Долорес и Дракон (джен)

— Если есть райские кущи, то должны быть и адские чащи.

— А также пущи и рощи!

— Какие рощи, какие чащи? Это же ад, там огонь и сера, все дерево выгорит к чертям.

— К чертям, вот именно. А может, у них там специальное место отведено под чащи, чтоб дрова на растопку всегда были рядом? А то с земли таскать же замаешься...

— Нет, слушайте, если верить Данте...

— Мы не будем верить Данте! Мы не хотим верить Данте! Особенно в части про ледяной ад. Это что, я даже после смерти вынужден буду мерзнуть?

— А ты уверен, что попадешь именно в тот круг?

— А я не помню вообще, кто там сидеть должен.

— Там, если верить Данте...

— Нет, мы не будем верить Данте! Мы будем верить в адские чащи.

— Вот я всегда знал, что с этими "ча" и "ща" не без дьявольских происков! Кто вообще выдумал это дурацкое правило — писать их через "а"?

— Не гони, клевое правило, так и надо. Тренирует память и вырубает логику.

— Вырубать логику — это ж плохо, нет?

— Логики и так полным-полно в этом бренном мире, ну ее... к чертям.

— Возвращаемся к нашим чертям! И чащам!..

"Хорошие ребята. Живые такие. Бойкие. Поубивала бы всех. К тем самым чертям, — думает Лида, сидя через два столика от компании. Обычно она не очень кровожадна, но сегодня у нее из головы торчит сверло. Предположительно, от дрели. Предположительно, победитовое. Кто-то загнал его ей в висок, но загнал криво, так что один конец теперь торчит из глаза. Если ощущения ей не врут. От особо громких реплик сверло вибрирует, и больно становится не только виску и глазу, но и затылку, лбу, скуле и почему-то зубам. — Филологи? Журналисты? Еще какие-то гуманитарии? Просто целая компания мальчиков, хотя бы слышавших о "Божественной комедии"? Я-то думала, их уже не бывает".

Собственные мысли напоминают Лиде старческое брюзжание, она скривилась бы, пожалуй, но кривиться больно. Обычно в таком состоянии она пьет специально прописанную таблеточку, и ее постепенно отпускает. Сегодня она ее тоже выпила, но почему-то это не помогло. В последнее время такое то и дело случается.

— Между прочим, Данте-то тоже ведь сначала очутился в сумрачном лесу! Вот они, чащи и рощи.

— Так, успокойся уже. Коллоквиум прошел, теперь до зачета можно это все вообще не вспоминать.

— Я смотрю, вы уже и забыли. Тот лес же еще до "Чистилища" даже рос.

— Ёлки, точно!

— При чем тут ёлки?

— Да я не в смысле деревьев...

"Значит, все-таки филологи или что-то в этом роде. Ну, хотя бы картину мира мне не порушили, им по программе положено это читать. Вот если бы они еще заткнулись, все и сразу. Можно через летальный исход, я не против", — только Лида притерпится к одному тембру или интонации, как слово берет кто-то другой. Голова отзывается на это волной боли. А когда они вдруг (хотя не "вдруг", конечно) начинают смеяться, то совсем невыносимо. По идее, она пришла сюда работать. Ей казалось, здесь должно быть тише, чем дома, здесь никто не кричит персонально на нее, не стучит молотком и не двигает мебель. Но на самом деле здесь примерно тот же звуковой ад, только веселый. С рощами и чащами. Лида вздыхает и смотрит на текст. Текст испытующе смотрит на нее. Написать десять тысяч знаков — не вопрос; вопрос, что с ними делать, когда оказывается, что из десяти тысяч нужно оставить семь с половиной. Надо, значит, как-то сокращать. Выбирать главное. Обычно у Лиды это неплохо получается, но сейчас ее отвлекает всё. Преимущественно, конечно, боль в виске. Но еще — трёп компании по соседству, объявления о распродажах, грохот тарелок с кухни и идиотский вопрос: на филфаках же обычно одни девочки, хорошо если хотя бы два парня на группу будет; откуда тогда целых пять мальчиков-то набралось? Со всего курса, что ли?

— Ну, может, они международники, например, — говорит девочка лет шестнадцати, усаживаясь напротив. Лида смотрит на нее с изумлением сразу по нескольким причинам. Во-первых, девочка явно обозналась, потому что зачем бы иначе она стала подсаживаться к ней и затевать какую-то беседу, вот так сразу, без "извините-можно-спасибо-здравствуйте" и так далее. Во-вторых, девочка-гот! Лида вдруг осознала, что сто лет их не видела. Вот были-были, потом как-то чаще стали встречаться эмо, а потом... потом только изредка "ведьма" какая-нибудь пройдет, в черной длинной юбке в пол да в плаще, а все равно не совсем то. А эта — прямо настоящая. Бледная, темноволосая, густо подведенные глаза, черная помада на тонких губах. Такой яркий макияж, что уже почти что грим. А ниже — кружева, рюши, воланы, и все это черное и сокрушительно прекрасное. Значит, они еще существуют. Почему же она тогда так давно их не видела? Не по тем улицам ходит, что ли?.. Но это только вторая причина изумления Лиды, а есть ведь еще и третья: что-что она сказала?

— Простите, что вы сказали?

— Я говорю, бывают иногда международные отделения. На журфаке точно бывает. И там мальчиков как раз больше. И давай на "ты", ладно?

Лида снова мысленно скривилась — за отсутствием возможности скривиться по-настоящему. Вообще-то, по правилам хорошего тона если, это старший собеседник должен такое младшему предлагать, а никак не наоборот. Да что ж такое, точно как старуха какая-то сегодня! Очень хочется старшей побыть, что ли? Нет? Ну и не жалуйся тогда. Тем более, что...

— На ты так на ты. Но почему ты... — Лида мнется, не зная, как сформулировать тот бредовый вопрос, который вертится у нее в больной голове.

— Почему я ответила на не заданный тобой вопрос? — понимающе подхватывает девочка. — Это для наглядной демонстрации. Чтобы ты потом поменьше сомневалась в моих словах. У нас, видишь ли, довольно мало времени.

Лида молчит и ничего не спрашивает: не умеет общаться с сумасшедшими, да и побаивается. Вдруг окажется, что она буйная и агрессивная, например? Но ведь был все-таки незаданный вопрос и озвученный ответ.

— Ты ведь сама понимаешь, что это не очень хорошо, когда так болит голова, — мягко говорит девочка. Продолжает, стало быть, гнуть линию "ясновидящей", хотя у Лиды наверняка такой вид, что не надо быть магически одаренной, чтобы сообразить, что с ней происходит. Достаточно иметь похожий личный опыт. Девочка вздыхает. — Ненавижу это говорить, но надо. Понимаешь, иногда подобные приступы могут закончиться смертью. И это как раз твой случай. Полчаса примерно осталось. Такие дела.

Не то чтобы Лида ей верит. Скорее все-таки нет. Прекрасный манипуляторский приемчик: напугать смертью до — до полусмерти, вот именно! — и бери потом человека тепленьким, и внушай ему любую ерунду. Такого, правда, скорее ожидаешь от какой-нибудь уличной гадалки, чем от девочки-гота, но мало ли как нынешняя молодежь развлекается. Возможно даже, они делают это бескорыстно, не с целью наживы, а, скажем, по каким-нибудь красивым идейным соображениям. Может, где-нибудь неподалеку сейчас сидит целая компания, ждет, когда выбранный жребием "ангел смерти" явится обратно и расскажет им, как все прошло. Вопреки всем этим здравым соображениям Лида все равно втягивается в диалог.

— Я же проверялась, ничего особенного у меня не нашли, со мной все в порядке.

— Ну да, — пожимает плечами девочка. — У тебя не совсем стандартный случай, мягко говоря, и было бы странно, если бы врачи что-то нашли. И еще страннее было бы, если бы хоть один из них поверил тому, что увидел.

О, вот теперь это даже как-то чересчур грубо. "Ты особенная, и болезнь у тебя особенная, и врачи тебя не вылечат, а вот я могу", — так, что ли? Дальше должно последовать предложение чудесного исцеления, и думай быстрее, сказали же, у тебя всего полчаса. Да, звучит как бред, но вдруг все-таки не бред? Думай, время пошло, а я пока цену назову. Прекрасно, просто прекрасно.

— Вылечить тебя нельзя, такое не лечится, — сочувственно говорит девочка, внимательно за ней наблюдая. Создается ощущение, будто она правда читает мысли. Хотя, наверно, ход ее мыслей сейчас достаточно предсказуем, тут и читать-то ничего не надо, можно просто рассчитать. — Я не за этим пришла.

— А зачем? — снова ведется Лида. Сама себя ругает, сама все понимает, и все равно ведется. Надо же, а.

— Да вот как раз затем, чтобы рассказать. Полчаса — это, конечно, мало, но лучше, чем ничего. Можно успеть, например, сделать что-нибудь, что давно хотелось. Терять ведь уже нечего.

"Все-таки идейные, — улыбается про себя Лида. — Будут, видно, теперь смотреть, что я буду делать в последние полчаса жизни и как именно дергаться. Подгонят под это и под других испытуемых какую-нибудь философскую концепцию и будут счастливы. И уверены, что меня сделали счастливой, раз уж я не умру по истечении получаса. Вот так, значит, нынче проводит время романтические настроенная младая поросль. Поиграть, что ли, раз предлагают?"

— Вообще-то, это нечестно, — говорит она. — Если уж приговоренному положено последнее желание, предполагается, что он сможет им насладиться. А я ничем не могу насладиться. У меня голова болит.

— Ты права, — кивает девочка. — Вылечить я тебя, конечно, не могу, но вот боль убрать — пожалуй, сумею. Правда, не на все полчаса, но хотя бы ненадолго.

И убирает боль.

"Господи, как хорошо, когда голова не болит", — думает Лида, стараясь не обращать внимание на холод, ползущий по позвоночнику вверх, прямо к горлу: голова не болит, взяла и прошла, так вот просто, говорят, бывают такие внушения и такие специалисты, но понятно же, что никакое это не внушение, а просто все правда, а значит, осталось всего полчаса на все, уже даже меньше, как же страшно-то, а. Как обидно. Статью сократить не успеет. Хотя, если очень постараться...

Да к чертям ту статью! К тем самым, которых неоднократно поминали мальчики за соседним столом. Хороша бы она была, если бы последние минуты провела за работой, за которую ведь даже деньги получить не успеет. С другой стороны, а что теперь делать? Прощаться со всеми, чтоб они решили, что она либо рехнулась, либо прямо сейчас режет вены? Написать Саше "я тебя люблю, спасибо, что когда-то был", чтоб он потом узнал о ее смерти и думал об этом эпизоде в десять раз чаще, чем надо? Позвонить домой и сказать: "На самом деле я ненавижу этот твой ремонт, и тебя тоже уже ненавижу"? Чтобы — что?..

Выпить кофе — в качестве последнего желания приговоренного? Ну, а почему бы и нет. Весь день хотелось кофе, но не пила, знала, что голова разболится еще сильнее. Но пока что ведь не болит. Можно себе позволить. А потом будет уже все равно. А ведь это может быть просто совпадение. Ну, или она правда оказалась такая внушаемая, просто до сих пор никто всерьез не старался ей что-то внушить... но голова-то все равно не болит. Значит, кофе можно выпить. И сделать получасовой перерыв. Если не умрет, статью до дедлайна доделать успеет, уже потом.

— Хочу кофе. И хочу гулять, — говорит Лида. — То и другое не успею. А выбрать не могу.

— А не надо выбирать, возьмем кофе с собой и пойдем.

— Точно, можно ведь и так. Я как-то не подумала...

— Я сейчас, — девочка встает, и Лида видит короткую и пышную юбку. Как такой стиль называется? Лолита? Не совсем, стало быть, гот. — Тебе с коньяком, да?

Как хорошо было бы позволить себе сладкую минуту паранойи, подумать, что вот, ради розыгрыша следил кто-то за ней, запоминал ее вкусы и привычки, чтобы в нужный момент выдать ей и тем сразить наповал. Только вот она не пила кофе с коньяком примерно триста миллионов лет: то некогда, то работать надо, то просто не заслужила, какие тут могут быть удовольствия. Лида кивает и принимается укладывать нетбук в сумку. К тому моменту, как она заканчивает, готическая лолита уже возвращается с двумя стаканчиками. Они выходят из кафе. Группа так и не опознанных студентов-гуманитариев приглушенным хором скандирует:

— Мы не верим Данте!

Интересно, до чего они уже успели договориться? Лида ни словечка не слышала с тех самых пор, как девочка присела к ней за столик. И да, кстати о Данте...

— Ад и рай действительно существуют?

— Скорее нет, чем да, — говорит девочка, рассеянно оглядываясь по сторонам. — Вариантов гораздо больше этих двух, некоторые из них похожи на рай, хоть и не в точности... с адом вот не срослось, который год боремся с этой глупостью, а люди как верили, так и верят, что он есть. Не знаю, зачем вам это надо.

— А какой вариант ждет меня? — спрашивает Лида и тут же ругает себя за это: ну дура же, зачем тебе это знать? Девочка пожимает плечами:

— Не знаю. Но надеюсь, что ты просто перестанешь быть человеком.

— Это вроде реинкарнации? Родиться заново другим существом?

— Нет, немного другое. Так сразу и не объяснишь. Скоро сама увидишь.

Могла бы и не напоминать.

— А кто ты все-таки такая?

— Хочешь — можешь звать Лолитой, — улыбается девочка.

— А полное имя, значит, Долорес? Какая прелесть.

— Долорес мне нравится меньше.

— Тогда я буду звать тебя Долорес. Но я не про имя спрашивала, а про то, что ты вообще за существо. Смерть? Ангел? Еще что-то?

— Я просто передаю сообщения, — подумав немного, говорит девочка. — Преимущественно о смерти.

— И всегда при этом выглядишь вот так?

— Нет, конечно. Просто решила сделать тебе приятное.

— Даже не буду спрашивать, почему ты не явилась импозантным красавцем во фраке.

— Ну и правильно, чего тут спрашивать, когда все и так понятно.

Они идут по направлению к выходу из торгового центра, но не слишком торопятся: скорее всего, все равно не успеют дойти. Вокруг них — приевшаяся уже с ноября новогодняя иллюминация, толпы людей куда-то спешат или праздно гуляют, но вокруг них с Долорес — мертвая зона, будто все расступаются перед ними, хотя на самом деле никто их, кажется, даже не замечает. Лида глазеет по сторонам, стараясь как можно лучше запомнить блестящие витрины, улыбки встречных людей, мерцание огоньков и гирлянд, и упорно не думает о том, будет ли, собственно, кому это помнить. Есть ли смысл смотреть.

Из-за угла выходят две женщины. У одной из них за спиной серые крылья, другая непрерывно что-то говорит и светится оранжевым. Они проходят совсем близко, прямо по "мертвой зоне", в которой больше никого нет, крылатая слегка кивает Долорес, а светящаяся, кажется, вовсе их не замечает. Там, где они прошли, в воздухе остается широкий светящийся рыжеватый след.

— Что это? — спрашивает Лида, старательно промаргиваясь, хотя, конечно, нет никакой надежды, что это поможет, и оранжевое свечение куда-нибудь денется.

— Это вдохновение, одна из самых вкусных разновидностей. Вообще-то, тебе его замечать не положено, просто уже почти совсем пора... Знаешь что? Держи-ка. Тебе пригодится, — девочка хватает свечение рукой, будто оно материально, отрывает от него кусок и прикладывает Лиде к груди. В тот же миг боль возвращается, сразу и вся, кажется, даже с процентами. У Лиды темнеет в глазах, она роняет стаканчик с недопитым кофе и падает на пол. Вернее, не падает, а плавно оседает, а Долорес неожиданно легко ее поддерживает. Впрочем, почему "неожиданно"?..

— Потерпи, потерпи, еще немного осталось, — шепчет Долорес, прижимая ее к себе. — Все скоро закончится, очень скоро, уже почти... сейчас!

Лида видит тонкое темное лезвие в девичьих пальцах, а потом не видит уже ничего, только кричит, потому что Долорес загоняет это лезвие прямо ей в висок. Она кричит и рвется наружу, на свет, струящийся в небольшой прокол, оставленный лезвием. Она с трудом выдирается из тесной оболочки, расправляет крылья и продолжает кричать — от страха, от непонимания, от воспоминания о недавней боли, от рези в глазах.

Неожиданно маленькая Долорес изо всех сил обнимает ее за шею.

— Тише, тише, видишь, все хорошо, все получилось, ты наконец-то вылупилась. Упустила я тебя, чуть совсем не потеряла, а без меня ты горечи переела, радостей недобрала, вон какая темная получилась, почти черная, а все равно красавица, прости меня, прости, ладно? Все, все, теперь все. Все получилось. С Днем Рождения! Хочешь кофе? Я специально не пила, тебе оставила.

Дракон Лида улыбается — не пастью, не глазами даже, одной только мыслью об улыбке — и утыкается мордой в полный картонный стаканчик.