Шизанутые рассказы (джен)

— Доброе утро, сестренка.

Первая улыбка Марка — всегда ей, самая искренняя и солнечная, и видеть, как младшая сестра улыбается в ответ, — каждый раз счастье.

— Не знаешь, что сегодня на завтрак? Вчера была просто отвратительная каша. Интересно, повар ее хоть раз попробовал, когда готовил? Иногда мне кажется, что он в сговоре с врачами. Ну, чтобы мы быстрее выздоравливали, лишь бы не есть эту бурду.

Не переставая говорить, Марк одевается, идет к раковине. В кране снова течет только холодная вода, что добавляет очередной минус пребыванию здесь. Еще есть продавленный матрас и слишком тонкое для весенних ночей одеяло, но на это он пожалуется завтра.

— Того парня из соседней палаты — помнишь, я рассказывал? — вчера выписали. Я тоже хочу домой.

Сестра молча улыбается и почти неощутимо гладит его по руке. Но Марку хватает тепла этого жеста, и он не требует отвечать.

— У меня от этих таблеток уже изжога, — чуть морщится. — Жду-не дождусь, когда их отменят и выпишут. Дома же все хорошо? Наверняка мама снова ругается на Барни за то, что он погрыз ее домашние тапочки. И цветы на балконе уже скоро зацветут, наверное…

Сестра по-прежнему молчит, лишь изредка склоняя голову в согласии.

— А у тебя как дела? Учебный год хорошо заканчивается? Помню, в твоем возрасте мы с ребятами веселились на полную и совершенно не думали ни об уроках, ни о домашних заданиях…

Он выключает воду и промокает озябшие щеки полотенцем.

— А еще я вчера открытку сделал. В подарок. Как думаешь, Марии из сорок пятой понравится? Она симпатичная. Правда, никогда мне не отвечает, совсем как ты. Но я все равно подарю.

Его сосед заходит в палату, привычно бросает нейтральное “Привет” и заваливается на свою кровать. Вчера он спрашивал у матери Марка, как зовут ее дочь. Та ответила, что Марк — единственный ребенок в семье. Вполне ожидаемо.

Раз-два-три-четыре-пять. Раз-два-три-четыре-пять.

В голове Милли звучит музыка, пальцы раз за разом пробегают по полированой поверхности стола в надежде сыграть ее. Раз-два-три-четыре-пять… Вместо музыки получается только глухой стук, и тарелки дребезжат и звенят, разбиваясь, скинутые в порыве ярости предплечьем. Тарелки играют свою мелодию — мелодию расколотого стекла, что накладывается на музыку в голове и дополняет ее. Тонкие пальцы в заусенцах перебирают мелкое крошево, слушая, как трутся и скрипят тонкие края друг об друга.

Края, что глубоко режут пальцы, и Милли проводит их кончиками по полупрозрачным осколкам, оставляя красные разводы. Теперь она не музыкант — она художник, и на стеклянном полотне расцветают пионы и маки. Краски много, куда больше, чем нужно, чтобы нарисовать выдуманный ею букет, и пол рядом покрывается мелкими красными каплями. Милли кажется, что это слезы Тех, Кто сверху, и даже пытается обозначить линию Их лиц, но немеющие пальцы плохо слушаются и смазывают черты. Она снова злится и бьет ладонями по полу, смешивая все в один большой комок. Милли считает, что красный на нежно-голубом кафеле похож на закат, и удовлетворенно кивает: картина готова.

Босые ступни громко шлепают по холодному полу, когда она идет в ванную, чтобы смыть краску с рук. Вода журчит, щетка шуршит по коже, стирая красные потеки. В голове снова рождается музыка, и неровно подстриженные ногти выстукивают по белой эмали раковины в такт: раз-два-три-четыре-пять. Они поскальзываются на тонких ручейках, бегущих из не закрывшихся ран, и снова сбивают ее, вынуждая злиться, и злиться, и кричать.

Когда вернувшаяся с работы мать находит Милли по отпечаткам стоп, та сидит на полу, зажав ладонями уши, и еле слышно молит об одном: чтобы кто-нибудь выключил эту оглушающую музыку в ее голове.