Фиолетовый браслет (гет)

В голове у Гарри живет Гермиона. Говорит пронзительным голосом — даже не говорит, а поучает, — морщит вздернутый нос, нервно сжимает пальцы…

Обосновалась она там давно и, кажется, прочно: избавиться от нее решительно невозможно. «Это неправильно, Гарри, ну как ты не понимаешь?» — заявляет она при любом удобном случае и начинает длинную лекцию о правильном, по ее мнению, поведении.

Не подумайте, Гарри не сошел с ума. Голосом Гермионы говорит его совесть — и с этим тоже ничего нельзя поделать.

Гермиона — совесть. Умная, удивительная, упрямая — и еще с полдесятка разных замечательных «У».

И одно неприятное «В».

Гермиона — выродок. Маггловский выродок; на ее руке — фиолетовый браслет, как и у всех ей подобных. Не браслет — клеймо, и будто кричит: «Опасно! Не приближайся!»

Принятые из милости в нормальном человеческом обществе, маггловские выродки по-прежнему опасны. Ими матери пугают своих детей. «Будешь себя плохо вести, придет за тобой выродок и отберет твою магию. Никакой Лорд тебя тогда не спасет», — грозят они.

Встречая на улице, их обходят стороной, едва увидев фиолетовую метку.

А Гарри — Гарри плохо видит.

И в тот самый день забыл дома очки.

* * *

Мир расплывался, струился перед глазами прозрачной акварелью и, в сущности, был прекрасен и цветист. Особенно без отвлекающих мелочей в виде мусора и недовольных лиц прохожих. На месте их лиц Гарри видел лишь бледные размытые пятна и сколько угодно мог воображать вместо невидимых ртов широкие улыбки.

— Ой!

Столкновение произошло внезапно: Гарри задел кого-то плечом, инстинктивно отшатнулся в сторону, споткнулся — но удержался на ногах.

Прохожему, так внезапно ему повстречавшемуся, повезло меньше.

Из-под ног Гарри донеслось шебуршание и тихий всхлип. Определенно, девчоночий.

«Да ведь я ее с ног сбил», — спохватился он.

— Извините, — ужасно смутившись, забормотал Гарри, с внезапным стыдом ощущая, что краснеет. — Простите, простите, я не хотел, я…

Опустив голову, он мог видеть только очертания упавшей девушки да ее пышные волосы, растрепавшиеся на ветру.

— Это вы мне? Мне никогда еще… никто…

Каким жалким, испуганным голосом она тогда говорила! А он не понял, не придал значения.

— Конечно, — со стыдом кающегося грешника выпалил Гарри. — Я не хотел, правда, я… Ой, вам помочь?

И он наклонился к ней близко-близко, так, что размытая картинка внезапно приобрела четкость.

И он увидел. И вдернутый, кнопочкой, нос. И тонкие, вразлет, брови — как росчерк на светлом пергаменте.

И глаза.

— Дайте руку, — сказал он.

И — ничего не произошло.

Не звенели фанфары, не опустилась гнетущая тишина, и Гарри не понял, что это навсегда. Он вообще ничего не понял.

Просто ему стало чуточку менее стыдно, когда незнакомая девушка, колеблясь, вложила узкую ладонь в его руку.

Чуть менее стыдно, и ничего более. И совесть притихла — еще бы, она тогда еще не научилась разговаривать, как Гермиона.

Просто рука девушки была теплой и приятной.

И голос ее тоже звучал приятно и странно одновременно — слышалось в нем что-то резкое, птичье-весеннее...

«Я головой не ударился? — опасливо подумал Гарри. — Птицы, весна — дурь какая-то. Надо заговорить о чем-нибудь. Извиниться хотя бы».

И он извинился.

А потом еще раз. И еще. Витиевато, сложно и очень глупо — как будто его покусал Перси Уизли.

Девушка сначала не отвечала. Потом отвечала опасливо — и, кажется, втягивала голову в плечи, словно боясь чего-то, а потом...

Потом неожиданно сдавленно хихикнула.

— Вы говорите, как Теодор Болтливый.

— Кто?

— В историю он вошел как Теодор Красноречивый, конечно, — замявшись, точно ужасно чего-то стесняясь, ответила она. — Он изобрел чары красноречия, но не рассчитал их силы и уболтал пару десятков своих знакомых до смер... — девушка осеклась и сжалась. — То есть я... я не...

Гарри прыснул.

Тогда он узнал, что ее зовут Гермионой.

А фиолетовый браслет на ее руке увидел только потом, когда нашел очки.

* * *

И ничего не изменилось; кто-то мог сказать, что было слишком поздно, — но нет. Это просто Гермиона оказалась шустрее. Нахально морща свой вздернутый нос, она притащила с собой стул и прочно поселилась в его голове.

Поставила стульчик на жалобно пискнувшую и тут же издохшую совесть. Уселась, скрестив ноги... у нее были необыкновенно тонкие щиколотки. Удовлетворенно посмотрела на жалкий совестин трупик и сказала: «Раз вакансия свободна, теперь я буду твоей совестью. Значит так, Гарри Поттер. Ты все делаешь неправильно».

Неправильно жить и подчиняться.

Неправильно шарахаться от маггловских выродков.

Неправильно бояться.

Все неправильно.

Неправильно даже целовать шершавые, сжимающиеся в тонкую ниточку губы Гермионы.

Правильная совесть-Гермиона ругала Гарри за то, что он целовался с Гермионой настоящей, которая отругала бы его за это, будь она по-прежнему правильной Гермионой, такой же, как совесть Гарри...

С ума сойти можно от этой круговерти.

Но ведь Гермиона «У» — Умная, и она не позволит ему сойти с ума. Никогда.

В разлинованном мире нет места безумию.

* * *

В разлинованном мире, где каждый вздох задокументирован, нет места любви.

«Нет разрешения».

«Ты волшебник, я неприкасаемая».

Таковы были правила. Они так твердо въелись Гермионе в голову, что Гарри иногда гадал: а не получает ли она удовольствия от своего статуса крови? Ей ведь так нравится неукоснительно следовать правилам. Может быть, ее радует их строгость? Просто оттого, что так положено: жить среди тысяч запретов, когда жизнь ограничена твердыми рамками.

Рамками, в которых она так послушно существует.

Так послушно.

Так правильно.

У нее получается так идеально держаться своего места...

У нее получалось идеально — когда-то, не теперь.

— Я стала слабой, — говорила она, — слабой, как лис, который выучился ластиться и скулить по-собачьи. Уязвимой. Мне отчего-то хочется верить в то, что пишут в газетах про общество благоденствия, представляешь, какая глупость?

Она вскакивала, всплескивая руками:

— Нет, как глупо! Я и впрямь вижу, что люди добры... Когда они косятся, обходят стороной, брезгливо морщат свои длинные чистокровные носы с самыми чистыми на свете соплями...

Гарри смеялся, а Гермиона продолжала — внезапно изменившимся, усталым голосом, как будто неумелая шутка вытянула из нее все соки:

— Мне почему-то хочется верить им. Как тебе — ну не глупо ли? Так странно...

А Гарри было так ново, так странно ощущать себя непокорным. Было так весело нарушать правила.

И, зарываясь пальцами в волосы Гермионы («Это нехорошо, это неправильно!»), он чувствовал себя пьяным. То ли от вседозволенности, то ли от ее близости, то ли от всего сразу. Это было как... приключение.

Она давала ему не только возможность ощутить себя восхитительно телесным во время близости. Она будто впрыскивала в его голодные вены адреналин, и Гарри знал, что нет на свете человека храбрее его.

В тусклых венчиках фонарного света облетала снежная перхоть, и Гарри знал, что нет на свете человека трусливее его.

Потому что всякий раз, навещая Гермиону, он снимал очки — чтобы не видеть фиолетового браслета на ее руке.

Гермиона-совесть внутри взрывалась от негодования.

Гермиона настоящая только улыбалась жалко и натягивала свитер с длинными рукавами. Даже если было жарко.

* * *

Нельзя, невозможно — и еще с полдесятка противных «не». Слова Гермионы-совести сливались в птичий клекот.

Совсем близко было его совершеннолетие. Каждому взрослому волшебнику надлежало получить документ, где среди вороха пустых слов имелась лишь пара важных: имя и фамилия волшебницы, с которой будет рекомендовано заключить брак — такие вещи правительство Лорда не могло оставить без внимания.

Не могут же высшие существа — чародеи — плодиться грязно и неконтролируемо, будто дикие звери или магглы, тоже, по сути, недалеко от зверей ушедшие.

Все должно быть... цивилизованно!

Но как увязать это «цивилизованно» и Гермиону?

Выход был. В законе существовала одна крохотная лазейка. Иногда таким, как он, полукровкам Министерство, по неясным причинам, рекомендовало неприкасаемых. Желая, быть может, наказать, смешать с грязью. Унизить, уничтожить хуже, чем если бы у них просто отняли волшебную палочку. Хуже, чем если бы разом отняли ноги и руки.

И Гарри отчаянно надеялся на то, что он был достаточно скверным, отличающимся от прочих настолько, чтобы быть достойным такого унижения. Унижение — еще одно "У" для Гермионы.

Гарри надеялся.

Даже когда вскрывал свой конверт.

Потребовалась всего лишь секунда, чтобы осознать: на пергаменте выведено не ее имя. Потребовалась всего лишь секунда, вобравшая в себя и истекающие светом фонари, и ее глаза, и волосы, ужасные, лезущие в глаза волосы. Ее жадные руки, осторожно, бережно гладящие, ощупывающие... нет, не его тело, а страницы книг, не положенных ей по статусу. Откуда они брались? Глупый вопрос.

А потом...

Нет.

Его мир не рухнул.

Просто было немножечко обидно — ведь приключение закончилось.

* * *

Внутри головы Гарри живет Гермиона. Говорит пронзительным голосом — даже не говорит, а поучает, — морщит вздернутый нос, нервно сжимает пальцы…

Она живет внутри. Снаружи ее больше нет.