Осколок (джен)

Пишу это для того, кто, возможно, придет на смену мне. Вдруг это поможет новому осколку понять самого себя быстрее, чем это сделал я.

Но пишу и для себя тоже. Ведь я — лишь тень в памяти, придуманная личность, незаметно появившаяся и тихо существующая. Боюсь, что исчезну, растворившись в хозяине, я так же незаметно. Сам по себе я ничего не значу: изначально я был не человек даже — маска, сочинённая почти мимоходом, одна из многих в виртуальной гардеробной моего хозяина. Маска, которая обрела сознание и хочет оставить на память о себе хоть это письмо.

Я — Ричард Брук, сочинение и альтер-эго Джима Мориарти.

Он даже не потрудился создать что-то новое, рецепт новой личности был прост: взять немного Джима из ай-ти, добавить трусости, честолюбия, любви к деньгам и актёрствования — по вкусу. Смешать, но не взбалтывать.

По прихотливой милости судьбы, бросающей свои кости как попало, именно мне выпала судьба стать той маской, у которой появилась собственная воля. Я не знаю, радоваться этому или печалиться. Было бы лучше не сделаться отдельной личностью, которая лишь изредка выныривает из Безбрежного Океана и, недолго похозяйствовав в теле Джима, снова возвращается назад, в область глубоких снов, а оставаться бессмысленной личиной? Не страдать от бессилия, наблюдая за делами своего хозяина? Не существовать? Не знаю. Что бы я выбрал, предложи мне некто могущественный отмотать время назад и решить, хочу ли я являться на свет? Нет ответа. Меня не спросили, как не спрашивают никого другого. Разница невелика: прочие рождаются младенцами, развиваются постепенно и осознают себя не сразу. Я же вынырнул из Океана прямо в тело Джима уже взрослым человеком, с готовыми склонностями и привычками, непрожитым, но осознаваемым прошлым и зыбким будущим. Но, как младенец, я тоже не сразу осознал, чем являюсь и каков я на самом деле. Не знал и о том, что я — усечённая личность, нежеланный квартирант, даже прав на себя не имеющий.

Впервые я осознал себя, когда обнаружил, что запланированное тюремное заключение меня пугает до дрожи. Джим придумывал меня, руководствуясь собственными целями, но результат получился противоречивым. Впрочем, кто сказал, что люди однозначны и постоянны? Они меняют одно мнение на противоположное по пять раз до завтрака, и я вышел таким же. Я был придуман трусом (я и сейчас такой — от себя не убежишь, не скроешься, пусть ты подделка, нет спасения от себя. Тем более у Джима всё выходит гениально, потому даже фальшивка у него будет самого высшего качества). Только по той причине и возникли трудности, что такой смешной и трусливый человек, каким меня сочинили, ни за что не согласился бы на авантюру, подобную якобы предложенной мне Шерлоком Холмсом (а я верил, что он мне её предложил). Не спорю, я чуть-чуть авантюрист и деньги люблю, но больше всего подкупало то, какая блестящая роль мне предстояла. Сияющая настоящими бриллиантами британской короны, делающая знаменитым сразу. Ох, как я о ней мечтал — до дрожи! Но боялся не меньше. Вдруг всё пойдет не так? Вдруг этот проходимец Холмс меня обманет, как обманывает полицию и клиентуру, и придётся отсидеть в тюрьме полный срок? Меня и тот мизерный, который был необходим, пугал до дрожи.

Ох, я ещё толком не написал, в чём дело. Исправляюсь. Вкратце моя история выглядит так: я — второсортный актёр, ведущий детской передачи, мечтавший о славе, получил предложение эту славу заполучить в свое полное владение. Я должен был сыграть гениального преступника — не на сцене, но в жизни. Разыграть спектакль перед полицейскими, а потом перед судом присяжных, быть оправданным, но прежде прославиться. И это якобы было нужно поддельному детективу Холмсу, которому очень хотелось изобразить гениального сыщика, разоблачившего не простого убийцу или воришку, но короля преступного мира.

Вот только король был и есть настоящий, а моя роль куда противнее — подставить этого самого детектива, оболгать его. О, замысел Джима был воистину хорош: притвориться другим человеком, который играет его, чтобы его настоящего под маской, играющей его же, так и не узнали. И приняли реальность за обманку, а обманку за реальность. Идеально. Сложно представить? Мне тоже. Но именно так он мыслит, мой великолепный создатель.

По сути, я впервые обнаружил себя — таким, какой я есть — когда, предаваясь сладострастным мечтам о заголовках газет, о своих фото на первых страницах, принялся оценивать риск. Стоит ли оно того? Ответ вырисовывался неутешительный: не стоит. Я вообще не понимал: как я мог согласиться на такое? Будто меня из-под палки заставляли подписать эту сделку с дьяволом. Иначе и не объяснишь, тем более встречу нашу я помнил смутно. Как меня уговаривали, чем цепляли на крючок — ничего не осталось в памяти — лишь лицо Холмса, то яростное, то восхищённое. Оно было таким выразительным, что я любовался и завидовал — мне дано меньше. И кой чёрт его понесло строить из себя фальшивого гения, когда он мог бы стать настоящим актером, да ещё каким? Впрочем, и без него в нашем бизнесе тесно, так что пусть лучше корчит из себя то, чем не является, и нанимает других, а главное — платит за это (иногда я очень корыстный, сам умиляюсь). Но всё равно одних денег и даже громкой, но короткой славы, чтобы меня убедить, было мало, а как я дал свое согласие — не вспоминалось.

В жутком раздрае я схватился за телефон, чтобы позвонить этому Холмсу и отказаться, и меня будто водой окатили — а что он сделает со мной, если я скажу «нет»? Не может он так просто меня отпустить! В ужасе я слушал гудки, не зная, что говорить, когда он возьмет трубку, и едва услышав «алло», произнесённое чуть недовольным бархатистым голосом, погрузился в благословенную тьму. Я ушёл в Океан и некоторое время спал там, зябко кутаясь в обрывки снов, отголоски разговоров и росчерки гениальных планов.

В потере сознания не было ничего странного, именно когда становится плохо, я ухожу… так же, как и появляюсь. Само ощущение, невыносимой отвратительности бытия, от которой хочется исчезнуть, является рычагом, меняющим нас местами. Или головная боль: Джим после посещения застенков наших милейших секретных служб часто мучается мигренями и предпочитает оставлять сие дурное наследство мне. Понять его легче легкого, я бы и сам от такого сбежал, да не могу. Так что меня вытаскивали на свет нередко. Вытряхивали из уютного кокона и выволакивали в мир, почему-то не спешивший встречать меня радостными овациями и цветами, зато щедрый на звон кувалд в голове, цветные вспышки перед глазами и пульсирующую боль.

Было бы нелепо не заметить, что в моей жизни происходит нечто странное. Я приходил в себя на середине разговора, которого не начинал, с людьми, которых не помнил, оказывался там, куда не шёл. Поначалу я это списывал на забывчивость и рассеянность, ведь эти черты так свойственны творческим личностям. Самому смешно — сейчас, когда я знаю.

На правильную мысль меня натолкнула моя квартира. Вроде бы родная, обжитая, притёртая, как старая перчатка, давно обношенная и прилегающая к руке, как вторая кожа, она не должна была удивлять. Но я обнаруживал богатый гардероб, который был набит дорогими шмотками не в моем стиле, книги, которых не стал бы читать и даже держать в доме, а главное — чужие документы. Письма, рекламные рассылки, газеты, приходившие на имя Джеймса Мориарти, водительские права, дневник — всё принадлежало Джиму и ничего — Ричарду.

Я так хотел узнать ответы, что они стали являться ко мне во снах. Там я видел Джеймса, занятого разработкой своих злодейских планов и консультирующего обычных преступников, не способных с такой завораживающей легкостью изобретать способы борьбы с законом, Джеймса общающегося со своими подручными и следившего за Шерлоком. Там я смог залезть в кладовые памяти и всласть покопаться в отброшенном Мориарти «мусоре» — воспоминаниях о детстве и о неудачах, о допросах британских спецслужб, о сорванных и неудачных «играх».

Джим порхал по жизни, вытанцовывал в ней причудливый танец, призванный ублажить его одного и только его порадовать. Потому столь многое ему легко давалось, и потому всё остальное выбрасывалось на свалку подсознания. Так, совершенно невольно, он оставил всё «лишнее» на потребу мне. И я, как заправский нищий, питающийся с помойки и одевающийся там же, сортировал подобранные огрызки и спутанные лоскуты, примеряя к себе: что употреблю внутрь, а что годно лишь для наружного применения. Именно оттуда я выудил нормы морали, отринутые Джимом за ненадобностью, и нашёл их подходящими для себя — любимый цвет, любимый размер. Они приросли ко мне так гармонично, будто так и задумывалось изначально, будто только за недостатком времени этичность была отложена на потом, как пищалка, без которой у куклы есть и руки, и ноги, и голова, просто она не говорит «ма-ма», когда её берут в руки, да в спине красуется дыра, стыдливо прикрытая платьем.

Там же я отыскал трогательную любовь к словоблудию: к чтению и сочинению нелепых стихов, подростково-наивных, зато дышащих искренностью. И тоже присвоил, заполняя пустоту, добавляя объёма, бессознательно стремясь к цельности и завершённости образа. И оно легло, как родное, как случайно найденный кусочек смальты точно и уместно ложится в старинную мозаику, любовно воссоздаваемую реставратором. Именно потому я сейчас мучаю бумагу, упражняясь в витиеватости слога, вместо того чтобы писать попросту, по делу, не отвлекаясь на эгоистичные лирические отступления. Поглощая эту отброшенную любовь, я думал о том, что, наверное, людям пора бы запомнить простое правило: худшие диктаторы и криминальные гении вырастают как раз из таких трогательных, не вовремя обиженных поэтов-неудачников и плохо рисующих художников. Пусть бы им давали марать бумагу и плодить свои опусы, беды от этого явно меньше, чем от истово любящих творить бездарностей, которые свою любовь смогли затоптать и выйти в мир, оскалясь новорожденной ненавистью, яростной и требующей кровавых жертв на алтарь похороненной музы. Нет под этими небесами профессии более деструктивной, чем критик, и жертв на его совести больше, чем на Саддаме Хусейне и Аугусто Пиночете вместе взятых. Хотя, конечно, я бросаюсь слишком громкими обвинениями, сужу по одному лишь человеку, но не увидеть, что именно на момент, когда юный поэт был осмеян, пришлась точка перелома мировоззрений Джима, я не мог. Как не мог не посочувствовать. Хотя и жаль, что ему не хватило сил справиться с обидой — вся мощь криминального гения выросла из слабости, ничего удивительного, что Джим отшвырнул от себя воспоминания как о поэзии, так и о Карле. Карл у Клары украл кораллы, а Клара у Карла украла жизнь…

Возможно, за следующий этап изменений в нашем совместном существовании я должен благодарить лекарства. Джиму не понравились «провалы в памяти», его можно понять. Мой создатель обратился к врачу, стараясь восстановить цельность своей памяти, неотъемлемой части своего блестящего и холодного разума, который радовал его не меньше, чем огорчал. Не будь он столь умён, не томился бы так часто от невозможной, беспредельной скуки, неведомой нам, обычным людям, не обременённым гениальностью. Только отчего-то никто из одаренных слишком большим умом не стремится совершить «внутренний дауншифтинг», опрощаясь до уровня обычного человека, как правило, куда менее великого, но и более счастливого в своей обыденности — мне ли не знать? У меня-то средний ай-кью, я проверял. Что ж, таким я был задуман, таким и воплотился, потому могу сравнивать и делать выводы: ни за что не променял бы свою посредственность на эту леденящую, сводящую с ума остроту интеллекта.

Итак, Джим начал принимать лекарства, поставил для себя «рассеянного» напоминалку на мобильный, а я стал видеть его не просто во сне: я пробуждался, всплывал, будто собираясь занять место в его теле и зажить обычной жизнью альтер-эго человека с расстройством множественной личности, но вместо того оставался наблюдателем. Чужой волей я подходил к окну и закуривал, брал в руки чашку с кофе и садился за ноутбук, писал и отдавал распоряжения. Я был пассажиром, лишённым права голоса, наблюдателем изнутри — тем, кто мог видеть не только действия, но и мысли. Не мог лишь управлять.

Тогда-то я узнал о Джиме главное: он совершает преступления от скуки, от неизбывной тоски своего существования, он ощущает себя познавшим все грани жизни и смерти и нашедшим их до неприличия серыми и однообразными, и лишь появление Шерлока, человека, возможно, равного ему, принесло Джиму радость. Увы, Джим был из тех капризных и недоверчивых детей, которым всегда важнее испытать свои игрушки на прочность, чем сохранить их цельность, потому Холмс, не зная того, уже был вовлечен в игру на выживание.

Что я мог поделать? Лишь изредка меня подпускали порулить этим телом — лекарства и правда помогали. Дорвавшись до реальности, я пытался отменять встречи, стирать с компьютера планы, но Джим бывал на месте чаще и дольше, он легко восстанавливал то, что я с трудом разрушал.

Я бессильно наблюдал за тем как весело, с огоньком готовится ловушка. Как небрежной рукой набрасываются на салфетке простенькие схемы — линия, овал, похожий на кривой огуречик, подкова… I O U, я тебе должен — писал Джим, и я знал, что в качестве достойной оплаты долга он понимает только смерть.

И я бросился пробивать стену лбом. Остервенело искал ключи, открывающие доступ к управлению. Моя воля была слабее, но упорство порой даёт неплохие результаты. Дурное настроение, которое я научился усиливать, поддавая ему жару, доводило Джима до исступленного нежелания быть здесь и сейчас и вынуждало пустить меня к штурвалу. Увы, это заняло немало времени: игра уже достигла кульминации, а я не успел толком вмешаться, по-настоящему подправить путь.

Даже Шерлок, увы, не помогал мне, попадаясь на уловки Джима, радостно подхватывая их, как собака подхватывает брошенную палку, подстраиваясь под джимово безумие, как под диктовку.

Так что некуда больше тянуть — Джим идёт завершать игру, а я иду с ним, иду в нём, иду в надежде помешать.

Я — осколок, случайно созданное зеркало, которое только и умело, что любоваться собой и своим хозяином (по сути, два варианта одного и того же действия), тщеславное и недалёкое, как любое зеркало. Но я хочу выйти за пределы навязанной мне роли и попытаться спасти Шерлока Холмса, ведомого моим безумным создателем на заклание, пусть даже этот бунт дорого мне обойдется. Я подозреваю, что Джим найдет способ устранить досадную помеху внутри себя, и потому готов к тому, что это письмо пригодится новой личности, очередному двойнику Джима, пришедшему мне на смену (ведь даже устранив меня, он не сможет так легко избыть привычку прятаться внутри себя, когда делается слишком плохо, потому замена мне найдется обязательно). Но это будет потом.

Сейчас мы уходим на крышу, подталкивать Шерлока спрыгнуть — в буквальном смысле. Джим желает, чтобы спектакль был доигран строптивой марионеткой, чтобы представление закончилось грязным и страшным финалом на асфальте, в брызгах крови и треске костей.

Я сделаю всё, чтобы этого не допустить.