Сотворение кумиров (джен)

Звезды видны лишь во мраке. Им необходима тьма, чтобы вспыхнуть на небосводе... Этой тьмой была революция, освещаемая лишь холодным блеском лезвия гильотины. Этими звездами были Марат, Дантон, Сен-Жюст, Робеспьер, Демулен... Чем сильнее сгущалась тьма, тем сильнее светили они, порой сгорая заживо и срываясь с неба в вечный Мрак, но не в забвение… Они сорвались все. Кто-то почти сразу, кто-то держался до последнего. Но ветер свободы и перемен смел их, и они отошли в историю, сделавшись призраками прошлого.

Самым грозным призраком и самым милым моему сердцу был Робеспьер. Максимилиан поражал меня широтой и глубиной мысли, абсолютным владением словом, полной гармонией разума и души. Он верил больше других в дело Революции, вел нас всех за собой, и мне порой хотелось зажмуриться, столь сильно было сияние, исходившее из самого его сердца.

Я был знаком с ним недолго, лишь несколько месяцев, но успел очень многое понять. Робеспьер научил меня размышлять, думать, анализировать, а только потом действовать. Он же научил и искусству держать язык за зубами. Юношей я часто говорил сгоряча. Максимилиан быстро избавил меня от этой привычки.

— Франсуа, вы торопливы и неопытны, а это часто ведет к беде, — предупредил он, постукивая пальцами по столу. — Ваш разум не успевает за вашим сердцем и языком. Следите за своими мыслями, друг мой, иначе вы проживете хоть и интересную, но короткую жизнь.

Я не сразу понял, как тонко намекнул он на то, что с ним легко поссориться. А когда понял — похолодел. При всех достоинствах Робеспьера, не могу не отметить один страшный недостаток: неверно сказанное или понятое слово могло оказаться ступенькой на эшафот. О нет, Робеспьер не был жесток, он был терпелив и молча наблюдал. Но терпение порой заканчивалось и тогда... Впрочем, мне повезло понять, что произойдет тогда.

Это не мешало мне вступать с ним в споры. О, мы сцеплялись в столь жарких дебатах, что порой мадмуазель Элеонора Дюпле поднималась к нам чтобы узнать, отчего мы кричим так, что нас слышно на улице.

— Только вы, гражданин Тео, можете доводить гражданина Робеспьера до такого гнева, — заметила она однажды недовольно.

— О, пускай, — Робеспьер рассмеялся. — Иногда мне тоже нужно выпускать пар.

Один спор, — а может, скорее, разговор, переросший в исповедь, — запомнился мне особенно и до сих пор жив в памяти...

Это был 1794 год. Июнь был в разгаре. Я все больше и больше убеждался, что дело революции начинает идти под откос и был в отчаянии. На моих глазах рушилось все то, за что было заплачено дорогой кровавой ценой. Борьба за власть в Конвенте шла не на шутку. А Робеспьер был спокоен, стоял в стороне и наблюдал, и это хладнокровие пугало и злило меня.

— Вы прекратили бороться! — бросил я ему прямо в лицо, когда зашел воскресным утром в небольшой дом на Сент-Оноре.

— Гражданин Тео, я не прекратил борьбу. Я сосредотачиваюсь, — возразил он спокойно. — Мне нужно время, чтобы понять, куда дует ветер в Конвенте.

— И вы?!.. — неправильно истолковав эти слова, я вскочил из-за стола и гневно сверкнул тогда еще обоими глазами. — И вы в эту борьбу, в эту грызню за власть?! Вы! Вы говорили мне о свободе, равенстве и братстве! Так где же это все, Робеспьер?! Где?!..

Робеспьер поднял на меня усталый взгляд, и я осекся. Я не мог спорить с ним таким. Он сам был близок к краю бездны и едва балансировал на самой кромке, а осознал это слишком поздно, когда уже ничего не мог поделать. Не он уничтожал себя, а обстоятельства... Он не сосредотачивался, он готовился принять неизбежное. Сердце болезненно сжалось и замерло в груди.

— Кто сказал вам, Франсуа, что все это будет абсолютным?.. — грустно поинтересовался он. — Абсолютным не могут быть ни свобода, ни равенство...

Это был удар. Я осел обратно на стул, не веря своим ушам. Не может быть абсолютным равенство!.. Во имя чего же тогда был ложный лозунг: «Свобода, равенство и братство»?.. Я с мольбой взглянул на Робеспьера. Максимилиану эти слова дались тяжело. Это ведь было его мечтой... Он сидел бледный, внешне как всегда спокойный, но щеку подергивал тик, а каблуком он отстукивал дробь.

— Значит, все было зря...

— Не зря, — тихо возразил он. — Мы многого добились... Но того равенства, как его понимают многие, не может и быть в природе.

— Тогда, черт возьми, зачем...

— Поймите меня правильно, — мягко перебил мои возмущения Максимилиан. — Вы ведь тоже неверно восприняли девиз революции. Вы наверняка решили так: свобода — значит нет наказания за проступки, дозволено все; равенство — значит все равны между собой; братство — значит все братья...

Я неуверенно кивнул.

— Дело в том, что под этими словами кроется нечто иное... — Робеспьер снял очки, потер переносицу, на которой остались следы от тяжелой оправы, и вздохнул. — Свобода — это, в первую очередь, огромная ответственность, а не дозволенность делать все, что заблагорассудится. Ответственность, а не безответственность за свои поступки. Лишь за тем, кто осознает, что нужно контролировать свои желания, не нужен надзор... Люди не поняли этого, и теперь они жмутся к толпе и кричат мне, что я тиран и отбираю их свободу. Но разве свободу можно отнять?..

Я молчал, догадываясь, что он скажет дальше. Робеспьер тоже замолк, глядя, как в июньской синеве неба плывут облака. В тонких пальцах он крутил очки, иногда постукивая дужкой по столу. Затем он продолжил, глядя куда-то мимо меня:

— Равенство... Это тоже не то, что поняло большинство под этим словом. Под этим словом надо понимать равенство перед судом и в правах, а не одинаковое материальное или общественное положение. Граф и самый обычный крестьянин равны в своих правах, и оба могут требовать одинаковые привилегии... Но люди равенство поняли именно в материальном смысле. А такого и не добиться никогда. Даже если забрать деньги всей Франции, — да даже мира! — а затем раздать каждому по равной кучке, кто-то сумеет приумножить свой капитал, а кто-то промотает все до последней монеты. Выживает сильнейший и умнейший, это уже даже не правило или закон, а аксиома жизни.

— А братство?.. — почти шепотом спросил я.

— Ну, тут вы, собственно, близки к истинному пониманию, — ласково улыбнулся Максимилиан. — У нас у всех одно начало, независимо от цвета кожи.

— Вот как...

— Увы! Люди из столь гордых и действительно возвышенных названий сделали себе золотых идолов-кумиров... Ах Франсуа, вы представить себе не можете, как горько мне видеть это!.. Видеть, как твое детище, твою мечту чужой извращенный разум перевирает и делает из нее вещи, противоречащие самой движущей силе Жизни, не то, что разуму! Я сам хотел сделать идеал, но идеал превратили в фанатизм. Над нами нет Высшего суда из кого-то, Бога или Дьявола. Этот Высший суд — мы сами. Лишь нам решать, не слишком ли дорога цена нашего пути. Наша суть и наши поступки, начало их и их конец — в нас самих... Революция, увы, оказалась не разрешением, как хотелось мне, а предупреждением развивающихся пороков. За все надо платить, и за революцию я, видимо, расплачусь жизнью. Но пусть будет так. Лучше умереть за идею, чем извратить ее в угоду кому-то.

— Не сотвори себе кумира, — сорвалось у меня.

Максимилиан горько рассмеялся. Это был смех человека, уже видевшего будущее и ждавшего его. Смех того, кто устал не только от самой борьбы, но и от жизни.

— Знаете, хоть я отношусь к Библии холодно, но эту заповедь люблю... — через минуту произнес он. — Осталось лишь понять: кто сотворил себе кумиров? Я ли? Народ ли? А может, мы вместе?..

Я не знал, что ответить, и промолчал. Разговор перетек в другое русло. Эта была одна из последних наших встреч. Я уехал в начале июля в Пруссию, мне нужно было привести в порядок кое-какие дела. А двадцать восьмого июля Максимилиан Робеспьер был казнен.

Минуло столько лет, и вот теперь уже новая звезда сияет нестерпимо ярко на небосклоне — звезда Наполеона. Под флагом Республики и ее лозунгом он широкими шагами идет по всей Европе. А я, наблюдая за ним, с грустью вижу: вновь воздвигаются идолы Свободы, Равенства и мнимого Братства... Вновь неверно понимаются эти чистые и благородные слова. Быть может там, в будущем, поймут наконец, что скрывается за ними?.. А пока, видимо, еще слишком рано. Остается лишь смотреть, как зажигаются и гаснут новые звезды, сотворяя своих кумиров...

Из дневника Франсуа-Мерсан Тео, 23 декабря 1804 года.