Горячий шоколад (джен)

В двери домов стучался уже 1794 год. Много волнений он нес молодой Республике, веял новыми преобразованиями ветер революции, хотя изменилось уже, кажется, все что можно. Даже время, неумолимое время сменило свой бег, уступив новым порядкам. Стал новым календарь. Декабрь назвался нивозом, час стал длиться сто сорок четыре минуты, день — десять таких часов. Отменили церковные праздники и... и Рождество — увы! — не избежало этой участи. Но как же без Рождества?..

Максимилиана Робеспьера исчезновение Рождества не сильно задевало. Он редко праздновал его, часто встречал его один, и праздник утратил свою прелесть, став обычным днем. Революционный календарь он одобрял, считая верным уничтожение католичества как предрассудка прошлых лет. Появление Верховного Существа, введение естественной религии он также поддерживал, и даже довольно горячо.

И все же, к календарю он относился спокойно, с прохладным уважением, как и ко всему вокруг. Его жизнь не изменилась от того, что поменялся циферблат часов, работе это не мешало, и поэтому Робеспьеру было, честно говоря, все равно.

Из всех революционеров к календарю с долей скептицизма и неопределенности относился только молодой амбициозный Сен-Жюст. Он, в отличие от других, не примыкал ни к тем, кто календарь ругал, ни к тем, кто его восхвалял. Сен-Жюсту нравилось то, что все теперь идет на новый лад, что отменяются порядки роялизма. Все, что несло изменения, волновало Антуана, заставляло порой даже ночью не спать, хотя такое случалось редко.

А вот отмену Рождества он внутренне не мог принять, хотя спокойно отнесся к отмене других церковных праздников. Это был любимый праздник детства, от которого не хотело отказываться сердце. Но уж если это на благо Республики, он был готов пожертвовать и Рождеством. В конце концов, никто не помешает отпраздновать Рождество дома...

* * *

Вечер четвертого нивоза, а по-старому двадцать пятого декабря, выдался промозглым. Хоть и месяц назван был в честь снега, лил дождь. Ветер противно выл в каминных трубах и бился в окно. По низкому небу летели тучи, закрывая диск луны.

В кабинете царил полумрак, только на столе стоял канделябр на пять свечей. Отблески от пламени плясали на бледном лице сидящего за столом человека, резко контрастировали с темнотой за окном. Робеспьер упрямо выводил черновик речи. Чтобы завывания ветра не мешали, он даже заткнул ватой уши.

Речь не складывалась. Слова не вязались в предложения. Робеспьер устал. Буквы начали прыгать, строки ползти то вверх, то вниз. Робеспьер был зол на самого себя и на Конвент. На себя за то, что не мог сформулировать вертящиеся в голове мысли в обвинительные слова, которые будут сыпаться свинцовым градом на остальных. На Конвент за то, что ему эту обвинительную речь нужно было писать. Он ненавидел кричать, ему претило даже просто повышать голос. Но оставить этот беспредел он не мог.

«... К вам, подрывающим опору Отечества... Нет, не то! — Робеспьер раздраженно скомкал лист с еще не высохшими чернилами и перепачкал руку. — Это в духе Камиля или даже Антуана!.. Не то!..». Он вытащил носовой платок и принялся задумчиво оттирать руку от чернил. Внезапная вспышка гнева прошла, и теперь он стыдился этой минутной слабости. Слава Богу, никто не видел, а тем более сидящий внизу в гостиной Демулен.

Робеспьер взял скомканный лист и развернул его, пробежался глазами по смазавшимся строчкам. «Совершенно не то», — уже спокойно подумал он, отложив лист к куче других бумаг, обвитых тонким почерком и также не подошедших.

Как надоело работать сегодня! Робеспьеру действительно надоело, усталость мешала сосредоточиться. Он плохо спал последнее время, почти не отдыхал, и желание что-либо делать уменьшалось с каждым днем. Сил тоже не было. Бороться, заменять эгоизм моралью, честь честностью… Это было его мечтой. И это стало его проклятьем.

Просить о помощи написать речь показалось глупым. Во-первых, кого? А во-вторых, он сам был способен писать речи и не без гордости отмечал, что его слушали с благоговением и уважением, а кто-то даже с затаенным страхом и завистью. Слова были его кинжалом и ядом. Они, а не пистолет или шпага, защищали его. И они вдруг предали его сегодня, отказавшись подчиняться его перу.

«Оставить все же на завтра?.. — Робеспьер, чуть морщась, потер виски. Голова побаливала еще с утра. — Утром будет некогда, вечер занят... Надо сегодня...».

Он вновь принялся писать. Наконец, стали получаться толковые строки, которые ему понравились. «Человек, стоящий во главе дел народа, у которого свобода пустила корни, человек, который хочет заставить отступить назад к деспотизму и невежеству нацию, наверняка глупец... Уже лучше. Это можно, пожалуй, оставить...» — Робеспьер обвел фразу, чтобы не потерять ее среди вороха ненужных.

— Максим, к тебе Сен-Жюст, — оповестил его Демулен, заглянув в кабинет.

Робеспьер не услышал, и пришлось повторить еще раз.

— Что?.. Ах, да-да... Он хотел зайти... — Робеспьер кивнул.

— Я не останусь, — Камиль чуть улыбнулся. — Давно пора домой, я задержался. Спокойной ночи.

Робеспьер ответил рассеянным кивком. Сен-Жюст обещал зайти, это он помнил. Но не так поздно. Часы указывали уже одиннадцать ночи. Их, конечно, следовало заменить на те, что с революционным циферблатом. Но на это времени не оставалось. И они все так и продолжали стоять на столе.

Сен-Жюст зашел как обычно улыбающийся, подтянутый. Он всегда был таким. С Демуленом он, видимо, не успел столкнуться в очередной схватке язвительных фраз. Эти двое относились друг другу без открытой вражды, но с такой холодностью, которая возможна только между людьми друг друга как минимум не любящими.

— Вы поздно, — Робеспьер не стал вставать, так и оставшись за столом.

— Пожалуй, я немного запозднился, — согласился Сен-Жюст. — Просто искал кое-что. Сегодня же Рождество...

— Какое Рождество, Антуан?! — Робеспьер аж вскочил, хотя не собирался это делать.

— Обыкновенное, — Сен-Жюст обескураживающее улыбнулся.

Робеспьер замер, глядя на него из-под очков. Сен-Жюст продолжал стоять и улыбаться. «Шутит, что ли?..» — Робеспьер недоверчиво прищурился. Повисло молчание.

— Опять работаете в ночи и почти без света, — с укором наконец произнес Сен-Жюст.

— Я знаю, что пишу, мне достаточно, — Робеспьер чуть наклонил голову в бок.

И снова тишина. Такого раньше не было, они всегда имели тему для разговора. Робеспьер был несколько ошарашен заявлением о Рождестве, а Сен-Жюст просто наслаждался эффектом своих слов. Он ждал подобного, но все-таки реакция друга превзошла его ожидания.

— Так что насчет Рождества? — через некоторое время спросил он, видя, что молчание затягивается.

— Я восприму это как неудачную шутку, и забудем об этом, — Робеспьер покачал головой. — Мой дорогой друг, в своем ли вы уме? Все церковные праздники не действуют.

— Разве вам не хочется хоть иногда сказки? — удивился Сен-Жюст. — Обычного Рождества, веселого и доброго?..

Робеспьер не ответил. Он только с укором взглянул на Сен-Жюста. И даже скорее не оттого, что его возмутило такое предложение, а скорее оттого, что ему действительно хотелось сказки. Он жутко устал. С ужасом он замечал, что ему начинало все надоедать. Вечные распри Конвента осточертели. Он оставался одним неподкупным, а все остальные уже начинали бороться за власть и марать руки деньгами. А так хотелось, чтобы все, абсолютно все были равны. Это было действительно сказкой и, увы, несбыточной.

— Ну, полно вам, Максим, — Сен-Жюст опять улыбнулся. — В самом деле, революция революцией, дела делами, а надо иногда отдыхать и быть самим собой.

Быть самим собой!.. Как давно Робеспьер не был самим собой. Точнее, не отдыхал и не расслаблялся. Он был самим собой в Конвенте, строгим и неприступным, когда говорил речь. Он был самим собой, сосредоточенным и серьезным, когда работал. А вот самим собой, спокойным и расслабленным, он не был очень давно. Не было времени. Революционеры отдыхают только в могиле.

Вспомнилось детство. Мать умерла рано, ему не было еще и семи лет. Он воспитывался у деда, затем в лицее. Всю свою жизнь приходилось быть серьезным. И сейчас предложение отпраздновать Рождество, хоть оно было отменено, показалось заманчивой идеей. Хоть ненадолго, хоть на чуть-чуть стать ребенком.

— Черт с вами... Пусть будет Рождество, — произнес он, не глядя на Сен-Жюста.

— Я знал, что вы все же согласитесь, — Сен-Жюст рассмеялся, да так заразительно, что и Робеспьер улыбнулся.

Сначала молча сидели у камина, Робеспьер перечитывал черновики речи, Сен-Жюст молчал, разглядывая резные подсвечники. Потом он вдруг вспомнил про горячий шоколад, и пока друг был занят, принес его сам. Робеспьер лишь одарил его удивленным взглядом поверх блестящих в темноте очков. Но горячий шоколад был к месту, от сладкого прошла головная боль. Робеспьер откинулся на спинку кресла и бросил черновики на пол.

— Не складывается речь? — Сен-Жюст слегка улыбнулся.

— Совершенно, — согласился Робеспьер. — Но не будем об этом. У меня еще есть время ее написать. Давайте не о работе.

Говорили обо всем и ни о чем. О жизни, о детстве, даже про голубей. Робеспьер рассказал, как в детстве он приручал их. Сен-Жюст вспомнил своих сестер, о которых редко рассказывал. Вспоминали все, только не революцию, не Конвент. Это сделалось на сегодняшнюю ночь запретной темой, хоть об этом и не уславливались.

Дождь перестал. На небе развеялись тучи. Время зашло уже за полночь, когда Сен-Жюст собрался уходить. Робеспьер проводил его до дверей сам, чтобы закрыть замок.

— С Рождеством, Максим, — Сен-Жюст улыбнулся напоследок. — Спокойной ночи.

Он вышел. Робеспьер остался стоять на пороге, провожая быстро удаляющийся вниз по улице силуэт друга. На душе стало легко и спокойно.

— С Рождеством, Антуан, — тихо произнес он и закрыл дверь.

* * *

Утром он был таким же, как и прежде. Обычным Максимилианом Робеспьером, серьезным и холодным. Только в глазах его светилось спокойствие, а не нервозность.

— Ты отдохнул, — заметил Демулен, когда столкнулся с ним в Конвенте. — Написал речь?

— Не до конца, Камиль, — пожал плечами Робеспьер.

— Удивительно... Раньше ты не мог спать, если не допишешь, — изумился Камиль. — Какое же лекарство вылечило тебя от столь дурной привычки?

— Горячий шоколад, мой дорогой друг, — уголки губ Робеспьера чуть приподнялись в улыбке. — Горячий шоколад.