Цветы в волосах (гет)

Сколько он ее помнил, она всегда втыкала в свою шевелюру какой-нибудь цветок. Если у нее на примете не было какой-нибудь бледно-розовой камелии или наивно-растрепанного василька, то она вплетала в косичку простой одуванчик или вереск, сорванный на обочине тропинки. Не то чтобы это было так уж красиво, по его мнению, — она всегда была странной, а эта блаженная улыбка, да еще и вместе с этой дурацкой привычкой обрывать все кусты совсем ее не красили. Скорее это было похоже на желание выделиться и казаться в глазах других еще более странной. Но ей, похоже, было все равно.

Однако он это запомнил почему-то. Бывает, встречаешь человека, узнаешь его, а запоминается какая-то совершенно незначительная деталь, которая порой так и мелькает в голове, если уже ей было случайно суждено туда забраться.

Он помнил, как увидел ее на свадьбе Билла. Она стояла у задней стены дома, пристально разглядывая гнома, повисшего на рукаве ее режущей глаз ярко-желтой праздничной мантии. Вокруг беззаботно жужжали пчелы, поле было залито солнцем, где-то вдалеке раздавались суетливые голоса гостей и слышался шорох поднимающегося свадебного шатра. Он смотрел на ее мудреную прическу, которая успела уже немного растрепаться из-за ветра, и в которой торчало несколько желтых магнолий. Она словно почувствовала на себе его взгляд и, обернувшись, улыбнулась.

— Как ты думаешь, нарглы могут забраться в голову к гному? Или, может, они там и живут, а в наши просто залетают на минутку погостить?

Ну, разумеется, что еще она могла спросить? Похоже, она серьезно об этом задумалась, поскольку ее брови сошлись на переносице, а взгляд стал сосредоточенным, словно она что-то просчитывала в уме.

— А вдруг все как раз наоборот? Может, нарглы особо опасны для гномов, и они ведут себя так странно только потому, что заразились от нас?

Кажется, ей понравилась эта гипотеза: ее глаза расширились, словно такая идея — настоящее открытие для всего магического сообщества. Она аккуратно отцепила гнома от своего рукава и, поморщившись, когда он попытался укусить ее за палец, опустила его на землю. Тот, состроив ей гримасу, тотчас же скрылся, а она прикрыла ладонью глаза, чтобы спасти их от слепящих солнечных лучей.

— У тебя может быть большое будущее в сфере науки, Гарри.

Он усмехнулся. Наверно, только она могла такое ему сказать.

— Тебе не жалко рвать цветы? — ему просто захотелось спросить что-нибудь, и это было первым, что пришло ему в голову.

— Ах, ты про это? — она дотронулась до цветов и поправила прическу. — Цветы — остатки рая на земле. Так кто-то сказал, не помню. Я думаю, им должно быть приятно. Ну, знаешь, они растут здесь, никем не замеченные. А так я беру их и показываю всем — смотрите, какие есть в мире красивые цветы.

До того, как он увидел ее в следующий раз, прошло очень много времени, почти целая вечность. Он почти не думал о ней во время долгих странствий, только в те случаи, когда они с Роном и Гермионой слушали Поттеровский дозор и боялись услышать в перечне погибших имена кого-нибудь из Отряда Дамблдора. Иногда Рон ностальгически вздыхал, вспоминая времена, когда они все встречались в Выручай-комнате и были словно одна большая семья. Где теперь это все? Они втроем — в Богом забытом месте, замерзшие и без надежды, без единой зацепки. А остальные — заперты в ловушке, которая когда-то казалась всем вторым домом, уютным и теплым местом. А после визита к Ксенофилиусу, Гарри понял, что она — в своей собственной ловушке, и никто не знает, где именно. Но совершенно случайно он все же нашел ее.

Она вышла из влажного мрака, тонкая, как ивовая ветвь, бледная и в царапинах, в надорванном свитере. Ее волосы были спутаны и испачканы, и в них не было никаких, даже увядших цветов. Какой же хрупкой она тогда выглядела. Но при этом она улыбалась, и в ее глазах не было той потерянности и безнадежности, которую он встречал в лицах людей, подвергнутых жестоким пыткам. Крики Гермионы наверху разрывали ему сердце, и это было то, что занимало его тогда больше всего. Но в ту минуту он вряд ли чувствовал, как в его голову медленно заползало осознание того, что эта странная девочка, с которой он никогда особо не дружил, жива. Но еще более медленным было осознание того факта, что в миг, когда он ее увидел, внутри у него что-то шевельнулось, как призрачный намек на что-то значительное.

Он стоял на холме, чувствуя мокрой кожей щек дуновение морского ветра, и ничего не видя, кроме умиротворенно качающегося ковыля. Где-то позади он услышал шорох шагов по влажному песку, но не обернулся. Пустота внутри не хотела никого пускать, точнее, он знал, что ничто не сможет ее заполнить, она поглотит все, как черная дыра, о которой он случайно прочитал в одной маггловской энциклопедии.

Она встала рядом с ним, глядя на морские волны, которым были нипочем человеческие трагедии. На фоне серого неба ее волосы казались особенно блеклыми, а стебель шалфея, обернутый вокруг ее головы наподобие венка, — вызывающе ярким, не к месту, не ко времени. Она медленно подняла руки к голове, сняла его и положила на камень, под которым покоился свободный домашний эльф. Они встретились взглядами: серебристо-серые глаза казались прозрачными, через них было видно небо. Оба понимали отсутствие необходимости говорить, поэтому, поочередно кусая губы, чтобы не заплакать снова, они снова обратили взоры к волнам, надеясь почерпнуть у них хотя бы толику их безразличия. Постояв еще немного в тишине, они спустились с холма.

Проходя через сад, он случайно зацепился рукавом за колючий розовый куст. Он вдруг почувствовал сильную, обжигающую, сметающую все на своем пути ярость. Слезы были готовы снова брызнуть у него из глаз, но тут в руки ему упал еще не до конца раскрывшийся красный бутон. Он понял, что делать. Она, заметив, что он немного отстал, остановилась. Приблизившись, он, осторожно и медленно, чтобы не поцарапать ее шипами, завел руку ей за голову и наугад воткнул стебель в переплетения белых прядей. Она просто смотрела ему в глаза, и это мгновение растянулось на целые года и десятилетия. Вокруг двигался в безмятежном танце соленый ветер, и чайки вторили ему своими криками.

Это то, что было с ним как будто бы всегда. Сейчас он стоял у Запретного леса, вдыхая запах редких, еще не погибших от огня и дыма цветов, и понимал, что вся его вселенная сжалась до размеров его сердца, которому вот-вот суждено прекратить биться. Было тихо, не было слышно даже привычного шелеста насекомых в траве. Шелеста... с каких пор он замечает такие вещи, как насекомые в траве, отяжелевшая от розового плода ветвь дерева, цветы в волосах? Заметит ли их вообще кто-нибудь без него? Они же такие красивые, им должно быть приятно, что их видят.

— На твоем месте я бы мечтала сейчас о тишине и покое, — сказала она.

— Я и мечтаю, — ответил он.

— Я их отвлеку. А ты надевай свою мантию. Ой, смотрите, морщерогий кизляк!

Он накинул Мантию и тотчас же словно исчез из этого мира. Его словно не существовало: вокруг ходили люди со своими заботами, радостями и трагедиями. Солнце пронзало замок, оставляя длинные лужи света и выискивая случайные лица и детали из моря мантий и волос. Вот чья-то огненно-рыжая шевелюра, вот — серебристо-зеленый галстук, а вот — сиреневая фрезия. Она стояла спиной к нему и, тыкая пальцем куда-то в дальний угол зала, втолковывала что-то пожилому волшебнику в запыленной мантии, а цветок, вплетенный в ее косичку, виднелся в этом бесконечном море, как маяк.

Он словно почувствовал запах этого маленького цветка и увидел как наяву цветочный сад, разбитый у дома с нарядными ставнями и остроконечной крышей. Вот она, его вселенная — в картинах будущего, которые пахнут розами, васильками, фиалками… У него много времени. У них много времени.