чуть-чуть.

Еще чуть-чуть — и родные руки подхватят у самой земли, не разрешая разбиться, и унесут туда, где больше не будет серой усталости, алой крови по стенам и рукам, не будет безысходного отчаяния и омертвелого холода.

Туда, где будут теплые, влюбленные взгляды синих глаз, бережные, трепетные объятия и уютное молчание, в котором будет слышен разговор, что длится вечность.

Туда, где будет Он.