Змея (джен)

Эмиль Савиньяк рано познал, насколько велико различие между злостью и ненавистью. Злость — это минутная гроза, ревущий темный вихрь, сокрушительный, но стремительный. Налетев обжигающей бурей, она беснуется недолго, а потом уносится без следа, оставляя в душе чистую морозную ясность. Злость пробуждает и отрезвляет.

Ненависть выглядит совсем иначе. Это черная змея, огромная, с ледяной лоснящейся чешуей, извивающаяся мощными кольцами омерзительного тела. Она терпеливо дремлет в самом темном углу души, в том, куда страшится взглянуть даже самый непогрешимый праведник — но пробуждается по первому зову, скаля отравленные клыки и готовясь к смертельному броску. Ненависть душит, медленно дурманит рассудок, приближая тот миг, когда ее отчаянный хоязин наконец даст ей волю. Она никогда не уходит.

Детство Эмиля, горячего, порывистого, неугомонного, было преисполнено маленьких гроз детской злости — но всякий раз они рассеивались, открывая миру беззаботное солнце, греющее, но не обжигающее. Так живут все счастливые дети — минутными вспышками, чистыми радостями и невинным гневом. Так жил и он — пока однажды где-то глубоко-глубоко внутри не подняла голову черная змея.

Эмиль не мог сказать точно, когда это случилось впервые. Может быть, когда он заметил, что отец отвечает на бесконечные вопросы Лионеля чуть более охотно и гораздо более полно, объясняя даже мелкие детали, которые детский умишко понять не мог. Может быть, когда дядя Рафиано снисходительно разрешил ему сбежать во двор, тренироваться со шпагой, а сам задержал брата в библиотеке, заметив, что «наследнику рода следует постичь куда больше, чем всем его родичам». Может быть, когда седой усталый ментор, ругая их за очередную шалость, вдруг начал обращаться только к Ли, взывая к его уму и его совести и выделяя дребезжащим голосом ненавистное «Вы же будущий граф!»

Знакомство со змеей позабылось, но последующие встречи с ней помнились куда более отчетливо.

Она вскинулась, когда мать у гроба отца рыдала на плече Лионеля, вцепившись в его руку, а ему поручила захлебывающегося слезами младенца, бросив безжизненно: «Позаботься об Арно».

Она раздула капюшон, когда брату досталась должность при дворе, в центре бурлящей, пестрой жизни, рядом с сильными мира сего, с вершителями судеб — а его самого оставили в ледяной Торке, точно ссыльного. Нет, Эмиль любил свою службу, любил шальной и пьянящий дух войны, но в то же время страстно мечтал быть столь же осведомленным, столь же влиятельным, как и Ли, и вызывать уважение не только неотесанных вояк, но и рафинированных интриганов — таких, как всесильный кардинал и хитрый дядюшка-экстерриор.

Черная гадина бесновалась, когда Росио, старый дорогой друг Росио, в ходе непринужденной беседы о делах насущных вворачивал что-то вроде «Лионель, ты же понимаешь.?» Лионель понимал. Эмиль, вырвавшийся в столицу на несколько дней, в хитросплетении интриг, которое каждый раз принимало новый рисунок, разобраться не мог даже после трех бутылок кэнналийского и ночи, проведенной за обсуждениями. Он ненавидел свое бессилие, свою кажущуюся глупость, а прежде всего — свою чуждость миру, о котором он грезил.

Еще в детстве он понял, что попытка огреть шпагой братца, проигравшего в поединке и беспомощно барахтающегося в пыли, чревата суровым наказанием и долгими нотациями о том, что добивать упавшего — бесчестно и постыдно; такая же кара наступала за победу, добытую нечестным путем — подножкой, толчком, попыткой удержать Ли свободной рукой. А вот за хитрый выпад из безнадежного положения, за укол празднующему свое превосходство близнецу Эмиля хвалили. Тогда он понял — нужно атаковать победителя, спокойного, уверенного в прочности своего положения — выиграть у него сложно, но ценно. А уж если победитель не ждет удара — то, может статься, даже сложно не будет.

Дело оставалось за малым — усыпить бдительность брата демонстрацией искренней привязанности и святой родственной любви, а между тем — наблюдать, выискивая удобный момент для сокрушительного удара по непогрешимому гордецу. Змею план устроил — она улеглась выжидать, свернувшись зловеще блестящими кольцами и ни на миг не смыкая дьявольских желтых глаз.

* * *

Коварная кобра яростно взвилась в тот миг, шипя и скалясь, когда на стол Эмиля лег указ регента Ноймаринена о назначении кансилльером Талига Марселя Валме, унаследовавшего от ушедшего в лучший мир Проэмперадора Юга графский титул, а Первым Маршалом — Лионеля Савиньяка. Подобное распределение должностей оказалось неожиданностью для многих — придворные болтуны, вообразившие себя провидцами, прочили экс-графу Ченизу место экстерриора, старшему Савиньяку — опороченное Штанцлером кресло кансилльера, а младшему — перевязь, долгие годы принадлежавшую Росио. Но Рудольф решил сдержать напор ретивой молодежи, судя по всему, опасаясь превращения Регентского совета в поле битвы старой и новой гвардии, где первая имела всего одного бойца — его самого. Он вернул на прежнюю должность Гектора Рафиано, частично восстановив стену, за которую так не терпелось вырваться Лионелю — и удовлетворился относительным равновесием.

Эмиль, который так и остался маршалом Запада, сначала взбеленился — снова он за бортом, снова круг избранных замкнулся, вобрав Ли, но вытолкнув его. Но ярость утихла, оставив место жестокой радости — вот момент, ради которого стоило жить, терпеть все эти годы на вторых ролях! Братец поднялся, казалось бы, на недосягаемую высоту, он ждет удара от Дриксен, от Гайифы, от сорвавшихся с цепи морисков — но вряд ли думает о том, что его поглотит пламя собственного домашнего очага.

На следующее утро после получения известий Эмиль, временно передав командование генералу Ариго, отправился в столицу. В притороченной к седлу сумке среди небольшого запаса провианта лежала тщательно упакованная склянка с прозрачной жидкостью. Ей маршал обзавелся в день отъезда из Фельпа — купил в сумрачной и душной лавке престарелого травника, скрыв лицо и отчаянно пытаясь имитировать акцент марикьяре. А идею ему подала, как ни странно, Франческа, святая душа, имевшая неосторожность рассказать о средстве, благодаря которому Дуксия меняла состав в зависимости от целей наиболее амбициозного ее члена.

Никому не казалось странным, что один из пожилых советников внезапно начинает хворать, да так и не оправляется — возраст, капризный климат, сложная нервная обстановка… Даже если его семья затевала следствие, не веря в естественную кончину уважаемого родителя, лучшие врачи, включая почитаемого колдуном осевшего в Фельпе одноногого мориска, не могли найти доказательств преступления — яд при правильном его преподнесении жертве не оставлял следов.

Готовили отраву из мелких белых цветов с непроизносимым названием, растущих в вольном городе повсеместно — но несмотря на доступность сырья, отыскать ее оказалось непросто. Рецептура, по словам Франчески, была исключительно сложной, да и мастера по понятным причинам не спешили являть миру свою личность. Эмиль извел немало усилий и денег на поиск и подкуп осведомителей, которые свели его с травником. Тот предложил ему яд за баснословную сумму, представив его как «средство от головной боли». Савиньяк оценил иронию — действительно, недосягаемый братец был его головной болью лет эдак с пяти-шести.

* * *

В Олларии царили холод и сырость, по узким улицам метался холодный порывистый ветер, заставляя немногочисленных прохожих зябко кутаться в плащи и ускорять шаг. Змея злорадно оживилась — как просто теперь будет списать болезнь Первого Маршала на простуду! Разве может привыкший к солнечной осени южанин остаться в добром здравии при этаком ненастье?

В родовой особняк Эмиль въехал сильно за полночь, когда матушка, прибывшая в столицу посмотреть на триумф сына, уже спала. Сам проклятый триумфатор, по словам верного старого слуги, все еще работал, заперевшись в кабинете.

Невольно трепеща при мысли о встрече с тем, кого он собирался уничтожить, маршал взбежал по устланным ковром ступеням и настойчиво постучал в святая святых главы рода.

— Матушка, почему вы еще не…? — из-за двери донесся смертельно усталый голос Ли. — Эмиль?! — брат прервал себя на полуслове, расширившимися от удивления глазами глядя на того, кто появился на пороге. Во взгляде Первого Маршала Талига было столько искренней радости и сердечного тепла, что младший едва ощутимо вздрогнул. Это было невероятно, неправильно! Как можно быть столь проницательным, когда дело касается врагов, и совершенно слепым насчет родных?

— Ли! Неужели не ждал? — Эмиль крепко обнял брата, задорным мальчишеским жестом взъерошил идеально расчесанные белокурые волосы, похлопал по напряженной спине. Когда-то подобное лицемерие вызывало у него отвращение к самому себе, но сейчас оно казалось единственно верной стратегией выживания.

Змея радостно оскалилась, чувствуя, что плоть, в которую она так жаждет впиться, досягаема и совершенно беззащитна.

Маршал глубоко вздохнул, ощутив легкие нотки благовоний, которые жгли во дворце с незапамятных времен — и мстительно подумал, что скоро этот аромат вытеснит резкий запах тинктур, которые лекарь будет настойчиво вливать в обреченного.

— Извини, что не прибыл на твое чествование — спешил изо всех сил, но сам знаешь, какие сейчас дороги, — выпуская брата из объятий и виновато улыбаясь, говорил Эмиль, помня, что специально поехал кружным путем, дабы не успеть на церемонию. Если б он увидел, как брат приносит присягу, занимая должность, по праву принадлежащую ему, выстраданную столькими спасенным кампаниями, то немедленно влил бы в его бокал весь пузырек яда — и тем самым выдал бы себя с головой. Он должен был ждать — а для этого полыхающую ненависть стоило смирить.

Рассыпавшись в ничего не значащих любезностях, брат выставил на стол бутылку «Вдовьих слез» и два бокала, а затем спустился на кухню, дать указания насчет горячего ужина для Эмиля. «Какая трогательная забота, — с язвительной горечью подумал маршал Запада, — ведь так просто заботиться о тех, кто слабее, подчеркивать их зависимость от тебя, правда, Ли?» Любому логику подобные рассуждения показались бы горячечным бредом, но присутствие брата и предвкушение скорой расправы лишали Савиньяка способности мыслить здраво.

Он прислушался — шагов на лестнице не было слышно, а значит, времени хватало. Ловко вытащил пузырек, заранее перепрятанный в карман мундира, откупорил и занес над бокалом, предназначенном Лионелю.

Три капли. Не больше. Но регулярно.

Плотно притер пробку, убрал флакон поглубже — как раз вовремя: брат, все так же блаженно улыбаясь, вошел и тяжело опустился в кресло напротив.

— Я тут немного похозяйничал, ты же не против?..

* * *

В первую неделю Лионель, несмотря на три капли яда, каждое утро подававшиеся ему вместе с шадди, выглядел столь цветущим, что Эмиль засомневался в действенности средства по изведению дуксов. Однако на восьмой вечер Первый Маршал вместо традиционного семейного ужина предпочел, витиевато извинившись и сославшись на усталость, сразу подняться в свою спальню. Старший-младший проглотил поданное жаркое, не чувствуя вкуса, и поспешил к брату, скрывая за фальшивым беспокойством торжество и нетерпение.

Лионель ничком лежал на постели, скинув только сапоги, перевязь и мундир, причем последние кучей валялись на кресле — учитывая, каким аккуратистом был граф, данное явление можно было считать крайне тревожным (или радостным) сигналом.

Маршал Запада сел на край кровати, осторожно погладил брата по плечу — как в детстве, когда маленький Ли болел, а Эмиль по наущению матушки учился «оставаться для него опорой».

— Ли, что с тобой? — и снова интонации семилетнего испуганного ребенка. Впрочем, сейчас они уместны, он же все еще встревоженный любящий близнец.

Старший осторожно повернул голову, не открывая глаз, и тут же поморщился — это движение явно стоило сильной боли.

— Ерунда, — а судя по хрипловатому негромкому голосу, что-то куда более грозное, — просто голова разболелась. К утру пройдет, не в первый раз, — что ж, бахвальство было и остается семейной чертой — Эмиль мог поклясться на чем угодно, что так голова у брата еще не болела.

— И зачем так себя мучить? У матушки должны быть тинктуры, я сейчас…

— Нет-нет, не тревожь ее. Открой, пожалуйста, окно, и ничего больше не нужно.

— Как знаешь, — с ощутимой долей недовольства буркнул маршал Запада, дергая за неподатливую створку. Впустив в комнату струйку ледяного воздуха, он взял с кресла аккуратно сложенный плед и накрыл им брата, — отдыхай, Первый Маршал.

— Спасибо, Милле. Не знаю, что бы я без тебя делал.

«Ты бы жил, братец. Долго и счастливо».

* * *

Следующая неделя ознаменовалась приездом Арно — Райнштайнер дал ему двухнедельный отпуск, дабы юноша мог отпраздновать свой двадцатый день рождения в кругу семьи и заодно похвалиться капитанским званием, доблестно добытым во время зачистки Северной Марагоны от дриксов. Олененок, на взгляд Эмиля, стал чуть строже и серьезнее — боевой опыт давал о себе знать — но братьев любил по-прежнему горячо и беззаветно. Обоих.

Малыш тараторил без умолку, рассказывая счастливой матушке о своих приключениях, а Эмиль смотрел на них, впервые задумавшись о значении Лионеля для каждого из их семьи. Любимец Арлетты — конечно, младший-младший, ибо старший слишком холоден, чтобы позволять себя обожать; для дядюшки Рафиано он, скорее, соратник, а не племянник, а что насчет Арно? Неужели он, такой живой, непосредственный, горячий, привязан к строгому и скорому на наказание старшему так же сильно, как к нему, Эмилю? Это казалось безумием — но не большим, чем необъяснимая слепота Ли.

Арно со свойственной ему пылкостью и высказал то, что боялись спросить друзья Первого Маршала и немногочисленные родные, заботящиеся о его благополучии.

Не отпуская плеч брата после объятий, он обвел цепким взглядом посеревшее осунувшееся лицо и темные тени под припухшими глазами и спросил с неподдельной тревогой:

— Ли, ты болен? — в огромных темных глазах Олененка плескались растерянность и страх. Казалось, он не мог поверить в то, что его героический старший может занемочь, как простой смертный. Эта мысль резанула Эмиля хуже ножа — значит, малыш готов мириться с неоспоримым первенством Ли, считает его единственным достойным своей должности, а положение в семье — совершенно естественным. Что ж, тем ему хуже.

— Арно, что же ты так всполошился? — со слегка смущенной улыбкой ответил вопросом на вопрос Лионель. — Много дел в последнее время, устал и, может, слегка простудился — ничего более серьезного, уверяю тебя. Герцог Ноймаринен настаивает на том, чтобы я начал инспекцию гарнизонов с Юга — а это все равно что отпуск.

Сердце Эмиля пропустило удар. Продумав план до мелочей, он ухитрился позабыть об обязанностях Первого Маршала! И вот теперь Ли уезжает, и не будет никакой возможности продолжать смертельный курс — а флакон еще заполнен больше чем на половину. Близнец молод и силен, его организм без постоянных вливаний справится с ядом, мягкий климат родных земель поможет быстро восстановиться. Проклятье!

— Ли, ты же не собираешься пропускать праздник Арно? — а вот и матушка с ее ласково-укоризненными интонациями. Она жила в твердой уверенности, что безгранично любит всех троих сыновей, но на самом деле выделяла то старшего, надежду семьи, то младшего, крошку-любимца. Этого никто не замечал — кроме мальчика, о котором всегда забывали.

— Нет, матушка, но я уеду следующим же вечером. Путешествие обещает быть долгим, а мне не хотелось бы встречать первые снежные заносы в пути.

Змея вскинула голову, раздувая капюшон, яростно оскалилась. Никогда еще добыча не была так близка к смерти, и что теперь? Она ускользает? Не бывать этому!

Могучий черный вихрь злобы затуманил разум, внутренний взор застила мрачная пелена, заставившая забыть о возможной расплате, о раскрытии братоубийства. Теперь значение имела только цель, поставленная когда-то давно.

Так что в тинктуре от головной боли, которую перед самым застольем выпил Лионель — стараниями брата он уже не мог без нее обходиться — оказалось чуть больше действующих веществ, чем предполагалось. Ненамного больше — всего на одну чайную ложку.

* * *

— Капитан Сэ! — Первый Маршал, несмотря на болезненное состояние, лучился радостью и гордостью за младшего. — Я поднимаю бокал за ваши будущие победы. Арно, дорогой мой брат, — торжественный тон превратился в простой и сердечный, — я пью за твое счастье и за свет в твоей душе.

Арно зарделся, и дядюшка Рафиано похлопал его по плечу — мол, не пристало столь доблестному офицеру робеть, как девице. Эмиль натянуто улыбнулся — ему предстояло говорить следующим, а мысли, как назло, были заняты лишь картинами грядущей мести.

Пять бокалов соприкоснулись с мелодичным перезвоном, но лишь четыре коснулись губ. Тот, что держала внезапно ослабевшая рука Лионеля, упал на стол, жалобно звякнув о хрустальную салатницу. Вино, темное, как кровь, разлилось по ослепительно-белой скатерти, но никто этого даже не заметил — взгляды оцепеневших от ужаса членов семьи были прикованы к графу, который смертельно побледнел и начал медленно оседать на пол.

Первым с места сорвался Эмиль, мысленно поклявшийся до самого конца держать хорошую мину при плохой игре — раз пришлось действовать радикально, стоило обезопасить себя от ненужных подозрений. Он подхватил полубесчувственного брата и помог сесть в кресло, ловко развязал шейный платок и расстегнул накрахмаленный воротник. Запястья коснулись ледяные влажные пальцы — Ли тянулся к своему горлу, точно пытаясь сорвать невидимую удавку, и судорожно хватал ртом воздух.

— Тише, тише, — ласково прошептал Эмиль, беря ладонь брата в свою, согревая, успокаивая. Вскинув голову, он добавил совсем уже другим тоном — яростным, нетерпеливым, встревоженным: — Где врач, Леворукий его побери? Где этот бездельник?

Змея, угнездившаяся под сердцем, довольно шипела и шуршала смертоносными кольцами.

* * *

Следующие шесть дней были наполнены тревогой, болью и торжеством. Лионель окончательно слег — в первый день после приступа он пытался поработать в кабинете, чтобы не запускать дела — но мучительная слабость не позволила ему даже дойти до ведущей к святая святых лестницы, не то что подняться по ней. По вечерам его терзала лихорадка, ночные приступы изнуряющего кашля не позволяли выспаться и дать отдых измученному телу.

Семейный доктор Савиньяков, опытный и умелый старец, буквально вытащивший Арлетту из Рассвета после тяжелейших вторых родов, пребывал в отчаянии. Его лечение, назначенное по всем канонам медицинской науки, не улучшало состояние больного ни на йоту. Этому прискорбному факту не удивлялся лишь Эмиль — лечить отравленного от пневмонии было совершенно бессмысленно.

Граф Савиньяк старался выполнять обязанности Первого Маршала по мере сил, которых с каждым днем, если не с каждым часом, становилось все меньше. Он просил Арно или Эмиля, по очереди несущих скорбную вахту у его постели, читать ему донесения и отчеты, диктовал резолюции и указания — все более краткие и неточные. В тот день, когда он впервые не отправил во дворец ни единой бумаги, Ноймаринен явился лично.

Едва слуга доложил о прибытии господина регента, Лионель забеспокоился и попытался встать.

— Эмиль, будь так добр, займи его светлость на несколько минут, — пробормотал он, с трудом приподнимаясь на локте, — я выйду к нему в гостиную.

— Господин Первый Маршал, я приказываю вам оставаться там, где вы находитесь сейчас, — Рудольф, даже будучи фактическим главой страны и восседая в кресле регента, не оставил прямолинейные военные замашки, не забыл простоту, с которой обращался к старым друзьям. Впрочем, иногда она граничила с бесцеремонностью, невероятной для любого другого — при всей глубинной неприязни к близнецу, Эмиль не мог представить его вламывающимся в спальню к больному без стука. Но будучи пока всего лишь маршалом Запада и не смея обратить внимание на бестактность, старший-младший мог лишь поклониться и, подвинув гостю кресло, вернуться к брату, дабы поудобнее устроить того на подушках.

Неловко склонив голову, Ли молчал. Разговор, как и следовало по этикету, начал Ноймаринен.

— Как же тебя угораздило, граф? Выстоять в Кадане и Гаунау и свалиться здесь?.. — он смотрел на своего Первого Маршала с нескрываемой болью, словно не веря, что несколько месяцев в Олларии могут превратить блестящего военного в иссохшую тень.

Савиньяк не ответил — его вновь скрутил приступ кашля, и он жестом попросил Эмиля подать ему воды. Тот протянул стакан, в котором загодя были растворены заветные три капли. Флакон был почти пуст — а это означало, что Лионелю дышать осталось совсем недолго. Оно и к лучшему — младший смертельно устал притворяться, что продлевает агонию брата с искренним сочувствием и неподдельной заботой. Арно — тот заботился с чувством, каждый жест его продиктован сердцем, чистым юношеским сердцем, стонущим при виде страданий близкого. А сердце Эмиля молчало — лишь змея, опутавшая его, изнемогала от нетерпения.

— Простите, — только и смог выдавить Ли, откинувшись на подушки. На побелевших губах выступила кровь, и Рудольф на миг отвел взгляд — так пожилой офицер отворачивается от смертельно раненного молодого солдата, всем своим существом ощущая несправедливость приговора судьбы.

Северянин грузно поднялся.

— Я еще зайду к тебе, граф. Если будешь в чем-то нуждаться — пошли весточку, сделаю все возможное.

— Господин регент, — тихо, но твердо произнес Лионель, — вы уже решили, кому отдадите перевязь?

Эмиль вздрогнул. Неужели сейчас все решится? Неужели брат попросит за него и так жестоко унизит — докажет, что маршал Запада может стать Первым Маршалом только по последней просьбе умирающего? Братец, как же можно быть настолько… змеей? Как можно жалить, растеряв последние зубы?

А Ноймаринен, похоже, изрядно разозлился — хватил от избытка чувств кулаком по стене и сердито рявкнул:

— Ты это брось, граф! Я тебя от должности не освобождал и не собираюсь. Ишь чего выдумал — перевязь передавать… Я к тебе сегодня же пришлю своего врача — он кэнналиец наполовину, а ты сам знаешь, у них все эти штучки лекарские в крови. А твоего остолопа вышвырнуть надо… Нет, повесить! Смотри-ка, до чего довел…

— Благодарю, — с губ Савиньяка, скривившихся в страшном подобии улыбки, сорвался только шелест.

Регент легко сжал лежащую поверх одеяла исхудавшую кисть своего Первого Маршала и, коротко поклонившись привлеченной шумом Арлетте, покинул пропитанный горем особняк.

Эмиль впервые искренне порадовался, что регентом стал северянин, а не Алва — тот бы без труда распознал следы яда и смог бы спасти одного друга, максимально жестоко прикончив второго.

— Ли, сынок… — матушка, за прошедшие десять дней постаревшая на десять лет, склонилась над старшим, поглаживая дрожащей рукой спутанные светлые пряди. Она охраняла покой сына по ночам, проводя дни за молитвами и рутинными обязанностями хозяйки дома. Последние превратились в пытку — хранить упроченный годами порядок, когда сама жизнь рассыпается в пыль, а из души заживо вырывают огромный кровоточащий кусок, было выше ее сил.

Лионель не ответил — то ли задремал, утомленный встречей, то ли впал в горячечное забытье. Графиня сдавленно всхлипнула и утерла покрасневшие глаза кружевным рукавом черного платья. Несчастная женщина попалась в ту же ловушку, что и Ли — она слишком много озиралась в поисках внешних врагов, представляя свой дом — не столько родовой замок, сколько круг близких — безопасной цитаделью, куда уж точно не проберется диверсант. Какая роковая беспечность!

— Я побуду с ним, мама. Вам стоит отдохнуть… Или поговорить с Арно.

Двадцатилетний юнец, переживший войну и плен, оказался бессильным в противостоянии с семейным горем. Он то злился, проклиная бездарных врачей, Олларию с ее мерзким климатом, саму дуру-судьбу, а потом впадал в глубокое мрачное отчаяние и украдкой плакал у постели брата. Арно плохо помнил отца, который погиб, когда мальчик был совсем маленьким — и неизбежно приближающаяся смерть старшего стала его первой сокрушительной потерей.

Временами младший бросал на Эмиля странные долгие взгляды, заставлявшие того тревожиться — но отравитель уверял себя, что не мог оставить улик. А подозрения не в меру возбудимого юноши в любом споре можно приписать его расстроенным чувствам — у Арно против брата не могло быть ничего, кроме доводов сердца.

Арлетта ушла, а Эмиль беспокойно заметался по пропахшей лекарствами и болью спальне. Ему совсем не нужно было, чтобы домой нагрянул кэнналиец Ноймаринена. Конечно, вряд ли тот ровня умнице Росио, но чем Леворукий не шутит? Одного подозрения на отравление хватит, чтобы регент начал рыть носом землю, пытаясь выяснить, кто так ненавидел его Первого Маршала.

Придется снова ускорить процесс. Мэтр Паре перед Создателем и людьми подтвердит, что граф умер от молниеносной пневмонии, и самое большее, что сделает господин регент — объявит траур по безвременно ушедшему соратнику.

Эмиль налил в стакан воды из графина и опрокинул туда же пузырек, аккуратно стряхнул последние капли, дабы не потерять ни капли отравы. Теперь оставалось лишь ждать.

Ли пошевелился часом позже, застонал и открыл глаза, устремив мутный безжизненный взгляд на брата.

— Милле, — хрипло прошептал умирающий, — за что?

Ледяная молния прожгла все тело графа Лэкдеми, он вскочил на ноги, содрогнувшись от суеверного ужаса. Сердце заколотилось в горле, в душе ало-черными волнами вздымались ярость и страх. Чем он себя выдал? И как теперь быть? Дороги назад нет, Лионелю не жить, но что если знает Арно? Или даже Ноймаринен? Вдруг Ли успел продиктовать и отослать разоблачение в его отсутствие?

Нет, нет, быть не может — регент бы арестовал его, едва получив такое известие, а Олененок бы просто застрелил, не разбираясь и не думая о последствиях.

Не желая вступать в диалог с братом и объяснять свои резоны, — больше из опасения быть услышанным, чем из нежелания выплескивать скопившуюся в душе черноту — Эмиль холодно выдержал взгляд умирающего и прошипел сквозь зубы:

— Как ты сам думаешь, братец? Или у меня не было причин?

Грудь Лионеля приподнялась в судорожном свистящем вдохе, глаза, чернеющие могильными провалами на иссхошем лице, расширились и впервые с начала болезни наполнились слезами — не от слабости, а от ужаса и отчаяния.

Граф Лэкдеми понял, что просчитался.

— Милле, это ты?! Ты меня…? — зашептал старший дрожащим хриплым голосом, так не похожим на его прежний спокойный тон. В этих рваных фразах прозвучало столько мучительной боли, что Эмиль невольно скривился. Наверное, страшно на пороге смерти узнать, что один из столпов, на котором держалась вся твоя жизнь, оказался насквозь прогнившим.

Но это неожиданное сочувствие тут же сменилось новой волной удушающей ненависти. Змея! Одним вопросом, обращенным к мирозданию в лихорадочном бреду, раскрыть блестящий план, тайну, хранимую великим усилием!

Ярость обуяла Эмиля, он схватил с прикроватной тумбочки бокал с остатками яда, рывком поднял брата с подушек, заставляя выпрямиться.

— Пей! — Ли попытался оттолкнуть руку убийцы, но в нем совсем не осталось сил, и удар по запястью оказался не сильнее робкого касания. — Пей, я сказал!

Граф Савиньяк взглянул на брата — с жутким страданием, но без унизительной мольбы — а потом закрыл глаза и сделал первый глоток. Спустя несколько секунд бокал опустел.

Змея, встревоженная поначалу, возликовала — жертва наконец перестала сопротивляться, позволяя начать кровавое пиршество.

Когда на полный ужаса и боли крик Эмиля в спальню прибежали Арно и матушка, Лионель уже никому не мог выдать страшной тайны, в один миг обесценившей всю его жизнь.

* * *

Спустя неделю после пышных похорон Рудольф Ноймаринен надел на Эмиля, графа Савиньяка, перевязь Первого Маршала. На приеме, посвященном его триумфу, братоубийца упивался всеобщим вниманием, принимая витиеватые соболезнования и сдержанные поздравления. Он поднялся на недосягаемую высоту, покорить которую желал так страстно. Но змея, насладившаяся кровью своей жертвы, не унималась.

Она чувствовала свою сестру, зародившуюся в душе белокурого юноши в траурном плаще, бледного, с припухшими глазами, покрасневшими после ночных бдений у тела брата.

В доселе светлой душе Арно, графа Лэкдеми.