Neverland (джен)

* * *

Дин так и охренел.

То есть Сэм был одиноким, сука, ребенком. Одиноким. Ребенком. При живом-то Дине! У которого и детство сгорело вместе с их домом.

Друзьяшек хотел, да еще рвался на охоту, которую всей душой ненавидел. Только бы не сидеть в четырех стенах в какой-никакой — да, может, и в самом деле никакой, но все же относительной — безопасности. Хотя бы в окружении соляных дорожек, а не сосен, за которыми прячется кто-то голодный и зубастый. Или в сырой могильной грязи по уши, когда разбушевавшийся нестрашный привиденчик явно хочет поделиться своей могилкой, словно его костям там в одиночку гнить скучно.

И до сих пор ничего не изменилось.

При живом Дине Сэм чувствует себя одиноко.

При мертвом, пропавшем куда-то — трахает все, что движется.

Легко находит замену, новое живое мясо, которое будет холить и лелеять его, жарить зефиры, приносить свежее не начатое пиво, накрывать уставшего одеялком да целовать, сука, в лобик.

Никак не хотела в светлой голове Дина укладываться эта простая истина, что брат родной и единственный таким козлом себялюбивым оказался. А если и уложилась бы — первой мыслью взбредет — сам же и воспитал подонком. Добротой своей, любовью, самоотдачей гадину вылепил. Ну не знал ведь заранее… что все без толку. Что чего не лепи из болотной тины, ею она и останется. Противная, вязкая, скользкая.

И дать бы вот прямо сейчас затрещину — чтоб понял, за что, да тогда уж точно не поведутся на детских психологов. Выставят вон, а то и снова копов вызовут, вот и дело с концом, и разбирайся как хочешь со всем этим шапито. Вот ведь как… Вымышленный надувной рональд-макдональд вместо настоящего брата. Вымышленный ли… Гребаная нечисть, как и всегда. С самого детства, сам не зная того, потянулся на темную сторону. Разве кажутся странными теперь все эти демоны, кицунэ и прочая гадость? Ничего нового. Все очень и очень закономерно.

Добро пожаловать в небывалую страну, Дин.

Гомосячие единорожки блестят мертвой кровью, русалки почти готовы к гигантской сковородке. Вот только не рыбку потрошеную смыть бы в унитаз, а сопли свои гребаные, там им и место. По сотому разу давно уже сломанное — теми же соплями склеенное — раздолбил, душу наизнанку вывернул, потоптал, попинал и выбросил. Ладно, нахуй. Все равно дела нет никакого любящему братцу. Что толку стараться всю жизнь для него быть сильным. Быть лучшим. Пусть вон этот Карлсон без пропеллера дальше справляется. Пусть говорит Сэму то, что он хочет услышать, промывает мозги своими речами, обзывает Дина последним идиотом и обманщиком. Пусть и сейчас строит из себя идеального друга. Идеального брата. Достойную замену.

Сэм ведь всегда заслуживал большего. Заслуживал всецелого понимания и восхищения, а не попыток достучаться до разума, вложить в эти великие мозги чуточку соображалки и терпимости, чтобы понял укурыш такой — не вокруг него одного солнце крутится.

Сэм не Дин, и быть Сэмом здорово. Влипать в неприятности, косячить, не думать о последствиях — и знать, что за тобой приберут. Прибегут, приползут, с края пропасти вытащат, только б жил дальше. Даже если не хочешь, если сопротивляешься, строишь обидки. Даже если не слушают, даже если доверие на американский недоштопаный флаг порвано. Для Сэма быть Сэмом полный отстой.

Дин не Сэм, и быть Дином — полный отстой. Утирать морду сопливую великовозрастному мелкому, душу свою копеечную с молотка толкать, последней жратвой делиться…И знать, что кто-то живой и теплый рядом все-таки есть. Все еще есть. Для Дина быть Дином здорово.

Что значит быть воображаемым другом — не знает никто. Равно как и ответа, почему эти Занна появляются не у всех, кому одиноко, тоскливо и страшно. Но от Дина не спрячешь своей тонкой натуры. Можно исчезнуть с глаз долой, будто и не было никогда, но это и не нужно. Дин видит насквозь.

Дин видит, как много общего у Салли и Сэма, видит, как оба бегут от трудностей, от того, что наворотили, оставляют наедине с собой тех, кого считают самыми близкими. Видит, как спотыкаются на своих ошибках и едва приползают какими-то окольными путями к единственной истине. А ведь воображаемого чудика и впрямь приходится благодарить. За то, что так и не выманил Сэма сбежать к чертовой матери, не посадил в автобус на какое-нибудь гребаное побережье погреться на солнышке вместо потной-вонючей-грязной охоты.

Снова растянулась под колесами дорога, бесконечная, темная, тихая. Единственный разговор — и тот не задался. Все об одном и том же. Уйду, спущусь, брошусь в когти дьяволу. Ну и что с того? Что за глупые жертвы? Не будет опять такого. Не будет чудесного спасения. Два раза не войдешь в одну клетку. Вот и поговорили.

А поутру, едва машина остановилась у бункера, когда гребаное солнце, так и продолжая упрямо вертеться, скрыло с неба дурацкие блестки звезд и превратило низкие облака в огромные комья розовой сладкой ваты, Сэм поплелся в ванную познавать чудеса горячего душа и глубокого пилинга, а Дин — дешевого алкоголя.

После первой хотелось сжать стакан в руке и раскрошить к чертовой матери, оставляя на пальцах кровавые потеки.

После второй хотелось разгромить на хрен эту чертову кухню.

После третей он решил, что найдет Сэма и надает ему к ебене фене, познакомит его лилейную физиономию с суровой правдой ебаной диновой жизни.

…Влепит в челюсть, наставит фингалов, расквасит сопатку, повалит на пол.

…А потом лед предложит, сука. Спросит, живой ли. Протянет пиво.

А ведь вроде бы только что бутылку открыл…

Едва переставляя ноги, потащил свое непослушное тело по мрачным тусклым коридорам ядерной заре навстречу. Вот и показался лось патлатый, свежий, чистый, холеный, отутюженный, сейчас и…

— Когда ж ты наебенился так?

Сволочь, зараза, поганец такой, притворяется, будто есть дело.

Твердь под ногами качнулась, свет замерцал яркими искрами, угрожая взорвать к чертовой матери то ли буйную динову голову, то ли весь бункер.

А не похуй ли?

Сказал ли он это вслух — а вот хрен теперь знает, но в то же мгновение явно почувствовал, как кто-то крепко подхватил его, как поволок в одному дьяволу известном направлении, почувствовал, как в нос ударило сладковатым запахом дурацкого шампуня.

А потом осознал, что рухнул на кровать, что к плечам ползет застиранное напрочь одеяло, а под ним все тот же матрас, который помнит его. Живым. Мертвым. Демоном. А если он сам до сих пор здесь, значит… кто-то все-таки не забывает его, не вычеркивает даже из приторной сиропной жизни насовсем. Живого. Мертвого. Демона.

Поцеловать, блядь, в лобик не хватает.

Где-то под слоем пороха и дорожной пыли, под броней показной жесткости и колкого остроумия на самом дне когда-то бушевавшего океана эмоций, теперь покрытого толстой кромкой ледяной выдержки, в каждом из них все еще барахтается так и не сдохший ко всем чертям маленький сопливый мальчик, долбит разбитыми в кровь ручонками по ломкой корке, и от каждого удара разрастается паутина трещин, грозя выплеснуть темные недра.

Занна может занять место друга, которого нет. Может подменить брата на время.

Занна не может заменить мать.

Занна не может навсегда заменить героя, на которого все детство стремишься быть похожим.