Рецепт (джен)

Как и все рассказы, основан на реальных событиях.

Как и все рассказы, является художественным вымыслом.

«Никогда не пиши, если можешь не написать», — так твердил мне отец с самого детства. Бард-шестидесятник, с вечной трубкой и хорошей библиотекой, свое творчество он считал ничем иным, как способом скоротать свободное время или развлечь друзей.

«У автора должны быть настоящие замыслы, глубокие идеи», — объяснял он мне. «Нельзя просто так сесть и фантазировать, о чем тебе вздумается».

«Какая невероятная чушь», — парировала его старшая сестра, моя тетушка Франческа, и глядела на меня беспокойно. «Откуда ты узнаешь, каковы твои замыслы, если хотя бы не попробуешь перенести их из своей головы в более надежное место?»

Тетушка в семье была паршивой овцой, белой вороной и всеми другими видами животных, которые обозначают отступление от воли коллектива. Тетушка в свои 25 осмелилась на неслыханную дерзость — она стала петь песни. Свои собственные. В настоящей музыкальной группе. За пределами кухни.

Сколько себя помню, отца это приводило в ярость, а меня в восторг. Настоящая знаменитая певица — моя тетя! Когда мне было 16, ее впервые показали по телевизору.

Зато отец твердил, что Франческа плохая жена и мать, а также лентяйка и бездельница.

Франческа считала отца завидующим козлом. Словом, они не стеснялись в выражениях.

Но в какой-то момент я стала замечать странное. С возрастом отец стал сдавать, у него начались перепады давления, выросло пивное брюшко, по лестнице он поднимался с полчаса и всегда проклинал старый лифт в нашем сталинском доме, когда его отключали на профилактику. Он бросил курить, стал бегать по утрам, сел на диету, но ничего не помогало. В свои 45 он неминуемо превращался в старика. Тем удивительней было видеть Франческу — а ведь они погодки! — у нее всегда был цветущий вид, несмотря на семью, частые поездки, неизменные сигареты и алкоголь.

Сегодня мне невероятно повезло — тетушка захотела уделить мне пару часов, а с тех пор, как она стала известной, работы было много, так что даже пара часов для любимой племянницы были неслыханной роскошью.

Мы встретились в ее старой квартире на Гороховой улице.

— Ты умираешь, — заявила мне тетушка, едва дав раздеться.

— Спасибо, ты умеешь утешить, — саркастически заметила я, влезая в теплые тапочки. Внутренне я содрогнулась.

— А то у тебя в последнее время нет апатии и постоянного бессилия, и по утрам у тебя не болит все тело так сильно, как будто накануне ты встретила в подворотне какого-нибудь Тайсона, — тетушкин голос был слышен из кухни за звоном чашек.

— Ну, есть и болит, — нехотя призналась я.

— И что? Это авитаминоз...И сидячий образ жизни... Отец говорит, что нужно бегать по утрам, вот я и стану...

— Твой отец — идиот, и всегда им был, — теперь мы с тетушкой встретились взглядами, и под ее ясными глазами мне почему-то сделалось неуютно.

— Ты умираешь и окончательно умрешь, если не станешь писать.

— Чего? — тетушка, конечно, славилась странными идеями, но эта идея, похоже, должна была взять кубок на чемпионате странных идей. Если такие вообще кто-нибудь где-нибудь проводил.

Франческа сердито посмотрела на меня, а затем молча отправилась в свою комнату.

«Ну вот. Я ее обидела и теперь вынуждена буду в наказание допивать кофе в одиночестве», — грустно подумала я и попыталась скрасить упавшее настроение куском бисквита.

Тем не менее через пару минут тетушка вернулась, держа в руках старую черно-белую фотографию. С нее на меня смотрела незнакомая пожилая женщина. Прабабушка? Я ее не знала.

— Это я, — вдруг заявила Франческа. — Тридцать лет назад. Мне здесь двадцать четыре.

«Е-мое... Приехали, конечная», — подумала я, уже сожалея, что вообще оказалась здесь. Тетя свихнулась, это понятно, как все в нашей семье и предсказывали. И несмотря на сумасшествие, ей удается оставаться успешной певицей. Удивительная женщина.

— Да ты не рожу корчи, а посмотри на дату и посвящение.

Дрожащей рукой я перевернула фотографию. «Франческа, Новосибирск, 1985».

— Что ты делала в Новосибирске? — тупо задала я самый первый пришедший в голову вопрос.

— По распределению поехала. Глупая была. Даже гитару с собой не взяла.

— Да какие двадцать четыре? Это ошибка, может? Ты меня разыгрываешь и сама приписала эту подпись за полчаса до моего прихода.

— Ну да, больше мне делать было нечего. А репетировать за меня кто будет? Пушкин?

Упоминание Пушкина, которого тетушка терпеть не могла, показывало ее крайнее раздражение.

— Пусти, я налью себе коньяку.

Через минуту по кухне разливался запах кофе. Коньяк она вылила в чашку.

— Когда я училась в университете, я думала так же, как и ты. Какая глупость эти песни. Я даже текстов нормальных писать не умею. Писала на то, что подворачивалось под руку — стихи моих друзей или признанных классиков... В общем, композитор из меня, как из дубины пылесос, думала я, поигрывала себе тихонько, а после выпускного вообще забросила эти бредни. И гитару вместе с ними. Уезжая по распределению, я думала, что вот-вот начнется настоящая жизнь. И настоящая работа — серьезный инженер-химик, мне же всегда нравились пробирки и эксперименты. Ну поработала годик, а потом заболела. Серьезно заболела. В 80-х такое не лечили. Даже диагноз нормально ставить не брались. Говорили, рак груди, жизни давали примерно пару месяцев. Может, полгода. Знаешь, такие вещи не описать словами... — она отпила из чашки глоток.

— Я плакала по ночам, думая о том, что не успею повидаться с родителями, о том, что еще молодая, что так несправедлива жизнь, что у нас с Юркой из лаборатории только стали налаживаться отношения, и он смотрел на меня так восторженно-восторженно... О диагнозе я ему не говорила. Зачем его зря пугать. Но он понял, что со мной что-то не то творится. Выспрашивал, обнимал, держал за руку. И однажды я сорвалась и сказала ему все. Он сидел хмурый, с минуту, а потом попросил — спой...

Я думала, чокнулся, но мне уже все равно было. Спела, одну из своих старых песен, а капелла. И нам обоим стало легче — мне и ему. Уснули. А наутро он принес мне гитару, которую попросил у приятеля. И я решила записать — что успею — на старый кассетник. Хоть что-то останется после меня, всем и ...ему. Писали две недели. Я пела каждый день, как остервенелая. Как будто от этого зависела моя жизнь. А через месяц прошла медосмотр. Анализы были чисты как стекло. Никакой опухоли. Никакого рака. Нигде.

Я молча обдумывала услышанное. Чай давно остыл, и он меня почти не волновал.

— Если не веришь, у меня осталась та карточка из поликлиники. Я привезла ее с собой специально, чтобы помнить.

— Ты думаешь, что тебя спасла музыка?

— Я не думаю, я знаю. Я сделала то, что должна была сделать, и именно поэтому я выжила. И отец твой... ему плохо, у него сдает сердце, потому что он бросил петь. И ты... у тебя клиническая депрессия, похоже. Слава Богу, не рак. Но писать тебе нужно. Я очень за тебя боюсь.

Похоже, я все еще смотрела на нее странно, потому что она неожиданно обняла меня.

— Не веришь мне — просто попробуй. Попробуй. Сколько у тебя незаконченных рассказов?

— Штук шесть...

— Шесть штук! Безобразие! И ни один не закончен?

— Да у меня времени не хватало... и сил...

— Мозгов у тебя не хватало, так же, как и у меня в молодости. Пиши. Закончи сегодня. Хотя бы один.

— Но я даже отредактировать не успею!

— Отдашь тем, кто сумеет отредактировать. Как это там у вас сейчас называется — бета, да?

Я усмехнулась тому, что тетушка в курсе фанфикерской терминологии.

— Вот и отдашь. Вместе сделаете. Запомни — ты никогда не напишешь идеальный рассказ. Я — никогда не напишу идеальной песни. Но начать когда-нибудь нужно, иначе так и помрешь, без пользы.

«Без пользы». Всякий незнакомый человек поразился бы тому, как в тетушке соседствуют горячая искренность и непроходимый цинизм. А я знала, что цинизм был только прикрытием, когда своей искренности она слишком стеснялась.

— Пришли мне рассказ на электронку завтра к вечеру. И, похоже, тебе пора.

Я еще задумчиво обворачивала шею шарфом, когда мое лицо обдало прохладным воздухом вечернего весеннего Питера. «Завтра к вечеру.... Да она издевается...»

Но я послушно взяла одну из старых идей, по дороге успела раскрутить ее до логического завершения, и, оказавшись у компьютера, записала черновик всего, что было в голове. С утра быстро отредактировала и отправила тетушке, еще до завтрака. На тот день у меня еще были планы, и работа, вдруг не успею, мало ли, что придет в голову этой сумасшедшей...

Тетушка ответила к вечеру, написав благодарность, похвалу и комментарии. И еще зачем-то потребовала выложить рассказ в блог. Как будто простого позора перед ней мне было недостаточно. А она что-то твердила про «необходимую аудиторию». Кажется, у меня не было сил возражать.

«Была-не была, в моем дневнике встречались тексты и поглупее», — подумала я, нажимая кнопку публикации.

...А через полгода, когда рассказов стало одиннадцать, а писать и заканчивать мне стало так же привычно, как варить суп, я с удивлением отметила, что жизнь перестала казаться тусклым старым чайником, выброшенным на помойку. Жизнь кипела. И не фальшивыми страстями, на которые глядеть было тошно, а настоящими историями. И ничего не болело. Разве что локоть, который я умудрилась ушибить о косяк двери. Все было хорошо.