Безусловное благо (джен)

«Что есть смерть? Мгновение — и вечность.

Те, кто боится смерти, глупцы. Смерть есть безусловное благо, лишь с ее приходом возможны для нас гармония и истинный покой. По воле Асхи удел наш — рождаться, жить и дышать, по воле ее судьба наша — принимать страдания и боль бытия, но если достойно пройти путь, отпущенный нам, то по возвращении к богине ожидает верных заслуженная награда…

Мука ли это — смерть? Нет. Лишь земной путь исполнен мучений, и предсмертные страдания, к прискорбию живущих, составляют порой неотделимую его часть. Божественное ли это наказание — смерть? Нет. Асха после короткого нашего путешествия во плоти дозволяет нам отдохнуть, ощутить великое умиротворение — не есть ли это высшая благодать?

Можно ли смертью карать за грехи? Нет. Лишь тщеславные глупцы полагают, что, убивая недругов своих, обрекают их на самую страшную участь. Глухие и слепые в невежестве своем, не знают они, что тем самым подлинных грешников избавляют от земного суда, но дают отдохновение тем, кого желали истребить, а их самих ждет непременное воздаяние. Пусть смерть и благо, но все же не дозволено прерывать без весомой причины неповторимую судьбу. Священна нить, свитая Прядущей, и путь, определенный богиней, следует позволить пройти до конца.

Бывает, впрочем, и так, что иные, упорствуя в преступлениях своих, противятся воле Асхи, приносят более вреда, нежели пользы, служат скорее мерзкому Ургашу, чем божественной нашей родительнице, и праведный гнев на подобных существ понятен и оправдан. Однако и такому душевному настрою не следует давать избыточной воли, иначе он превратится в соблазн и самого праведника увлечет в бездну грехопадения. Прерывая нечистую жизнь по суровой необходимости, действуй лишь из побуждений благих, но не из мести или злобы. Знающий смерть и ведающий, что нет в ней ни боли, ни отчаяния, ни соблазна, может освободить заблудшую душу от оков плоти и тем подарить ей шанс на исправление, а миру — на избавление от несовершенства. Ведь зачастую как раз неспособность управляться с плотью, неуместное потакание страстям и прихотям и становится залогом земного страдания! (См. «О плоти», «О страстях земных и смирении».)

Однако и в этом надобно соблюдать чистоту, тщательно соразмеряя необходимость поступка с волей Асхи. Каждое такое решение требуется взвешивать, даже если в твоем распоряжении одно мгновение. Недопустимо лишать жизни по личному произволу — допустимо только ради восстановления равновесия. Недопустимо лишать жизни из мести — допустимо только ради восстановления справедливости. Недопустимо лишать жизни ради устрашения — допустимо только ради восстановления порядка и отвращения угрозы еще более тяжкой. Любое злое деяние неотвратимо влечет за собою приговор, и грешники должны ведать о том, но и слуга Асхи, очищающий мир от скверны, должен быть строгим судьей себе самому и не отвергать милосердия, прибегая к крайним мерам лишь в безнадежных случаях, иначе он сам уподобится тем, кого осудил…»

Этими словами завершил я запись и закрыл дневник. Пора было отправляться в Иллума-Надин.

* * *

Никогда раньше не видела, чтобы кровь мешали с вином.

— Помогает отвлечься, — признался мой друг, а теперь и учитель, развалившийся в кресле. — Твое здоровье, Орнелла, — он поднял кубок, с наслаждением отпил из него и удовлетворенно хмыкнул. — Жажда слишком уж сильна сегодня. Можно и так избавиться от нее… ненадолго. Но она лишь подтверждает факт: я еще не совсем мертв.

Джованни знал и умел многое из того, что возбуждало мое любопытство, но рядом с ним мне почему-то никогда не было уютно. Странный это был вампир; вроде бы гостеприимный хозяин, вроде бы весельчак и балагур, а порой я страшилась поворачиваться к нему спиной — нелепость, но мне казалось, что он может наброситься сзади и впиться мне в шею. Он хитрил, он много говорил, направляя любую беседу в несерьезное русло, он сыпал остротами и комплиментами, но временами казался почти безумцем. Иногда впадал в неясное оцепенение, становился молчаливым, настороженным и недобрым — в такие минуты он напоминал волка, поджидающего добычу. Странный взгляд, странные повадки, странные изломы судьбы… Я знала, что за ним прежде водились грешки, краем уха слышала какие-то темные истории, но в глубине души понимала, что лучше его не дразнить и ни о чем не спрашивать. В конце концов, чаще он был забавным. Кроме того, он приютил меня, обещал передать мне новые драгоценные знания, как я могла быть неблагодарной и не ценить оказанное доверие? Быть может, не просто так он хотел научить меня темному искусству, но даже если у него была своя цель, то и у меня была своя. И все же перед отходом ко сну я всегда запирала дверь в покоях для гостей.

Вот и в ту ночь я смогла лечь только тогда, когда убедилась, что повернула ключ и задвинула засов. Взятие Иллума-Надина мы еще не праздновали — следовало дождаться прибытия лорда Арантира, принять его и как почетного гостя, и как нового владельца замка, засвидетельствовать ему свою преданность, но в узком кругу Джованни все же решил отметить мое достижение. Я, как могла, гнала от себя мысль о лорде Мальфрое — его не было сегодня за нашим столом и быть уже не могло...

От выпитого я разомлела и, отмахиваясь от смутных тревожных предчувствий, погрузилась в сон, но и там не нашла покоя — меня преследовали тяжелые и неприятные видения. Мне снилось, что Джованни гонится за мной с недвусмысленными намерениями и вдруг, когда я оказываюсь в углу и мне уже некуда деться, превращается в чудовище, пытается вонзить в меня острые клыки, ставшие огромными, но в этот миг сквозь его тело неведомо как продирается костлявая рука с черными когтями, разрывает изнутри его живот и грудь и вытаскивает наружу сердце — большое, темное, окровавленное, еще пульсирующее пару секунд… Страшная рука, пробившая утробу Джованни, прямо через него протягивает мне это сердце. Я в ужасе отстраняюсь, костлявые пальцы с нечеловеческой силой сжимаются и раздавливают свою добычу, словно кусок мяса, и перед моими глазами только брызги и кровавые ошметки…

Я закричала во сне, вскочила, а потом еще долго сидела на постели, тяжело дыша и опасаясь закрыть глаза.

* * *

Убивать легко. Человеческое тело так чувствительно, так неожиданно хрупко! А уж тело того, на ком мало плоти, — и подавно.

Убивать легко, особенно если освободиться от глупейших фантазий о греховности и от необходимости кого-то жалеть, навязанной с малолетства. Тогда оказывается, что это совсем просто, нужно лишь приложить верное усилие — и жалкая смертная оболочка раскалывается, а душа отправляется к Асхе… Асха принимает всех, в этом нет сомнений, так в чем беда? Все невозбранно паразитируют друг на друге, но мы, те, кто живет чужой жизнью и пьет чужую кровь, честнее других — мы, по крайней мере, этого не скрываем.

А иные мешают, очень мешают! Перечень угроз от живых и немертвых длинен, как хвост ламасу; не успеешь избавиться от одной, как тут же на подходе другая, а там и третья, и что с этим делать, извольте ответить? Уговаривать, упрашивать, умолять, без конца отступать, вечно откупаться? Или вечно соблазнять? Да ведь всех не соблазнишь…

Никогда он мне не нравился. Обликом приятен даже в юности не был: взгляд, как лезвие, ни тени улыбки, бледное личико, тонкие волосы, взглянешь на такого — вроде бы и неплох, но как будто болен, отравлен, измучен. Вечно в каких-то потусторонних грезах, в своих мыслях. Никто его и не любил особенно — а какая от него радость, от угрюмого послушника, то молящегося, то копающегося в книжках? А теперь и подавно не любят — он уже подарил четверым из нас окончательную смерть. Понял, как и я однажды: убивать легко. Что, святоша, вошел во вкус? То ли еще будет…

Вот тебе урок, старина Джованни: нельзя недооценивать книжных червей. Кто знает, что взбредет им в голову, пока они роются в пыльных томах и обрывках свитков. Говорите, сама Асха сделала его сильным? О, бросьте вздор. Терзал свой ум непрестанно, вот и потерял его, возомнил себя могущественным, способным сделать то, чего не добились другие. Высоко метит! И действует эпично, надо признать. Невероятно другое: его уважают, его боятся, за ним идут. Отчего?

Впрочем, еще будет время разобраться с этим, когда все успокоится. Асха все обращает на пользу — он сделал мне бесценный подарок, устранив этих четырех бездарей с моего пути. Завтра я покажу ему леди Орнеллу, завоевавшую для него Иллума-Надин, и посмотрим, что скажет наш великий аскет, увидев ее.

Не такой уж ты и аскет, Арантир. Пламя по-прежнему бродит в тебе, пусть ты и считаешь его огнем духа. От меня не укроется то, что ты тщательно прячешь от себя самого, а то и от богини: когда-то ты мог предаваться страсти и жадно чувствовать; быть может, и твое влечение к Асхе сродни любовной одержимости. Ты, как и я, способен пить чужую кровь и убивать! В нас больше общего, чем тебе видится, и жаль, что у нас не было повода сойтись ближе. Я объяснил бы тебе, что значит жить с наслаждением, посмотрел бы, кого и о чем ты стал бы молить под прикосновениями опытных рук, с Асхой бы после того были твои мысли или с кем-нибудь другим…

Но уже слишком поздно. Мы чужеродны, тебе не понять моих взглядов, а мне — твоей пафосной веры. Ты с трудом терпишь меня, пахнущего вином и кровью, я не выношу тебя — от тебя разит могилой, бальзамами и затхлыми книгами. Увы, с тобой не выйдет, как с Овидио или Людмилой, мой дорогой самозванец. Ты играешь по-крупному, но завтра это закончится. Мне все же придется коснуться тебя, и ты станешь прахом. Я справлюсь с тем, с чем не справиться тебе. Я займу твое место. Я стану тобой. Я буду жить за тебя и обещаю: твои усилия не напрасны. Асха поистине все обращает на пользу.

Завтра ты узнаешь, Орнелла, на что способен истинный некромант. О жажда, вечная жажда, отчего же ты так сильна сегодня!

* * *

— …В знак моей преданности я отдаю ее вам.

— Джованни! — воскликнула я, не сдержавшись. Отдать меня, словно породистую лошадь? Даже хуже — словно вещь?! Пусть даже ему, тому самому неприметному ученому, которого теперь величают верховным лордом. Мой друг и наставник, как ты мог, как же так?!

Асха милосердная, зачем я ему? Что он будет делать со мной? Мне было неприятно и страшно, но любопытство взяло верх. Скромные походные одежды, длинные черные волосы, нещадно стянутые на затылке, посох в худой руке — я украдкой рассматривала того, кому меня подарили, и не понимала, кто он, какова его природа. Я видела вампиров, видела живых мертвецов, но таких, как этот некромант, еще не встречала. Его вполне можно было бы принять за обычного человека, если бы не оттенок кожи и не лицо — без выражения, без чувства; если бы не жесты — плавные, изящные, а временами неестественно точные и быстрые, словно он каждую частицу плоти подчинял себе, сознательно управлял своим телом, а не жил в нем. В первую минуту он из-за этой странной своей манеры напомнил мне усовершенствованные боевые машины. Или, быть может, улучшенное оружие, смертоносное, скорое и не дающее осечек.

Он повернулся ко мне. Ужасное ощущение — будто усопший, которого собирались хоронить, поднялся из гроба и пристально взглянул на меня. Полуживые выцветшие глаза на совершенно мертвом лице… Он рассматривал меня, но я отчего-то не смутилась, даже обрадовалась — я поняла: он читает в теле моем не то, что другие, — не мягкость и невинность интересуют его, а то, насколько я сильна, каким оружием владею, часто ли езжу верхом. Поймав мой взгляд, он неторопливо кивнул.

Джованни приблизился к нему — по-моему, чрезмерно для такой встречи. Не помню, о чем они говорили, но они в упор смотрели друг на друга, и мне отчего-то показалось, что между ними под прикрытием любезных фраз происходит нечто вроде поединка, незримого, но от этого не менее жестокого. Две воли, две натуры, две силы… Я не понимала, что случилось, но ощутила странное нетерпение Джованни, смешанное с ненавистью, злобной радостью и чем-то вроде сладострастия, и холодное, тщательно отмеренное презрение верховного лорда.

Я осознала все позже, когда стояла в центре паутины Асхи. Когда на мгновение задохнулась, потеряла сознание и будто бы вновь очнулась. Когда перестала думать о пустом и увидела лорда Арантира таким, каким он был, — могучим и решительным. Когда в необычном молчании чувств самой душой своей ощутила благоговение при виде великого служителя богини. Когда увидела, как за его спиной Джованни выхватывает меч и бросается вперед…

Кричать я не могла. Желание ахать, пугаться и всплескивать руками внезапно пропало, как и все остальные желания. Я не испытывала ни порывов, ни опасений, ни надежд, кроме одной — что верховный лорд увидит нападающего вовремя. Не знаю, почему я сразу встала на его сторону; быть может, потому, что меня учили не убивать ни пленных, ни тех, кто спасается бегством, ни безоружных, тем более в спину. Честный поединок пришелся бы мне по нраву, но меня не спрашивали.

Разумеется, бдительный лорд Арантир обернулся гораздо раньше рокового удара и одним незаметным движением поверг Джованни наземь — в том будто сама душа шевелилась, как клубок змей, все в ней смешалось: ярость, разочарование, страх, невольный трепет и зависть, безграничная зависть… Верховный лорд неподвижно стоял над ним и что-то говорил, глядя ему в глаза, а у Джованни, не ожидавшего, что он столь быстро окажется у ног того, кого наметил в жертву, не осталось сил подняться или противиться.

Быть может, он раскается, признает ошибку, взмолится, солжет, чтобы спасти себя? Быть может, верховный лорд оставит ему жизнь? Но я сразу поняла — нет. Не оставит. Не простит. Я вспомнила свой сон и даже не удивилась тому, что случилось потом: лорд Арантир протянул к Джованни худую руку, послышался хруст, а через мгновение на бледной костлявой ладони оказалось разорванное, разлохмаченное темное сердце, из которого струилась отвратительного вида жидкость, попавшая на темные полы и рукава одеяний владыки. Верховный лорд смотрел на сердце пару секунд, а потом оно вдруг рассыпалось, словно пепел, и от него ничего не осталось…

* * *

Ведал ли я о предательстве? Знал ли о том, что ждет меня у врат Иллума-Надина?

Я мог догадаться — все признаки указывали на это, да и с лордом Джованни был знаком, пусть и не особенно близко. Ясно было, что его внезапная покорность есть не что иное, как маска, притом весьма плохо скрывающая истинный лик злобного вампира. Неясно было другое — чего он желает более: сделать из меня второго Овидио или, отвлекая внимание мое, приготовить западню, а самому после того прибрать к рукам плоды уже свершенного. Если первая затея представлялась заведомо безнадежной, то вторая была для него вполне соблазнительна. Он не решился бы напасть открыто — все удары свои он всегда наносил в спину, втайне, исподтишка, а то и чужими руками. Теперь у него был сильный, послушный, но наивный союзник — молодая леди Орнелла. Вряд ли коварный вампир принудил бы ее к прямому злодеянию — несмотря на всю преданность наставнику, она могла и восстать против подобного бесчестья и неразумия. Но если даже на штурм Иллума-Надина, столь важный в его игре, лорд Джованни рискнул послать юную графиню в одиночестве, стало быть, доверял ей и в других нечистых планах своих мог отвести ей главную роль.

Увы, подозрения мои подтвердились. Впрочем, оставалось не только дождаться момента, когда коварный Сегадора сделает решительный шаг, но и понять, как поступить с ним после. За предательство собственного дела, собственной души при подлинном раскаянии и других смягчающих вину обстоятельствах я бы помиловал — все мы, живущие под коконом Асхи, порой оступаемся и можем совершить ошибку. Однако лорд Джованни имел совсем иную цель — желал, убрав меня с дороги, воспользоваться объединением Эриша и единолично править в нем, выкачивая из настрадавшейся земли нашей оставшуюся кровь и мирские богатства, хотя спроси я: «Зачем тебе власть?» — и он бы мне не ответил.

Случилось именно так, как я и предполагал. Вампир, вечно играющий чужими судьбами, встал не на моем пути, но на пути самой Асхи, воспротивился священной воле ее, а за такое преступление нет прощения. Напоследок я надеялся получить хотя бы оправдания для доверчивой девочки, которую подлец вовлек в исполнение своего грязного замысла, но услышал лишь угрозы. Лорд Джованни и не подумал защитить обманутое дитя.

«Можно ли смертью карать за грехи?» — вспомнил я собственные слова, стоя над распростертым на земле безумцем. Не карой должна была стать эта смерть, но очищением для мира. Следовало лишь передать беспутного вампира Великой Матери, дабы она сама избрала для его заблудшей души дальнейшую судьбу, — так же, как я отправил на ее суд тех четверых, что называли себя некромантами, но не пожелали и пальцем шевельнуть во имя богини. В земле Асхи не должно было остаться порочных и лишенных веры, и я не мог проиграть им. Я знал, что Прядущая благословляет меня и просит о помощи, что я поступаю верно, но одно дело — убить врага в поединке, совсем другое — казнить своими руками. Я не колебался — я знал, что так должно, но отчего-то медлил, надеясь, что в ожидании окончательной смерти Сегадора хотя бы раскается... Тщетно.

Я ведал, что такие, как он, не подлежат воскрешению. Но как знать, не найдут ли преданные слуги его тело, не возвратят ли могущественные соседи и друзья, не подозревающие о том, что натворил лорд Джованни, его душу в мир? Не подарят ли нежизнь, коей он нимало не заслужил? Так я думал, и допустить сего было нельзя. Единственный способ истребить вампира окончательно — лишить его головы или сердца, чтобы вновь обрести целостность бренной оболочке его было невозможно. Так и следовало поступить — или просто сжечь его, но пугать юную Орнеллу живым факелом мне совсем не хотелось.

Я предпочел бы совершить эту казнь спокойно, как истинный судья, действующий справедливо по воле богини, и все же при мысли о прегрешении вампира испытал праведное негодование. Асха все обращает на пользу — это помогло мне. Я смирился и с той минуты тщательно следил за собой, не допуская в душу свою ни злорадства, ни упоения могуществом, ни мстительного чувства. Пронизал внутренним взором тело лорда Джованни, нашел сердце и силою своей, невзирая на страшное сопротивление, на треск ребер и кровавый фонтан, вырвал его, разворотив вампиру грудь. Он повалился навзничь, но я не желал более смотреть на него. Он получил свой урок, и дальнейшая судьба его зависела только от воли Прядущей. Я исполнил долг.

Что я почувствовал, когда узрел сердце грешника в руке своей — подлое сердце, не знающее веры, не ведающее чести? Сожаление, торжество, неясная печаль о чем-то несбывшемся, своем ли, чужом ли, толика любопытства — все это смутной тенью коснулось души моей, но я не дозволил себе колебаться и погружаться в соблазны. На ладони моей лежала изорванная, окровавленная плоть врага — не моего врага, но богини. С этой мыслью я, призвав на помощь силу смерти, разрушил остатки негодного сердца.

Только тогда я обнаружил, что одежды мои забрызганы кровью, пролитой во имя Асхи.

* * *

Позже, в Нар-Анкаре, я думала о своем новом учителе. Поначалу я, как ни пыталась, не могла решить, добр он или зол, не понимала, убийца он или праведник, мудрец или грозный захватчик, ученый или палач, не знала, как встретить его, когда он вернется, и чего ожидать: наставления или упреков, милости или расправы, утешения или равнодушия. Но однажды, когда я выбирала образ для медитации, верховный лорд вдруг ясно представился мне — так, как если бы сидел передо мной, скрестив ноги и сложив персты в священном жесте. Глядя на него, прямого, изящного, сосредоточенного, я ощутила тончайшую связь, установившуюся между нами, и внезапно начала постигать его…

Спокойный обладатель холодного и острого, как новый клинок, разума и пылкого духа, познавший всю ту сладость, к коей я едва осмелилась прикоснуться, беспощадный в своей справедливости, ведомый не человеческой природой, но божественной волей — таков был мой новый наставник. Он поднял руки и раскрыл ладони, уподобившиеся чашам весов, и на одной я увидела свиток со священным текстом, а на другой — разорванное сердце Джованни. Лишь тогда я поняла главное: он не был ни злым, ни добрым, ему не были присущи ни милосердие к недостойным, ни напрасный гнев, ни боязнь, ни раздражительность, ни поспешность, ни смятение. Он поистине был способен на все — и не был способен ни на что случайное, не оправданное волей той, которой он преданно служил, отказавшись от себя самого.

Решимость и смирение, хладнокровие и вдохновение, тьма и свет, жизнь и смерть не боролись в нем, но пребывали в равновесии, отражающем подлинный порядок, естественную гармонию, истинную природу души, созданной Асхой…