Твоя очаровательная ложь (джен)

Говоря о Майлзе, граф Фордрозда никогда не произносил слова "мутант". Не произносил, однако Грегор слышал, как оно притаилось за каждой фразой, падавшей с изящных губ Фордрозды. Хотя Грегор знал, что это ложь, что с наследственностью у Майлза все в порядке, и что, если бы не Мятеж Фордариана, тот имел бы внешность Айвена, их общего кузена, разве что волосы — темнее, а глаза — ярче.

Даже сейчас, после солтоксиновой травмы, Майлз здорово походил на Айвена, больше, чем на собственного отца — и еще капельку сходства Грегор видел с голоснимками, на которых ребенком был снят император Эзар. Такой же безумно страстный, полный жизни, словно светящийся изнутри. И так же изогнута нижняя губа.

Но только глаза Майлза горели так ярко, как не могли глаза Айвена, Эйрела и Эзара вместе взятых.

Вместо оскорбительного "мутант" Фордрозда всегда говорил "эксцентричный", "неуравновешенный" и... ну, да, "одержимый". Те же самые эпитеты, которые применял к Майлзу сам Грегор. Когда Грегору было всего восемь — а его крошечному молочному братцу три — то малыш, в котором он души не чаял, которому рассказывал истории, государственные тайны и свои собственные маленькие детские секреты, вдруг изменился, превратившись в странного, заводного, не способного усидеть на месте мальчишку. Майлз-ребенок Грегора пугал. Он оставался таким же маленьким и хрупким, но к этому добавилась воля, сплавленная из железа и огня. Грегору всегда было невыносимо смотреть, как Майлз калечится из-за собственных же действий. Ощущение неотвратимости катастрофы, когда этот меткий пытается прыгнуть выше головы; затем мгновение уверенности, что на этот раз Майлз все-таки убился, и Грегору придется рассказать об этом его маме; а потом странное ощущение под ложечкой, когда Майлз поднимал голову и смотрел на него своим особым взглядом — побелевшее лицо перекошено, зато губы плотно сжаты, чтобы ни выпустить наружу ни единого звука боли.

Майлз был третьим в череде наследников трона, вслед за собственным отцом. Эйрел обожал своего сына. А Майлз — ну, он был психом с того дня, как научился ходить. И по своему опыту Грегор знал, что Майлз не побоится попробовать ничего.

Но за этим рассудочными политическими опасениями таилось еще нечто. Точнее, некто: маленький пятилетний мальчик, робкий и тихий, которого так легко напугать. Которого уже начали натаскивать на управление империей. Который ощущал себя брошенным, оттесненным в сторону этим новым младенцем, требующим столько заботы. А потом — снова брошенным и напуганным, когда Майлз принялся скакать через препятствия, совсем не слушая, что ему говорит Грегор. А Грегор никогда не говорил слишком громко или достаточно быстро для него. Да и как бы у него это получилось? Для Майлза сама планета была недостаточно велика и вращалась в космосе недостаточно быстро.

И было что-то еще, в самой глубине: нечто едва зарождающееся, тоскующее, болезненно остро подмечающее в Майлзе каждую деталь: руки, глаза, напряжение плеч, когда он готовился совершить невозможное, или изгиб рта, когда он пребывал в неподвижности — то ли слишком утомленный для новых попыток, то ли просто находясь в довольстве и покое. Каждая фаза калейдоскопа его настроений притягивала Грегора как магнит, неумолимо и молча.

Иногда — да ладно, уже давно — Грегор спрашивал себя: что если бы у Майлза все стало по-другому? Что если бы было возможно пощадить сына Форхаласа, или... или отец Грегора не погиб бы под Эскобаром — что именно Майлз променял бы на здоровое тело? Но только сейчас он подумал: "Это же я был императором, когда на родителей Майлза совершили покушение. В конечном итоге, ответственность на мне. Это в мои ладони они вкладывали свои. Если бы я только мог..."

Первым про наемников ему рассказал Саймон Иллиан. Сначала все, что почувствовал Грегор — болезненное чувство зависти к Майлзу, который летает там свободный от всех оков, даже от гравитации. Лишь потом пришла мысль о том, во что это выльется, и Грегору стало плохо — но в первую секунду если за что и беспокоился, так за то, чтобы его младший братишка был жив и цел. Иллиан смотрел на него расстроенным и мрачным взглядом: уж он-то сразу подумал о последствиях и о Законе Форлопулоса. Но ни слова об этом не сорвалось с губ шефа СБ. Он защищал сына Эйрела Форкосигана столько, сколько мог.

Когда Фордрозда в первый раз произнес слова "государственная измена", Грегор уже и сам отяготил себя этими страхами. А стало только хуже. Он принялся яростно спорить. Нет, Эйрел не стал бы!... а даже если и стал бы, то только сумасшедший способен себе вообразить, что инструментом своего заговора он выбрал собственного сына. Верность Майлза была как планета, вращающаяся по эллиптической орбите: может удаляться, но никогда не уменьшится. Он был верен Барраяру инстинктивно, той животной верностью, которая связывает, например, пару лебедей: едины в жизни и смерти, иные варианты даже не рассматриваются. Майлз умер бы за свою страну, он и так послужил ей телом и кровью еще в утробе матери — «хотя вряд ли сознательно и по своему выбору», добавил Грегор.

За Фордроздой всегда тянулся шлейф одеколона — тяжелый запах розы и мускуса. У него был талант изящно держаться и выставлять себя в наиболее выгодном свете. Рядом с графом Грегор всегда чувствовал смущение и зависть. В свои двадцать один он был все еще неуклюжим и долговязым, настолько тощим для своего роста, словно его специально взяли и вытянули: эдакая фигурка императора из пластилина.

Конечно, Майлз — низенький и покрытый шрамами — выглядел еще страннее, чем он сам, но почему-то в мыслях Грегора он никогда не был ни карликом, ни уродцем. Майлз завораживал; он притягивал взгляд Грегора и не отпускал все время, пока находился рядом. И это была не притягательность неправильности. Майлз не был неправильным, он просто был другим; чем-то настолько странным, что почти прекрасным. Фордрозда не называл его «мутантиком», но Грегор, так чувствительный к совпадениям между ними обоими — ущербными детьми своих уважаемых и грозных отцов — в глубине души знал, что Майлз — странный, неправильный, ненормальный, потому что он сам точно такой же.

Встань перед самим Грегором выбор: предать отца, чтобы не предавать свою страну — как бы он поступил тогда? А если бы это значило расстаться с той сверкающей, прекрасной свободой, которую он заслужил всей своей жизнью? Вряд ли Грегор мог бы так поступить; только не он, мальчик, которому так отчаянно не хватало отца. Ради спасения принца Зерга Грегор сделал бы... да, абсолютно все.

Но если фанатичная сила преданности Майлза распалась сейчас на две части, которая из них перетянет? Какой выбор сделает его странное, необычное, безумное сердце? Что он выберет: императора и Империю — или отца? От самой этой мысли у Грегора перехватило дыхание: что за жестокий, немыслимый выбор!

Эйрел Форкосиган любит своего сына. Больше, чем любит императора. Может ли Майлз — такой отзывчивый, восприимчивый, отчаянно склонный к риску — не ответить на это чувство взаимным и столь же сильным?

Фордрозда наклонился вперед, положил тяжелую ладонь Грегору на колено. Грегор сглотнул перехваченным горлом. Он воочию представил себе картины, одну за другой. Вот Майлз наносит ему смертельный удар — такой же, каким Корделия прикончила узурпатора Фордариана: короткий замах, лезвие, падающее на шею, и конец всему. Вот одобрительно улыбается сыну Эйрел… тут Грегор почувствовал внутри такую боль, что на мгновение дыхание перехватило. Вот Майлз медленно умирает от голода в клетке на площади, у всех на глазах. Впрочем, эта смерть, наверное, будет быстрой, Майлз такой мелкий и тощий, что долго не выдержит. Может, Фордрозда найдет способ, чтобы Грегор мог этого не видеть...

Он кивнул, Фордрозда поощрительно ему улыбнулся, и слушания начались. Без Майлза. Грегор не знал точно, где тот сейчас, потому что Саймона Иллиана с его обеспокоенной физиономией отправил гнить в его же собственную тюрьму. И поделом. Но Грегор все же не мог позволить Майлзу умереть от голода на Главной площади, не мог убить последнего из Форкосиганов — своего младшего брата, даже больше, чем брата, если бы только ему хватило смелости быть честным с самим собой — не бросив ему напоследок спасательный круг. Адмирал Хессман отправил корабль, чтобы доставить Майлзу обвинительное заключение, будь тот на Колонии Бета или еще дальше, зато Грегор попросил включить в его экипаж Айвена Форпатрила. Может, Айвен и идиот, но он верен Майлзу и не хуже прочих понимает кривой, запутанный ход его разума. Вдруг он сумеет как-нибудь Майлзу помочь? Правда, Грегор на это не слишком рассчитывал...

Капитан Димир так и не доложился после стоянки на Бете. И от Айвена не было слышно ничего, поэтому Грегор добавил Элис Форпатрил в список людей, которых он сейчас видеть не мог. Ему приснился Майлз в цепях. Впрочем, изгнание — более вероятный исход. «Чтобы мы могли его убить, он должен появиться здесь». И Грегор понимал с горечью в сердце, что Майлз уже много лет изнывал от желания оказаться где угодно, только бы не здесь. Если он не явится, если он оставит Барраяр...

Чума на всех этих Форкосиганов! Ну почему он должен их любить так глупо и так сильно? И к тому же безответно. Майлз уже не первый год вздыхает по Елене Ботари.

И в это мгновение Майлз снова ворвался в гущу событий, точно фейерверк — яркий, рассыпающий искры, опасный. Грегор сжался где-то на заднем плане, пока Майлз с блеском разоблачал Фордрозду и Хессмана, их заговор, то, что они собирались использовать императора как оружие против Эйрела Форкосигана, что вертели им, точно марионеткой. Но даже в минуту своего глубочайшего позора Грегор, в чьей душе сомнения в близких людях стремительно уступали место страшным сомнениям в себе самом, не мог отвести от Майлза глаз. От Майлза, на чьем лице пролегли складки — боли? — и кто двигался как человек уставший и вымотанный, зато его глаза сверкали искрами в темноте, ясные, непредсказуемые, прекрасные. За его плечом как верный адъютант стоял Айвен, которому в эту минуту Грегор страшно завидовал. Как многое он бы отдал за то, чтобы самому смотреть на Майлза таким же честным взором.

А ведь он никогда не видел Майлза и Фордрозду рядом! Когда граф навел на Майлза ствол игольника, Грегор отчетливо увидел, что в сравнении с этим человеком Майлз не выглядит ни инвалидом, ни мутантом, ни отклонением от нормы. Майлз был единственным настоящим в этом зале, и в сравнении с ним все становились отражением в кривых зеркалах. И Фордрозда больше не смотрелся изящным джентльменом рядом с этим ярким и горячим сгустком энергии, страсти, решимости и благородства.

Потом Майлз сказал ему, что всегда мечтал лишь об одной роли — верного Форталии. А Грегор подумал, что тот — семнадцатилетний, маленький, странный — пожалуй, и так уже стал героем в большей степени, чем все персонажи песен и легенд Старого Барраяра.

Когда Эйрел вышел, Грегор нашел в себе силы на попытку извиниться:

— Майлз, я...

Но Майлз тоже покидал комнату вслед за отцом, уходил из Замка Форхартунг навстречу солнечному свету барраярского дня.

Грегор вздохнул, встал и, стараясь подавить зависть в душе, расправил плечи, заново принимая на них бремя своего вечного императорства.

Однако сердце у него было разбито, и с этим уже ничего было не поделать.