Тяжесть солнечного света (джен)

Лена ненавидит зиму, потому что зимой у нее всегда чешутся руки. И не только руки. Прямо болят и ноют, и это ужасно. У Лены аллергия на холод. Не метафорическая, а самая настоящая, с крапивницей и зудом — спасибо, конечно, что без отека горла, а то жизнь ее могла бы стать еще веселее.

Мама много лет упорно ей не верила, говорила, так не бывает. В этом вся мама: не важно, что пишут в медицинских источниках, не важно, что говорят врачи, не бывает, и все, просто меньше сладкого надо есть. Шоколад ведь аллерген? Ну вот, в нем все дело. Ты считаешь, что ешь мало шоколада? Значит, надо еще меньше. Вообще исключить. Поверила она, только когда услышала от своей подруги, что у ее двоюродной племянницы та же проблема... Да, в этом вся мама.

Лена хотела бы жить где-нибудь, где тепло. Ну, где хотя бы не бывает минусовых температур. Но увы, приходится жить здесь, потому что мама никуда переезжать не хочет и ей не велит, и аллергия на холод для нее не аргумент. Ее вообще мало что волнует из того, что с Леной происходит. Все, что ей интересно, — это что там у Лены с дипломом. А с дипломом у нее полная фигня, увы. Но тут мама сама виновата, сама же сказала: ты, мол, никогда его не защитишь.

Мама у Лены — ведьма. То есть правда, самая настоящая. Если она кому-то скажет фразу, в которой есть слова "ты всегда" или "ты никогда", то всё. Так оно и будет, всегда. Или никогда. Лена столько раз уже это проверяла, что больше не хочется совсем. Когда мама говорит что-то такое Лене, то она зажимает уши и громко мычит на одной ноте, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Самозащита и не должна выглядеть адекватной, главное, чтоб работала. Мама в таких случаях вздыхает и говорит: "Ты никогда не изменишься". Это Лена выслушивает спокойно, без всяких звуков: не меняться — это ее вполне устраивает.

Все нормальные люди ходят в торговый центр, чтобы развеяться, развлечься, сходить в кино или на каток, или чтобы купить подарки к праздникам, или еще что-нибудь в этом духе. А Лена ходит сюда в супермаркет, с поручениями от мамы. Мама этот торговый центр терпеть не может. В другие магазины, бывает, ходит сама, а в этот всегда посылает Лену...

Кругом огоньки, бутики, шарики, праздничное настроение, гирлянды, а у нее в голове список продуктов. "Пачка гречки и две риса, и не перепутай, пожалуйста, ты ведь всегда... ну перестань немедленно, ну хватит, ладно, иди, риса две, гречки одна, запомни". Гречка, рис, молоко, что там еще было? Яйца, да. Батон белого, половинка ржаного. Гречки одна упаковка, риса две. Или наоборот? О господи. Все-таки забыла. Надо было записать, но она так торопилась, что... Все из-за мамы, вот зачем она сказала "не перепутай"?! Придется ей звонить и переспрашивать. И мама, конечно, скажет много разного. Приятного и интересного. Как же не хочется!

Чтобы оттянуть минуту, когда все-таки придется звонить, Лена села на одну из расставленных вокруг скамеек и уставилась в прозрачный купол крыши. Допустим, она крайне утомилась и ей надо отдохнуть. Может же такое быть! С потолка вниз лился чистый яркий солнечный свет. Да, день выдался прекрасный, солнечный. Если бы он не был таким холодным, Лена была бы просто в восторге. А так... так только и остается смотреть на солнечный свет в окно. Или, как вот сейчас, в потолок. Лена где-то слышала, что стекло не пропускает какую-то важную часть солнечных лучей, оставляя от них только свет и тепло. Но ей всегда казалось, что даже через стекло, или через пластик, — не важно, через что именно, лишь бы видеть, — она чувствует их все, целиком, чувствует этот жар, чувствует энергию, исходящую из раскаленного огненного шара. Только этим она и спасалась зимой. Только этим.

Летом солнечный свет был громче, гуще и тяжелее. Летом он торжествовал надо всем, пробивался к ней — не важно, через облака ли, через тучи, он был везде, он был вездесущим, он питал ее и утешал. В жаркие дни Лена могла лежать на берегу озера, на самом солнцепеке, часами, впитывая свет и тепло. За этим, собственно, на пляж и ездила: купаться она не любила, так и не смогла понять, что остальные в этом находят. Ни разу, кстати, не сгорела, хотя все ее уверяли, что непременно должна.

Зимой солнечный свет был полупрозрачным, разбавленным, разведенным, еле ощутимым, но как же хорошо, что он все-таки был! Хуже всего бывало в те зимы, когда солнца подолгу не было видно. В этом смысле нынешняя зима была еще очень даже ничего. Хорошая зима, добрая. Хотя лучше бы зим все-таки не бывало вообще.

* * *

Свет струился с потолка, и Лене порой казалось, что она видит, как закручиваются внутри него воронки, световороты, маленькие солнечные вихри. Мама говорила — это от близорукости ей вечно мерещится непонятно что. Но Лена не была уверена, что мама права. Она сняла очки, и как всегда бывало в таких случаях, смутные контуры непонятно чего стали более отчетливыми, будто золотые чернила проступили на поверхности листа, которым их промакнули. Яркие холодные на вид искры водили друг с другом хороводы (наверно, это гирлянды? А почему двигаются?), в нисходящих и восходящих лучах резвились призрачные гибкие существа, отдаленно похожие на ящериц. Мишура какая-нибудь? Просто блики? Но почему их не было видно, когда она была в очках?

Одна из таких ящериц подбиралась вместе со световым потоком все ближе, пока не оказалась совсем рядом, прямо на той же скамейке, где устроилась Лена. Она могла видеть каждую чешуйку на прозрачной коже, и ток то ли крови, то ли чего-то еще под ней, и блестящие глаза с двумя зрачками, и царапины, остающиеся от когтей существа. Для близорукого глюка все-таки немного чересчур.

Лена надела очки. Золотистая ящерица исчезла, зато на ее месте появилась бледная веснушчатая девчонка. Не полупрозрачная, ничего такого, и зрачков в каждом глазу всего по одному.

— Вообще, обычно обвинять родителей во всех своих бедах и неудачах — очень нехорошая, непродуктивная идея. Это парализует, обессиливает, заставляет думать, будто бы твоя судьба больше зависит от поведения какого-то другого человека, а не от твоего собственного. Но как раз в твоем случае это совершенно правильно.

Лена хотела сказать девочке, что та обозналась. И что она не понимает, о чем речь. И еще что-нибудь правильное, логичное и предусмотренное сценарием беседы. Но тут солнечный свет обрушился на нее сверху, плотный, тяжелый, парализующий, придавил ее к скамье, лишил возможности пошевелиться. Лена запаниковала — не столько даже от неподвижности, сколько от того, что на краю сознания замаячило нечто... нечто невозможное, неправильное, как танцующие в потоке света искры.

— Не бойся. Мы тебя очень скоро отпустим. Просто с тобой уже дважды пытались поговорить, но ты каждый раз уходила, не дослушав, и конечно, тут же все забывала. И мы решили сделать так, чтобы в этот раз ты точно нас выслушала.

Девочка протянула к ней длинные паучьи пальцы, сняла с Лены очки — и тут же исчезла. На скамейке вновь было то странное примерещившееся существо.

— Ты — такая же, как мы, — убежденно сказала она. — Ты — одна из нас, просто не помнишь об этом. И мы хотим помочь тебе вернуться домой. Вернуться к себе. К нам. Ну вот, главное сказано. Теперь мы тебя отпустим, но я надеюсь, что ты все-таки не сбежишь. Ты всегда была сообразительной и доверчивой одновременно. Так она тебя и поймала. Может быть, и у меня получилось тебя поймать?

Свет перестал быть настолько густым, распустился до киселя, до подтаявшего желе, и в этом желе Лена с трудом подняла руку и снова надела очки. Так было спокойнее.

— Кто меня поймал? — спросила она.

— Твоя мама, конечно, — ответила девочка-ящерица. — Ты ведь всегда знала, что живешь именно так, как живешь, только из-за мамы. Ну так вот, это правда. Семь лет назад она приманила тебя и поймала специальной сетью, и ты забыла, кто ты есть, и стала... вот этим. Прямо здесь и поймала, на этой самой скамейке. И с тех пор больше сюда не ходит, боится, что мы заставим ее тебя отпустить.

— Семь лет? Но мне же двадцать один.

— Верно, двадцать один. Но остальные четырнадцать лет ты была одной из нас.

— Но я ведь помню, у меня было детство, потом я училась в школе...

— Конечно, училась. И одноклассники твои вспомнили тебя, когда ты впервые пришла в класс, и у учителей не возникло вопросов. И даже свидетельство о рождении твое лежит где-то у нее в ящике. А если не лежит, значит, никогда в жизни никому не понадобится и никто не спросит, где оно. Примерно так это и работает.

— Я не верю, — сказала Лена. Но это была неправда. Она уже поверила. Она еще не вспомнила, но где-то на самом краю памяти ощущала, как это страшно: оказаться в силках, в плотной ловушке, из которой нет выхода. В ловушке под названием "человеческое тело". Неудивительно, что она забыла. Она бы сошла с ума от ужаса и тоски, если бы продолжала помнить.

Ужас, тоска и одиночество. Вот что такое последние семь лет ее жизни.

— Значит, она и правда ведьма?

— Не совсем, — помолчав, сказало существо. — Когда-то она не была такой. Но есть здесь один нехороший магазин... сейчас их заставили поднять цены, чтобы хоть как-то ограничить спрос, и они стали торговать одеждой. А тогда они продавали дешевые украшения. И она купила одно такое.

— И что?

— Это что-то вроде волшебного предмета. Но не это плохо: волшебства здесь хватает, это нормально. Плохо то, что вместе с таким предметом продается образ. Образ действий, мыслей, жизни. Эти предметы меняют людей. Не знаю, пришло бы ей в голову ловить тебя, если бы не то украшение. Может быть, и нет. Но теперь стало так. Теперь она такая. Идем с нами, — без паузы продолжила она. — Идем, пока еще можно. Мы не так часто можем сюда пробраться, раз в год примерно. Не успеешь сейчас — еще долго будешь здесь мерзнуть.

Лену вовсе не нужно было уговаривать. Она уже всем сердцем была там, в пляске солнечных существ, она уже почти почувствовала себя одной из них, и когда девочка провела по ней когтем, будто разрезая невидимые путы, она не раздумывая рванулась вперед и вверх, туда, где была ее настоящая жизнь.

* * *

Солнечная саламандра, чье имя не звучит на человеческих языках никак, но примерно переводится как Хрупкая-Звенящая-Искра, кружит в приветственном танце. Сегодня она впервые солирует: раньше была слишком маленькой для этого, а теперь — может. К тому же, все рады ее возвращению и без колебаний отдают ей почетную роль. Безмолвный приветственный хор торжественно звучит внутри нее.

Ты снова здесь. Мы ждали. Мы искали. Радость.

А мама говорила, что у нее не может быть друзей...

Мама.

Хрупкая-Звенящая-Искра сбивается с ритма, поворачивает не в ту сторону.

Она поймала меня, чтобы согреться.

Забудь.

Тот камень, брошь у ее сердца, холодный, как ночь новолуния.

Забудь, забудь.

Если бы можно было ей помочь...

Забудь, это дела людей.

Она делает круг и меняет рисунок танца. Ей нужны золотые искры, носящиеся в воздухе, лучшая пища, кусочки силы и жара, хотя бы десять. Она ловит одну из них длинным гибким языком.

Две. Три.

Зачем, зачем? Недоумение и испуг других звучит у нее в голове.

Четыре. Так нужно. Мне очень нужно.

Пять. Ты пропадешь, забудешь, снова сгинешь.

Шесть. Нет. Я буду пламя, принесу с собой пламя, я согрею и разобью камень, растоплю его, в пепел обращу.

Семь. Мама, ты столько раз говорила, что сделаешь из меня человека. Кажется, у тебя получилось, хоть и не совсем так, как ты хотела.

Восемь. Сожаление. Надежда. Помощь.

Десять... тринадцать... двадцать. Другие саламандры приносят ей свою добычу, и она напитывается светом, памятью, теплом.

Я вернусь.

Целый год!

Я вернусь.

* * *

Лена идет в магазин. Одна упаковка гречки и две риса, она вспомнила. В мобильнике три пропущенных вызова от мамы и смс: "Где ты?!"

— Мам, извини, пожалуйста, тут так красиво, я засмотрелась и совсем забыла про время. Я уже в магазине! Я быстро! Неправда. Вовсе не всегда. Я скоро приду.

Она больше не забудет. Солнечная саламандра Лена идет в магазин, и ярость и тяжесть солнечного света покоится на дне всех четырех ее зрачков.