Есть не хотелось вовсе (джен)

У Пипы сильнее обозначились тени, залегшие под глазами, и слегка запали щеки. Даже не запали, вернее, просто сильно похудели, а скулы очертились, подбородок теперь был один-единственный, острый, вместо прежних колыхающихся трех. На коже лица не было видно ни единого прыща, ни единой забитой поры, лишь заменившую все это нездоровую бледность — еще один из многих плюсов того, что она все же решилась похудеть. Одним же и, пожалуй, единственным на данный момент минусом была быстрая утомляемость: даже после таких простых, казалось бы, действий, вроде вызова у себя рвоты, возникала жуткая слабость, отдававшаяся мелкой трясучкой в каждой конечности.

Потянувшись вздрагивающими руками к подготовленному заранее стакану с холодной водой, Пенелопа сполоснула рот чистой жидкостью и тут же сплюнула ее в унитаз — туда, где невнятно-мерзкой массой уже бултыхалась порция неперевареной жареной картошки. Бульонову все же не стоило стоять над душой, вынуждая поесть — блевала Пипа не слишком часто, но в экстренных ситуациях ничем не гнушалась. Она была готова сотни часов простоять, просовывая в рот два пальца едва ли не по локоть и загибаясь от накатывающих позывов тошноты, лишь бы стрелка весов продолжала двигаться по диску цифр в обратную сторону, с каждым днем показывая ей все более новое, более меньшее число. Что уж оставалось, если вся жизнь укладывалась в период между одним и другим взвешиванием.

Плеснув немного воды на руку, Пенелопа стерла со рта и подбородка дорожки слюны, облегчённо при этом вздохнув. Во рту ощущалась гадкая маслянистая горькость, тушь наверняка потекла от непроизвольно пролившихся слез, да и лицо побагровело от натуги, но невероятная пустота внутри обнадеживала — значит, не все потеряно. Значит больше ничто не растягивает ее желудок, значит у нее есть шансы стать легкой и невесомой, значит килограммы продолжат уходить — все просто, до невозможности просто.

Колени неприятно покалывали из-за касания к ледяным полам, и Пипа, оперевшись руками о сидение унитаза, поднялась, шмыгая носом. Поглядела в зеркало, висящее тут же, над выщербленной посеревшей раковиной: кажется, никаких изменений. Разве что звездочка лопнувших капилляров на носу прибавилась и ресницы слиплись от влаги —, но это, конечно, поправимо. Темные круги туши тоже смываются за жалкие несколько секунд.

Капли воды из крана с глухим шлепаньем падали на дно раковины, рассеивая мелкие брызги; Пипа усилила напор и умылась, буквально подпитываясь живучей прохладой в руках. Облегчение от того, что она все же не позволила еде остаться внутри, затопило эйфорией каждую клеточку дрожащего тела.

От Генкиной заботы, конечно, так запросто не избавишься, но Пенелопе и не хотелось: отбери у Бульонова возможность таскать в ее комнату еду, которая все равно тут же выбрасывалась, и больше он не придет. Потому, что в последние полтора месяца это стало единственной причиной, за которой крылось много чего еще, с чем он прийти, в отличие от очередной противной пищи, стеснялся. Задачей Пипы же было покрепче стискивать зубы и выслушивать долгие нравоучения, про себя повторяя: «через месяц, когда я стану идеальной для него, все закончится». Но, по правде говоря, в последнем она сильно сомневалась. Казалось, что в этой бесконечной потной погоне за худобой не было финиша — только новый уровень, только меньшее количество килограмм. Но когда-нибудь, пообещала она себе, когда-нибудь Бульонов поблагодарит ее за все, что она сделала с собой. Например, когда у него получится обхватить двумя ладонями ее талию, или когда она с легкостью запрыгнет к нему на руки, не слыша при этом сдавленное «ух!». Когда-нибудь все же обязательно. Когда-нибудь.

Но пока нужно было найти в себе силы выйти из этого туалета и дойти до Жилого Этажа. Пенелопа понятия не имела, в какой части Тибидохса находилась, потому что сюда она попала, попросту открывая каждую дверь подряд в поиске любого санузла. В памяти никаких точных «карт», конечно, не было, видела она это место впервые, но, как бы парадоксально ни звучало, его подавленное, опустошенно-брошенное внутреннее состояние, так напоминавшее саму Пипу, давало душевных сил. Будто кто-то специально устроил тут все для того, чтобы она, находясь в разбитом состоянии, сюда однажды заглянула.

Но думать нужно было о возникающих прямо сейчас проблемах: она не знала, как объяснит Бульонову столь резкую и безмолвную отлучку, вдруг испортившийся внешний вид и севший голос. Бульонов ведь не на столько тупой, да?

Решив, что с этим разберется на месте, Пипа мигом откинула мысли, в которых уже считались калории, которые все же могли усвоиться, толкнула дверь, пошатнувшись, и молча вышла в безымянный для нее коридор.

Слабость, опутавшая каждую косточку, каждую мышцу и клеточку, давала о себе знать все сильнее с каждым днем, но цифра «59» вместо прежних «72» с самого утра заставляла улыбаться. А ведь прошло лишь полтора месяца. Главное — впереди.

Еще чуть-чуть, немного, и она полюбит себя, заставит всех остальных сделать тоже самое — похудение, как шанс начать новую жизнь. С новыми вкусами и привычками, новыми проблемами, новыми стремлениями и желанием как можно усерднее работать над собой.

Потому, что все это она заслужила: заслужила недельными голодовками, обмороками и отсутствием вкуса, заслужила срывами и наеданием «впрок». За эти несчастные дни она вытерпела слишком многое, чтобы не полюбоваться результатом, который уже так близок.

Только «близок», потому что между ногами все еще нет желаемого расстояния, потому что живот нужно слегка убрать, да и руки вполне могут быть на тройку-двойку сантиметров меньше и тоньше — это она знает и без слов окружающих.

Одернув на себе футболку, что в начале пути плотно облегала каждую уродливо торчащую складку, Пенелопа справилась с темными точками перед глазами и решила найти какую-нибудь знакомую лестницу или, на худой конец, призрака.

Есть не хотелось совсем.

Хотелось наконец иметь возможность годиться собой, хотелось быть объектом воздыхания кого-то, кроме Бульонова. Хотелось тонких запястий и изящных пальцев, блеска покрытых черным лаком ногтей и парящей легкости походки. Хотелось вечной прохлады ладоней и теплоты собственной улыбки. Хотелось, черт его дери, слишком много всего.

Но уж точно не есть. Точно.