The Ollivanders (джен)

В юности нынешний мистер Олливандер не любил своё имя.

Шутка ли, других называли в честь великих святых, в честь звёзд и созвездий, в честь магов древности — а он, по капризу матери-магглы, носил имя актёра. К счастью, об этом не знали одноклассники, кичившиеся безупречным происхождением не меньше, чем безупречной учёбой, не то быть бы ему мишенью для насмешек. Но кто мог высмеять его резче и беспощаднее, чем он сам?

Потом, с годами, он стал умнее, он понял, что имя было знамением его судьбы: ведь, как и великий тёзка, он родился преданным одной высокой миссии, одной работе, одному призванию. Просто его пьесами были породы деревьев, его сценой — перья, сушёные жилы и единорожья шерсть, а его ролью — продавать людям их судьбы по бросовой, в сущности, цене: десять галлеонов штука.

Да, имя своё он простил; но с матерью, беспричинно, по общему мнению, надменной Каролиной Мэй Олливандер, в девичестве де Саар, он так и не примирился. Впрочем, это было взаимно: даже сломав палочку, Каролина Мэй предпочла написать Грегоровичу и заплатить втрое против обычного, но не обращаться к блудному сыну.

По мнению общих знакомых, беда была в том, что они слишком похожи: одинаково фанатичны, одинаково непреклонны и одинаково бескомпромиссны там, где дело доходило до жизненных устоев.

По мнению Гаррика Олливандера, мать слишком много о себе воображала, свела бедного Гервеза в могилу до срока и разрушила семью самого Гаррика.

По мнению Каролины Мэй, её сын был помешанным, утратившим всякое представление об этике во имя своих безумных фантазий об идеальном волшебнике с идеальной палочкой.

* * *

Она ушла из семьи — от маленького сына и бесконечно обожаемого мужа — в тридцатом году, после двух лет непрерывной травли, вызванной публикацией “Священных”. Как же, как же — она ведь была той каплей желчи, что отравила чистую кровь мастеров-палочников! “Спутник ведьмы” писал о ней: «Омерзительно вульгарная и столь же омерзительно надменная, Каролина Мэй, присвоившая себе имя миссис Гервез Олливандер, в душе остаётся простой магглой с Друри-лейн, известного пристанища всех возможных пороков, где эти похотливые животные предаются немудрящим развлечениям, доступным их природе». Другие газеты не отставали.

Чистокровная и жаждущая считаться таковой общественность ясно давала понять: если “девка с Друри-лейн” исчезнет, мастеру простят и забудут его ошибку, а Гаррику — его происхождение. Всё-таки без палочек магам никуда, и такая ли большая цена за возвращение и сохранение клиентуры — какая-то женщина?

Гервез колебался. Каролина мучалась, бесконечно ему сострадая, но не видя для себя возможности поступиться принципами. А потом на одном из семейных обедов дядюшка Шафик — дядя её мужа по матери, дотоле неизменно доброжелательный к жене племянника — промокнул губы салфеткой и сказал:

— А отчего бы не объявить Гаррика сыном от какой-нибудь чистокровной любовницы, чьё имя ты не можешь раскрыть из соображений приличия? Быть ублюдком, знаешь ли, в наши дни лучше, чем быть грязнокровкой.

Вот тогда-то она просто встала из-за стола и вышла, чтобы больше никогда не возвращаться в мастерскую Олливандеров.

А Гервез... Гервез последовал совету дядюшки и теперь воспитывал "узаконенного" сына, будущего наследника семейного дела.

Вопреки советам родни, он не женился на чистокровной. Напротив, он совершенно прекратил всякое общение с дамами, кроме профессионального, и окончательно погрузился в сложную науку подбора дерева и сердцевины, которую потихоньку передавал сыну.

Но разрыв с глубоко любимой женой что-то в нём сломал: в тридцать шестом году Гервез скоропостижно скончался, оставив дело сыну, едва достигшему совершеннолетия.

* * *

На похороны непреклонная Каролина Мэй всё же явилась. В полном трауре, с гордо поднятой головой, она отстояла всю поминальную службу и бросила положенную горсть земли на гроб. Более того: хотя Гаррик и пытался возражать, именно она выбрала место для погребения и слова, которые были выбиты на скромном памятнике: «Гервез Олливандер. Тайна сия велика есть».

Почти неприкрытое оскорбление[1] — но его стерпели.

Короткое и холодное «Я его вдова перед Богом и людьми» было достаточно веским аргументом — тем более, что она отказалась от всякой доли в семейном деле и мгновенно согласилась предоставить дальнейшую судьбу сына и мастерской Шафикам.

И этого Гаррик тоже не простил.

Впрочем, он был по-своему благодарен матери: исполни она смутное, едва теплившееся желание молодого сына, забери она его к себе, в свой мир — разве смог бы он постичь тайны бытия? Смог бы стать архитектором судеб, великим гадателем, определяющим дальнейший путь людей?

Как милость судьбы, как указание пути он вспоминал потом своего самого первого клиента — мальчика неясного происхождения Тома Марволо Риддла.

Разве не были они похожи?

И разве не Гаррик Олливандер открыл ему его дорогу?

Впрочем, в тридцать седьмом он об этом ничего не знал. Его всецело занимала сложная наука управления мастерской: расчет приходов и расходов, вычисление возможной прибыли и предупреждение возможных убытков — занимала не меньше, чем идея совершенной палочки, способной сравниться с легендарным Жезлом Судьбы.

Он решался на свою первую в жизни авантюру — первым из мастеров Британии и всего Старого Света Гаррик отказался принимать материалы от клиентов и стал использовать только свои, “предельно высококачественные”. Зато и цена с трёх галлеонов взлетела до двенадцати.

Он нумерологически вычислял, какая сердцевина будет идеальна — и вычислил: сердце дракона, шерсть единорога, перо феникса.

Оставалось найти идеальное дерево, и в ту пору он возлагал серьёзные надежды на тис...

Тогда же дядюшка Шафик подобрал ему невесту — свою племянницу Клео Гринграсс, рыженькую и смешливую пятикурсницу-слизеринку.

Она была Гаррику совершенно не интересна, но он с ответственностью отнёсся к необходимости обзавестись наследником. Ведь Дело не может закончиться на нём, оно должно продолжиться и перейти дальше... Словом, он согласился, невеста тоже не возражала — но тут грянула война.

Нет, мастерскую она затронула мало, хотя несколько соседних домов и повредило при налёте, а спрос на палочки сильно возрос — они стали чаще ломаться.

Но шестнадцатилетняя Клео, против всех ожиданий, отменила уже назначенную свадьбу и объявила всем, что она уже зачислена в метловоздушные войска Её Величества и готовится с честью послужить Родине.

— Не могу, — сказала она, — радоваться жизни и вкушать счастье супружества, когда наше небо заполоняют молодчики Гриндевальда!

Решение это было, бесспорно, благородным, но (как отмечала светская хроника) оно более пристало гриффиндорке, чем выпускнице Слизерина.

Одной из немногих, поддержавших Клео в её выборе, была будущая свекровь, приславшая ей сердечное и полное одобрения письмо.

* * *

В сентиментальном романе Клео следовало погибнуть в бою и оставить вдового жениха навсегда о ней скорбеть, но она вернулась живой и здоровой, отделавшись небольшим ожогом на левой щеке и принеся с фронта пригоршни русских, арабских и немецких слов и пословиц.

Гаррик был... пожалуй, это следовало бы назвать "рад". Не столько, впрочем, её возвращению, сколько тому, что можно было сразу жениться и не отвлекаться на поиск новой невесты — дядюшка Шафик, верный помощник и добрый советчик, имел несчастье оказаться в Ковентри восьмого июля сорок первого, и теперь спал вечным сном под простым Resurgam — в отличие от своей матери, Гаррик был не мастер придумывать эпитафии.

Боевое прошлое сказалось потом.

Первые-то годы брака супруги Олливандер жили душа в душу: он работал над палочками, она колесила по всей стране с "Гарпиями", потом поступала в аврорат, проходила там сложный путь от рядового бойца до командира звена...

Тогда наметились первые трения: Гаррик упрямо держался мнения, что самозваный лорд Вольдеморт — великий человек, хотя его величие и ужасно. Клео арестовывала первых “вальпургиевых рыцарей” и плевалась от одного имени их главаря.

Но брак, основанный на взаимном равнодушии, продолжал существовать. Их настолько мало интересовали мнения друг друга, что они не находили нужным спорить.

Тогда, в пятидесятые, они наконец-то вспомнили о цели своего брака — наследниках.

Первым был сын, и счастливая Клео назвала его в честь одной из звезд Дракона: Гианфар. Все мужчины в роду Олливандеров носили имена на "г", хотя о смысле этой традиции не помнил уже никто.

Через два года родилась Гизелла, дочка.

Детьми, конечно, Гаррик не занимался, да он до конца и не считал их своими детьми — в отличие от палочек. Этих он помнил поименно, мог рассказать о каждой из них: дерево, сердцевина, длина, гибкость, основные свойства, предполагаемая судьба владельца...

Палочки были могущественны, молчаливы и благопристойны, они нарушали порядок лишь в исключительных случаях — выражая законное недовольство неподходящими им руками — и всем этим выгодно отличались от маленьких людей.

Эти топали ногами, кричали, несли хаос и беспорядок, отвлекали от работы — сущее наказание!

Одним словом, он приказал убрать детей подальше до тех пор, покуда они не станут способны воспринять Мастерство, и вернулся к работе.

Предложение взять в прокат эльфа-няньку он решительно отверг: стихийная магия этих существ могла стать помехой палочкам.

Но брак выдержал и это. Клео перешла на половину ставки из оперативного отдела в штаб, научилась бытовым чарам и каждый вечер возила детей на прогулку в Кенсингтонский Сад. Там-то и случилась катастрофа.

Один из “рыцарей” опознал в Клео аврора, недавно арестовавшую его товарища, и немедленно атаковал её; то было начало Первой Магической, и подобные стычки были частым делом. Атака провалилась, рыцарёк был надёжно скручен... и только потом заметили, что одно из брошенных проклятий попало в коляску с ребёнком.

Гизеллу доставили в Мунго, но было уже поздно.

И брак распался, потому что вечером через три дня после похорон дочери Гаррик просмотрел газету и привычно заметил:

— И всё же он велик, я не мог ошибаться.

Разумеется, Клео нашла приют у Каролины Мэй — уже весьма немолодой, но всё такой же крепкой и горделивой.

А вскоре привыкшая всегда добиваться своего и имевшая достаточно связей и средств, бывшая мисс Гринграсс отсудила сына.

* * *

Конечно, Гарри Поттера тоже пригласили на похороны великого мастера Олливандера. Впрочем, он пошёл без особого желания.

Он не любил официальные мероприятия, да и сам покойный... нет, конечно, «или хорошо, или ничего» — но никак не желали стираться из памяти его совсем недавние слова. О неподсудности гения, о внеморальности величия и прочая.

Как будто это не Олливандера Пожиратели держали в подвале и пытали, как будто он на своей шкуре не выяснил цену этой своей странной идее...

Так что, вместо того, чтобы слушать официальные речи официальных лиц, он смотрел на собравшихся. Здесь были все: министр, начальник аврората, директор Макгонагалл. Был весь отряд Дамблдора, члены Ордена Феникса, ещё множество людей — бывшие покупатели...

Но из толпы выделялись четверо: в полном трауре, они сидели в первом ряду совсем рядом с Гарри и министром, и в то же время их лица были ему совершенно не знакомы.

С краю — горделивая старуха, с тростью из красного дерева и небольшой книжечкой с крестом на обложке. Рядом — тоже старуха, но совсем другая, круглолицая, с весёлыми морщинками. Потом был немолодой мужчина, тоже с книжечкой, и девочка лет девяти.

Они первыми встали и первыми уронили свои горсти земли в могилу, и мужчина сказал:

— На памятнике напишите: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут».

— Да, господин Гианфар, — кивнул чиновник.

На поминки они не остались, и только из завтрашних газет Гарри узнал, что странными людьми были мать, жена, сын и внучка покойного, давно порвавшие с ним всякие связи, «но тронутые естественным зовом человеческого сочувствия к таинству смерти».

И отчего-то Гарри показалось, что в истории этих людей кроется ключ к тому, почему же старый мастер всегда внушал ему страх...

(1) начало цитаты — "Оставит муж родителей своих и прилепится жене своей; и будут два плоть едина". Как у магглов, так и у магов Великобритании принято выбивать на надгробиях цитаты из Библии