Здравствуй, Дженни (джен)

Она сказала: «Ты будешь моим Охотником».

…потом Королева уехала. А он остался в лесу, один, над телом своего сына.

Осенние листья шуршали под ногами, и этот шелест-хруст был, кажется, единственным звуком, сопровождавшим его. Прохлада первых заморозков пробиралась под одежду, с каждым вдохом вливалась в легкие, заполняла пустоту в груди в том месте, где должна была быть боль. Ведь должна, не так ли? Его единственный сын мёртв.

Детское тело на руках было как листья, невесомое, хрупкое и замёрзшее. На темно-бурой суконной курточке кровь казалась просто бликом светотени, и небольшое рваное отверстие на груди напротив сердца было почти не заметно. Ребёнок казался бы спящим — только вот у спящих не бывает таких застывших лиц и такой холодной кожи.

Маленький мертвый мальчик, и у мальчика есть мать. А у него самого — жена. Почему-то оказалось трудно вспомнить об этом, но он заставил себя думать о ней. О том, что он ей скажет. Он ведь не мог просто промолчать, правда?

«Так должно было случиться». Слова сорвались с губ с облачком пара от дыхания, звенящие и неправильные. «Роланд умер». Не так, всё не так. Чистое и холодное осеннее небо смеялось свысока над его попытками. Он никогда не умел обращаться со словами. С оружием было гораздо проще. «Прямо в сердце». «Стрела». «Ему не было больно». «Это была судьба, мне — нажать на курок…». «Королева остановилась, чтобы напоить лошадей». «Я теперь ее Охотник». «Смерть приходит в свое время». «Нашего сына больше нет». Несвязные отрывки кружились в голове, складываясь во фразы, в которых не было смысла. Он решил, что нужно прекратить думать об этом — и на какое-то время действительно прекратил. Осталось только небо, хруст листьев под ногами и звук его собственного дыхания.

Потом он обнаружил себя перед околицей: пройденное расстояние никак не отложилось в голове, а прошедшее время затерялось где-то между деревьев. Ему нужно было пройти к своему дому через всю деревню: по главной улице, мимо колодца, где собирались судачащие кумушки, потом еще немного по узкому проулку. И он пошел, не замечая на себе взглядов людей. До него доносились голоса, перешептывающиеся, встревоженные, сочувствующие, и ему хотелось рассмеяться, — дико, истерично, — потому что люди не знали ничего. Ровным счетом ничего. Они ничего не поняли, и видели только отца, несущего тело своего ребенка. Они, наверное, думали, что ему нужна их жалость. Жалость, сочувствие, презрение или ненависть — ему и раньше было всё равно, что думают и о чем говорят люди. Теперь это утратило остатки смысла.

Висящий на ремне арбалет раскачивался на ходу, с каждым шагом бил по бедру, по одному и тому же месту, и это, наверное, должно было быть больно — но и этой боли он не чувствовал тоже. Выскочившая на дорогу собака, заливающаяся лаем, получила сапогом по боку и с визгом отскочила. Он обратил на нее внимания не больше, чем на попавшийся под ноги булыжник: он уже видел впереди свой дом. Дом, в котором он провел всю жизнь, где прощался сперва с матерью, а потом с отцом, куда привел молодую жену, и где через год после этого родился их сын. Дом, который больше не был его домом.

Покосившиеся ворота, — левый столб стоило выправить еще пару месяцев назад, — тихо скрипнули, когда он толкнул их плечом и вошел во двор.

Она была там: развешивала белье. Тяжеленная деревянная бадья (сколько раз он говорил ей не таскать тяжести?), полная свежей после стирки ткани, стояла на земле рядом. Ее саму видно не было. Только белое полотнище большой простыни, перекинутой через веревку; над верхним краем ткани — жилистые кисти рук с обкусанными ногтями, расправляющие складки, снизу — юбка из клетчатой шерсти (два года назад он привез ее с ярмарки), вязаные гольфы и тяжелые деревянные башмаки, заляпанные грязью.

Оставалось пройти всего восемь шагов. Так мало. Так невозможно много.

— Я вернулся, Дженни. Я убил нашего сына.

Вот уже несколько лет, — пять или шесть, как ни странно, никто не мог вспомнить точно, — в королевском дворце прачкой работала одна маленькая и грустная женщина. На ее работу никогда не было нареканий: идеально-белоснежное белье (как любил шутить считающий себя очень остроумным повар, «белоснежное бельё для принца Белоснежного»), порядок в прачечной, никакого лишнего шума. Она никогда не отлынивала от работы, а ее десятилетняя дочь по мере сил помогала матери.

Правда, она была со странностями. Но безобидными, так что управитель закрывал на это глаза.

Иногда осенью, когда опавшие листья покрывали землю сплошным ковром, она могла целыми днями бродить по лесу, разыскивая своего ребенка. Среди слуг сплетни расползаются быстро, и все знали, что мальчика зовут Роланд, — но никто не знал, что с ним случилось. Почему прачка, босая и простоволосая, не обращая внимания на льющий с неба дождь, блуждает среди деревьев и зовет его. В свою комнатку рядом с прачечной она возвращалась поздним вечером, а наутро, казалось, ничего не помнила и только забавно удивлялась исцарапанным ветками ногам.

А когда на кухне шепотом пересказывали слухи о безжалостном Охотнике, служащем Королеве, она почему-то смеялась. Кухонных девок безумно пугали рассказы об арбалете, стрелы которого непременно пронзят чье-то сердце, а она смеялась. «Хотела бы я посмотреть, что бы ты сказала, если бы взаправду оказалась перед Охотником и его проклятым оружием», — сердито сказала чернявая Элоиза, и прачка сперва в недоумении смотрела на нее, а потом тихо и серьезно ответила: «Ну и пусть. Пусть бы стрелял. У меня нет сердца. Оно болело слишком сильно, так что я вырезала его, положила в шкатулку и закопала под деревом в саду». Конечно, никто ей не поверил, но и спорить не стал. Чокнутая, что с неё возьмешь?

Когда ее дочь спрашивала, где папа, прачка говорила, что его украла колдунья, и когда-нибудь она сумеет убить колдунью и вернуть его. Кухарки тихо хихикали над этой небылицей, но маленькая девочка верила. Она еще не знала, что мужья бросают жен гораздо чаще, чем попадают под действие колдовских чар.

В общем, прачка была странной женщиной. Но работящей, а что еще нужно от служанки?

Потом случилось то, чего маленькая прачка ждала три долгих года: Королева-колдунья вернулась во дворец. Никто не смел произнести ни слова, не было даже намека на обсуждения — однако все знали, что это так. Прачка, казалось, не обратила внимания даже на это красноречивое отсутствие слухов. Стирала бельё, не отвлекаясь ни на что. А чуть позже, взяв стопку свежих, благоухающих лавандой простыней, отправилась наверх, чтобы приготовить постель для её величества.

Между тщательно сложенных полотен тончайшего белого льна был аккуратно засунут кухонный нож. Она никогда не пользовалась оружием по-настоящему. Но дома, — когда она еще жила там с новорожденной дочерью, — она тренировалась, раз за разом втыкая лезвие в набитый соломой мешок. Ведь она твердо знала, что хочет сделать. Но за первые два года во дворце ей так и не удалось подобраться к королеве, а потом та оказалась в тюрьме, недосягаемая для неё.

Она надеялась, что сейчас у неё все получится. Аристократы ведь не обращают внимания на слуг, и Королева — не исключение. Застилающая постель горничная — не более чем еще один предмет мебели, только двигающийся. А хорошую служанку, как известно, не видно и не слышно. Да, этому она научилась: быть невидимой и неслышимой.

Её величество была в комнате, и прачка, разложив по кровати стопки белья, аккуратно взяла в руку нож. Королева стояла к ней спиной, рассматривая что-то за окном. Два быстрых шага, звуки которых поглотил пушистый ковер, она замахнулась… Цепкие пальцы колдуньи стиснули ее запястье, и голос хлестнул, как плетью:

— Кто ты такая?

— Никто, — было не разобрать, чего в ответе больше, страха или дерзости.

— Да, ты никто! — Королева брезгливо поморщилась, отталкивая служанку от себя, и та, споткнувшись, упала на ковер. — Мерзкая девка. Убей ее! — короткий приказ был адресован тому, кто, бесшумно ступая по ковру, возник в дверном проеме несколько мгновений назад.

Она скорее почувствовала, чем услышала движение человека, и стиснула пальцы на рукоятке бесполезного сейчас ножа. Накрахмаленный чепчик сполз, и, щекоча ей щеки, из-под него выскользнуло несколько светло-русых прядей, переплетенных нитями ранней седины. Несколько секунд было тихо, настолько, что она слышала свое дыхание…

— Здравствуй, Дженни.