Глинтвейн (гет)

Я раз­ма­хива­ла ру­ками, об­на­жала жем­чужный ряд зу­бов и со­рила сло­вами, а го­род мед­ленно ска­тывал­ся в пу­чину за­ката. Нап­ро­тив ме­ня си­дел скор­бный, тон­ко­носый Лу­ка и наб­лю­дал за кра­хом дня.

— Ты опять по­пус­ту тран­жи­ришь сло­ва, — тон Лу­ки по­лон пе­чали, как и его взгляд. Его сло­ва как всег­да к мес­ту, а в этом ка­фе и вов­се ка­жет­ся, что его сло­ва всег­да тут бы­ли, а с при­ходом Лу­ки прос­то об­ре­ли те­лес­ность и ве­сомость.

Сол­нце прев­ра­тило лю­дей в та­инс­твен­ные, яр­кие ог­ни. Мы с Лу­кой мол­ча смот­рим на тор­жес­тво крас­но­го и зо­лото­го. Мне хо­чет­ся го­ворить, но я мол­чу, зная, что мои сло­ва по­вис­нут сы­рыми об­лачка­ми, ко­торые не рас­та­ют и бу­дут оди­ноко кру­жить­ся всю ночь, а то и за­летят — вот шаль­ные! — в чье-ни­будь ок­но. А Лу­ка очень жа­ле­ет сло­ва.

Мне иног­да ка­жет­ся, что он, как и я, це­ликом и пол­ностью сос­то­ит из слов, и как толь­ко те за­кон­чатся, Лу­ка прев­ра­тит­ся в пред­рас­свет­ную дым­ку, пу­ховую нить, иг­ра­ющую с лу­чами рас­све­та. А Лу­ку я не хо­чу те­рять.

— Лу­ка, — вы­дыхаю я, хва­тая его за ру­ку. Его имя по­виса­ет клоч­ком мок­рой ры­жей ва­ты меж­ду на­ми, но я упор­но про­дол­жаю, — спа­сибо.

Я ни­ког­да не це­нила сло­ва, они сы­пались из ме­ня, слов­но цвет­ной би­сер, уте­кали тон­ким ка­лей­дос­ко­пом ру­чей­ков, но сей­час у ме­ня ос­та­лась лишь дю­жина слов и мир, ко­торый мне не­об­хо­димо уло­жить в эту дю­жину.

Я зак­ры­ла гла­за, ло­вя свет­лы­ми во­лоса­ми огонь за­ри, впи­тываю всю ма­гию, лю­бовь и чувс­тва это­го ми­ра. Сей­час, ког­да лик сол­нца поч­ти скрыл­ся за шпи­лями и ча­сов­ня­ми ста­рого го­рода, нас­ту­па­ет куль­ми­нация все­го мо­его су­щес­тво­вания.

Ре­аль­ность драз­нит ме­ня аро­матом ко­фе и ка­раме­ли, пос­ледние лу­чи с си­лой вце­пились в мои во­лосы и не да­ют сде­лать шаг, но я их раз­ры­ваю, ком­каю, и, на­конец-то, де­лаю шаг к Лу­ке, об­ни­мая его.

— Лу­ка, — его имя вь­ет­ся вок­руг ме­ня, ожи­дая про­дол­же­ния фра­зы. Сло­ва у ме­ня всё еще есть, но вот мыс­ли, по­чему-то, за­кон­чи­лись.

Один­надцать.

— Зна­ешь, бы­ло здо­рово, — сло­ва бро­сились врас­сыпную, сто­ило мне толь­ко за­кон­чить фра­зу. А сол­нце тем вре­менем поч­ти спря­талось за при­чуд­ли­вым узо­ром крыш. Лу­ка ос­то­рож­но по­водит ру­кой и со­бира­ет мои сло­ва. Об­лачка те­ря­ют ядо­витую ры­жину в его ру­ках, ста­новясь прос­то пер­си­ковы­ми.

— За­кат, люб­лю за­каты, — смот­рю на кро­хот­ную кру­жеч­ку в сво­ей ру­ке и до­бав­ляю, — ко­фе то­же люб­лю.

Го­ворю я всё это с та­ким ви­дом, буд­то из­ре­каю оче­ред­ную муд­рость, а слов ос­та­лось толь­ко два. Лу­ка уже всё по­нима­ет и лов­ко ло­вит сло­ва, сми­ная их в цвет­ной клу­бок.

— Лу­ка.

Ед­ва ка­са­ясь паль­ца­ми, гла­жу его имя — то се­ре­ет и ис­пу­ган­но жмет­ся к Лу­ке. А Лу­ка улы­ба­ет­ся, пог­ла­жива­ет его, слов­но ма­лень­ко­го ре­бен­ка и при­жима­ет ме­ня к се­бе. Я слу­шаю на­ше ды­хание, пач­каю его длин­ный ат­ласный шарф сво­ей по­мадой и вы­дыхаю свое пос­леднее сло­во:

— Люб­лю.

На этом, мир для ме­ня за­кан­чи­ва­ет­ся, хо­тя я и ус­пе­ваю уви­деть, что Лу­ка ло­вит моё пос­леднее сло­во, ак­ку­рат­но впле­тая его в об­щий узор клуб­ка слов, и улы­ба­ет­ся.

— Ты сно­ва тран­жи­ришь сло­ва, — го­ворит сон по име­ни Лу­ка бе­зымян­но­му рас­ска­зу, ко­торый толь­ко что за­кон­чился, и про­дол­жа­ет наб­лю­дать за рдя­ным за­катом.

Рождество раньше я всегда ждала с особым вдохновением: пушистый снег, пахучая елка, чулки у камина создавали атмосферу сказки и чуда.

Но больше всего я ждала пирога. Обычного пирога-корзинку с яблоками и корицей, но для меня это было настоящее лакомство — мама много работала и редко готовила сама, но на рождество бросала все дела и стряпала пирог. Наверное, больше она и не умела ничего готовить, я не помню, что в нашем меню были блюда сложнее яичницы или замороженных полуфабрикатов разогретых в микроволновке.

Поэтому этот пирог и был таким особенным. Незабываемым. Его я ела по кусочку, растягивая удовольствие от каждого укуса. А готовила она его ночью, или ранним утром, что меня будил его пряный и сладковатый запах.

Помню, в ту зиму, снег выпал рано, закутав всё белой пеленой. Мама уехала в ближайший магазин за яблоками и мукой, я смотрела мультики и довольно смеялась. Услышав гудение мотора, я радостно рванула к дверям, наткнувшись там на полицейского.

Мамы не стало. Авария. То ли плохая видимость, то ли сырость от растаявшего снега стало причиной того, что в её маленький коричневый жучок врезалась фура. 9 лет я не отмечала рождество, оно просто стало для меня еще одним днем в году. Еще одним днем с кошмарами.

Сегодня мне снова снилась мама, которая неуклюже чистит яблоки, варит их с корицей, рассыпая её по кухне и так полной муки и сахара. Но вот лица я её не помню, только улыбку и голос говорящий мне, что пора вставать.

И я встаю, я всегда встаю и иду, надеясь увидеть маму, чулки на камине, яркую ёлку. Чулков и ёлки нет, как и мамы, но с кухни доносится аромат корицы и яблок, почти забытый мною.

Чудеса всегда случаются под рождество.

Знала я одного человека, его, пожалуй, можно было назвать «акулой пера» и, смею заметить, называли мы его так без малейшей степени сарказма. Внешне он больше походил на тюленя, писать он и не начинал, исключая школьные сочинения десятилетней давности, но Миха, а именно так его звали, настолько лихо управлялся со словами, что у любого его слушателя сбивалась дыхание и выскакивало сердце.

В тот вечер, он, нарушая заведенную традицию, выбрался не в светлое бистро, а в темный бар, чтобы потравить свои байки. Миху в нашем окружении любили, поэтому беспрекословно следовали за ним по кабакам и ресторанам — вдохновение у него было весьма специфично, и требовало то соблюдения традиций, то полного хаоса передвижений.

— Итак, мы пришли в этот трактиръ, — начал он свою историю, рыкая в последнем слове, — что бы послушать одну любопытную историю.

Он намеренно выдержал паузу, что бы все устроились по-удобнее, раскурили трубки, торопливо похватали бокалы и приготовились слушать.

— Форьнит сам форьнюс⁽¹⁾, — прогудносил Миха и мы затаили дыхание.

* * *

Знал я одного человека, талантливого — без сомнения! Умного, немного сатиричного, даже в меру красивого, но — увы и ах! — нельзя было ему причислить свойство доброты и сострадания. Его повсюду сопровождал Ыымваук. Подобное имя, конечно, непривычно для нашего уха, но в краях Ыымваука все имели подобные имена и они никого не смущали. По своей профессии Ыым (именно так называли его малочисленные друзья) был дарословом, мастером поиска слов и идей, музой.

Профессия, казалось бы обывателям, безобидная: сиди да нашептывай авторам разной пробы идеи на ухо — ан нет! — надо всегда, для начала, приручить идею, отмыть её — они необыкновенные замарашки — выпестовать, одеть в шелка или же опутать рюшами, потом получить согласие идеи, и лишь после всех этих ухищрений можно рассказать о ней автору.

В этот раз идея Ыыму попалась особо строптивая, но особо прекрасная. К нему она даже и не думала подходить, являя собой полную его противоположность: высокая, тощая, абсолютно лысая, но тем не менее прекрасная. Руки её украшали узоры засохшей крови, глаза были подобны пустым плошкам, но автору, которому она была обещана, Идея сулила всё: от смерти до гениальности.

Что бы ни сулила вечность, идея предназначалась одной девушке и сулила лишь безумие: истерзанные сердце, ум и душу. Ыым всё это видели решил, отдать идею своему спутнику — тот был силен, талантлив и сумел бы идею обуздать, превратить в гения, но — ох уж это мерзкое слово но! — у него не вышло.

Идея, придя к девушке обросла призрачной плотью слов, нашептывая о Ыымвауке, о недобром джентльмене от которого она сбежала, о мирах в которых она была...

* * *

Девушка взяла в руки ручку и начала писать:

«Знала я одного человека, его, пожалуй, можно было назвать „акулой пера“ и, смею заметить...»

1) Имеется ввиду Fornit Some Fornus, приблизительный перевод: Форнит, немного Форнуса (вдохновения)

Вернуться к тексту