Тоска по-древнерусски (джен)

Вот поживете с мое, тогда и поговорим. Тогда и будете смеяться. А я уже немолодой, можно сказать, почтенный кот, за всю свою жизнь рассказавший столько сказок, исполнивший столько песен, что ни пером описать, ни… Тьфу ты! Как дальше быть — про то не ведаю, не слагаются сказки, не льются песни. Отправит меня князь наш Владимир на пенсию за ненадобностью, вот как пить дать, отправит. Мое счастье, что он нынче отпуск взял, на море укатил. Сказал, забава есть у вельмож иноземных — на досках они по воде катаются, а он чем хуже? Как по мне, остерегаться воды надобно, не дело это — выходить в море без судна надежного, без команды дружной да без надобности острой. Эх, не приключилось бы чего, вернулся бы князь наш, свет Владимир, жив да невредим!

Впрочем, пусть еще отдохнет. Надобно мне о своем положении подумать — не нужны уже никому сказки старые, предания древние. Подавай людям добрым выдумки заморские, «фэнтези» сие называется, будь оно неладно! И бояре намекают уже: мол, не соответствуешь ты, кот, занимаемой должности, не отвечают твои сказания требованиям новым, современным.

А где ж их взять-то, сказки да песни? Про кого нынче слагать былины героические да басни поучительные? Был я давеча у Ильи, погостить хотел. Да вот беда: Илюша-то совсем умом тронулся, видать, тяжела доля русского богатыря, не каждый выдержит. Покуда на печи лежит — оно и ладно, а как вспомнит о подвигах ратных, так и рвется в бой — не удержишь, — только про облачение-то и забывает. Срам, да и только! Так и повелось у них — выскакивает защитник Руси на улицу в одном исподнем, девки со всей округи сбегаются на богатыря посмотреть, визг да свист стоят такие, что Соловей-разбойник зеленеет от зависти!

О, мышь!.. О чем бишь я? Ах, да!

Перевелись нынче богатыри на Руси. Добрыня — и тот не выдержал долюшки своей, жизни спокойной захотел, в Италию солнечную переехал. Подданство сменил, «по политическим убеждениям» (то не мои слова, такое объяснение прислал он князю). Как же теперь про него, басурманина, сказки сказывать да песни заводить? Нет, негоже это.

А про Алешку нынче нельзя былины рассказывать да подвиги его описывать — опростоволосился он, да так, что при встрече с ним теперь даже Тугарин-змей лишь презрительно смотрит. Очень уж наш Алешенька пристрастился к браге крепкой, к меду сладкому, вмиг промотал все, что князь пожаловал ему за службу ратную. И придумал он совершить дело темное — решил продать за монету звонкую иконостас. Дружина княжеская не сплоховала, вмиг остановила такое непотребство. Только и уважение Алеша нынче потерял, и доверия нет ему более. Князь-то наш тут же ответные действия предпринял — запретил мне впредь рассказывать былины о его ратных подвигах, а добрым людям наказал забыть даже имя богатырское.

Уповал я на то, что крепка Русь корнями своими, что найдутся среди людей молодых герои новые. Да только где же они, богатыри будущие, заступники земель родных? Не привлекает их нынче служба да подвиги во славу отчизны. Удумали они головы и бороды брить да тряпки оранжевые вместо кафтанов и рубах носить. Всего и забот-то у них — по улице ходить да песни басурманские распевать. Стыд один!

О чем же нынче мне, горемычному, речь держать, о чем сказки сказывать? Выгонят меня с княжеского двора, как пить дать, выгонят. Подамся-ка я до Ярославны — чай, не погонит, сердце-то у нее доброе и жалостливое. Вот только рыдать ей сейчас некогда — работает с утра до ночи, не покладая ручек. Трудится аки пчелка, не всяк мужик так пашет, а живет-то одна-одинешенька, словом перемолвиться не с кем. Сбежал муж ее, позор на его голову, к половцам, с той поры носа дома не кажет. А Ярославна поплакала, повыла, да и успокоилась — женщина она сильная, независимая. Да только бабе, какой бы самостоятельной она ни была, нужен кто-то ласковый, кто не даст сердцу ее зачерстветь. Тут впору хоть кота завести. Буду ей песни складывать да преданья старины глубокой рассказывать. А что служба? Пусть кто другой нынче о фэнтези заморских добрым людям повествует.