Ревнивое божество (джен)

«Прекрасны наши недостатки»

Ледяной ветер дул со стороны гор с пронзительным свистом гнева и отчаяния. Франц прислушивался к нему, с трудом переставляя ноги, утопавшие в нетронутой глади снега. Сердце колотилось, и он ощущал в этом далеком свисте отражение своих чувств.

Ненависть, гнев, жажда мести. Все это соединилось в один единый могучий первобытный зов, войдя в его сердце.

Впереди, в нескольких шагах от него, отец быстро взбирался на скалистый выступ. Он тяжело дышал: его выдохи превращались в крошечные белые облачка, тающие в пропитанном морозом воздухе. Каждый из них — легких и зыбких — являлся физическим воплощением оскорбления, преступления, несправедливости. Отец Франца не заслуживал права на жизнь, ведь он не любил своего сына. Его скучное существование требовалось прекратить.

Юноша дико оскалился, обнажив покрасневшие десны. Виски ломило от пульсирующих в них ненависти и желании мести.

— Живее, Франц не отставай! — воскликнул отец, взмахнув рукой.

Ах, да, Франц, не отставай. Ты слишком медленный, Франц, такой медленный. Взгляни на свои ноги, эти коротенькие ножки, которые так неловко путаются в снегу. Ты не такой, как Джеймс, Франц, и никогда не будешь. Даже близко, Франц. Никогда. Джеймс — мой мальчик, подвижный и активный, такой спортивный, только взгляни на него! Разве ты не видишь, какой ум сверкает в его больших голубых глазах, а, Франц?

Джеймс Бонд. Сирота, славный, милый парнишка, который в мгновение ока похитил у Франца ту любовь, которую никогда в жизни не довелось ему ощутить. И он вынужден был принимать его как брата... брата!

Он остановился, рухнул в снег и спрятал лицо в ладонях. Он не хотел смотреть, не хотел видеть, но эти голубые глаза вспыхивали перед взором, обжигая его собственные глазницы ядовитым светом.

Это помогло. Внутренний взор вновь застелила пелена ненависти, гнева и жажды мести.

— Франц, все в порядке? — спросил отец, протягивая ему руку, чтобы помочь подняться.

Гротескная, злая усмешка появилась на лице Франца, исказив юношеские черты: карие глаза потемнели, став почти черными. Небо над их головами тоже преобразилось — лазурная голубизна сменилась свинцовой серостью, и свет резко очертил молодое лицо, превратив в жуткую маску, углубив тени и мимические морщины.

Он ухватился за руку родителя, но не для того, чтобы встать на ноги. Франц быстро притянул его к себе, схватив за воротник тяжелой, зимней куртки. Он ощутил его дыхание на своем лице. Дыхание преступника, не имеющего право на существование.

Он задрожал, яростно сжав челюсти.

— Знаешь ли ты легенду о гадюке, отец? — прошипел он. — Глупое суеверие, придуманное итальянцами, но которое, тем не менее, является блестящей аллегорией низости рода человеческого. Она гласит, что гадюка, откладывая яйца со своим будущим потомством, сама заползает на кроны деревьев, оставляя мелких гадов внизу, в подлеске. И знаешь, почему?

— Сынок, что ты...

— Знаешь, почему? — продолжил он, еще крепче сжимая пальцы на воротнике. — Потому что иначе детеныши, эти маленькие демонята, сожрали бы свою собственную мать, которая с таким трудом произвела их на свет.

Он громко рассмеялся, и этот чистый, высокий звук, подхваченный горами, эхом прокатился по белому безмолвию, окружающему их. Его руки сжались вокруг шеи отца. Несмотря на грубоватость его кожи, она была теплой, и под пальцами бился пульс, щекоча их.

Он сильнее сжал пальцы, так, что ногти вонзились в плоть.

Франц смотрел на него, но все, что видел, — голубые глаза. Эти проклятые голубые глаза.

Джеймс, черт бы его побрал. Джеймс.

Когда он снова заговорил, его голос прозвучал хрипло и искаженно:

— Я — твой маленький демон. Твоя маленькая гадюка. Сыночек, которого ты не хотел и не любил никогда. Законный сын, превращенный тобой в бастарда, бесправного ублюдка. Я мечтал о твоей любви, но ты отказался от меня. Заменил. И теперь я накажу тебя за это. Тебе придется ответить передо мной.

Отец, вскрикнув, оттолкнул его, рефлекторно схватившись за поврежденную шею. Франц, однако, оказался проворнее — в ослепительном блеске снега сверкнул нож.

Всего одно мгновение.

Со всей силой, на которую он был способен, юноша вонзил нож в тело.

Раз. Еще один. Потом еще и еще.

Кровь обагрила куртку, и в висках будто грохотал гром. Франца колотило.

Он даже не заметил, как убил. Все произошло легко и просто. После нескольких толчков, судорог и вскриков, тело замерло и расслабилось.

Самое смешное — он смотрел в небо, широко распахнутыми глазами.

Франц засмеялся. Он хохотал громко и заливисто. Затем схватил мертвое тело, встряхнул его и закричал:

— Видишь?! Теперь ты видишь меня, отец? Меня! Меня!

А потом на него неожиданно опустилось умиротворение. Гнев рассеялся, хотя ненависть по-прежнему горела внутри. Как и желание мести.

Потому что не только этот человек, этот выродок, папаша был объектом его гнева. Не только он должен быть наказан.

Франц осел в снег. Время словно бы замерло, утратив свою важность. Кровь расползалась по снегу тонкими паучьими линиями — темными и густыми.

Он посмотрел вниз, на долину, словно что-то искал, но не мог найти. В ближайшее время ему нужно будет избавится от трупа: например, сбросить его вниз с горы и вызвать лавину. Но сейчас он думал о другом. Ему нужен был план.

Франц Оберхаузер умер.

Вместо него родился Эрнст Ставро Блофельд. С единственной целью: уничтожить Джеймса Бонда.

Он все сильнее смеялся, хохоча во все горло. С этой смертью пришла новая жизнь, это был честный обмен. Новое «я» — темное и огромное, как ревнивое божество, — готово было явить миру боль и несчастья.

Смех снова прокатился по тишине гор, оседая на дне замерзшего озера.