Потрепанная колода (джен)

О, вы здесь. Приветствую вас! Погадаем?

Неважно, кто я. Неважно, где я живу и сколько мне лет. Только один факт: я умею разговаривать с картами Таро, и старая колода каждый день оживает в моих руках. Я чувствую не только образы, зашифрованные в каждой картинке, — я чувствую ваши души, а значит, знаю ваше будущее. Не боитесь? Тогда продолжим.

Так вот, будем считать, что я никто и ниоткуда. Я — любой из вас. Каждый из вас. Рядом со мной — ваши друзья, ваши родные, ваши любимые. Я знаю их голоса и цвета, их вкус и запах. Я — ваш сон, ваш гений, ваш проводник, ваш ключ, ваш образ в мире тайн. Я — это вы. То, происходит со мной, на самом деле происходит с вами. Ведь вы сами вытаскиваете карты...

Она сидит в кресле у окна, спокойная, молчаливая и неподвижная, точно сфинкс.

— Холодно, — она ежится, плечи ее зябко вздрагивают. Я подаю ей теплую шаль, черную с рыжим, в которую она сразу же благодарно кутается и с облегчением вздыхает. Я хочу закрыть окно — осенние вечера прохладны, и я вечно боюсь за ее слабое здоровье.

— Постой, — останавливает она меня, — не надо. Мне стало теплее. Лучше подыши со мной этой свежестью. Ты же каждый год ее ждешь...

Это так — каждый год я жду ранней осени, как подарка. Мы никогда не обсуждали это, но она все и обо всех знает без слов. Я часто заглядываю к ней — поговорить, посоветоваться или просто выпить чаю. Чай приходится заваривать мне — она давно не встает со своего кресла без посторонней помощи. После беды, случившейся с ней, она слепа и слаба телом, но духом сильнее многих и многих, а видит куда лучше зрячих.

Она единственная, кто не просит погадать — я и так знаю ее карту, ту самую, неизменную, а известно ей куда больше, чем мне. Она единственная, кто не просит вообще ничего. Больная и искалеченная, она продолжает отдавать то, что имеет, а имеет она немало. Какая в ней сила сострадания, какое великое сердце, какой разум! Сколько бесценных сокровищ за тщедушной изувеченной оболочкой!

— О чем сегодня? — спрашивает она меня и мягко улыбается. От чашки на подносе поднимается пар. — У тебя наконец-то большая радость?

— Да, — я невольно улыбаюсь в ответ: еще ничего не сказано, а она уже знает. Всегда так — она словно ясновидящая. Придешь к ней с историей, а она сама же и расскажет ее тебе, сделает выводы, предупредит об опасностях. Но бывает, что она слушает молча, сосредоточенно, даже не кивает, а будто ловит потоки слов в невидимый кувшин.

Едва переступишь порог — и она понимает, зачем ты здесь. К ней приходят многие: советуются, жалуются, плачут, просят помощи и даже пророчеств. В то же время ее друзей можно пересчитать по пальцам — люди есть люди, получают свое и, окрыленные, успокоенные, отправляются восвояси, исчезают в своем лазурном завтра, а наш оракул, закутанный в черно-рыжую шаль, снова остается в одиночестве у открытого окна. Они никогда не звонят после этого, не пишут и больше не приходят, а мы, те самые немногочисленные друзья, сердимся и возмущаемся: какая неблагодарность, какой примитивный эгоизм, как же так можно?! А она утешает, нас же пытается утихомирить:

— Не обижайтесь на них. Им всем нужна срочная помощь, а не дружба. Поведете ли вы голодающего в музей, пригласите ли тяжелораненого на танец? Будете ли вы ждать благодарности от больного, который мечется в бреду, даже если попытаетесь сбить ему жар? Будете ли вы ждать, что упавший на улице, которому вы протянули руку и помогли подняться, пришлет вам цветы? Конечно, нет. Вот и они приходят сюда за одним — за спасением, когда им плохо. Им не нужны интеллектуальные дуэли и новые привязанности, я могу только напоить их чаем и залечить их раны. Погасить их боль, смыть с них грязь, дать им надежду, если она есть, вернуть им честь и достоинство, если они утрачены, развеять иллюзии, если таковые имеются, и показать, что истина ничуть не хуже лжи, а будущее ничуть не хуже прошлого, что имеет смысл дождаться завтрашнего дня, а не гибнуть сегодня в отчаянии и страдании... Я не могу сплести для них новые нити бытия, не могу отменить то, что произошло с ними, но пробую заштопать разорванную ткань их жизней. Я не могу отпускать их с теми же муками, с какими они приходят ко мне, а тем более множить эти муки. Им больно. Им страшно. Им очень плохо. Не судите их так строго, прошу вас!

Наш дорогая провидица, мы признаем твою правоту. И все же у меня сжимается сердце, когда после ухода очередного повеселевшего посетителя я вижу одинокую неподвижную фигуру у окна...

— О чем же? — спрашивает она, как обычно.

— О тебе, — отвечаю я и беру ее за руку, — я хочу говорить о тебе.

О жрица света, о служительница великих неведомых богов! Я не обременю тебя. Не сейчас. Ты знаешь о моей радости — это к лучшему. Пусть на сердце у тебя хотя бы сегодня будет легко. Если можешь, если веришь мне, расскажи, что там, в том мире, который ты ясно видишь несмотря на слепые глаза, а я могу лишь смутно чувствовать. Расскажи мне о богах и духах. Расскажи мне свои сны...

— Погадай мне.

Искры вечно отлетают от этой души, поджигают все вокруг.

— Для чего? — спрашиваю я с деланным равнодушием. — Ведь ты же в это не веришь.

Лежит передо мной, прекрасная, соблазнительная, но в глазах — не покорность, нет. Ярость, с трудом сдерживаемая; отчаяние, гнев вечного одиночества, запертые внутри — никого не впущу, не покажу, буду мучиться, все равно вы меня не поймете... Мне и вправду не понять, куда она рвется, да и сама она не знает этого.

Потягивается на постели — тонкая, неистово золотая, острая, напряженная. Дрожит, как струна, что мне делать с нею — смотреть? Или погрузиться в нее целиком и сразу — в эту бездонность, истекающую теплом?

Чувственный рот, капризный — что хочу, то и ворочу! — подбородок. Глаза лесного хищника. Кожа, пахнущая медом...

— А я рискну. Посмотрим, сумеешь ли ты доказать мне, что все это правда.

Что ж, тащи карту, моя прелесть, мой божественный капкан. Тащи — и наконец узнаешь то, что тебе и так хорошо известно, сделаешь выбор, который давно сделан, примешь решение, которое давно принято. И отвергнуто. И снова принято. И так бесконечно.

Длинные пальцы подрагивают на колоде. Она сама замечает это и демонстративно постукивает по стопке карт: да-да, все так и было задумано, я так и собиралась поступить — побарабанить по этим цветным картонкам...

— Вот, — она решительно выхватывает первую попавшуюся карту, резким движением шлепает ее о стол и отодвигается от меня. Сжимается, закрывается подушкой, напускает на себя строгий и независимый вид — толкуй, мол, глупости потом.

Я открываю карту. Шестой аркан. «Влюбленные». Я смеюсь.

— А почему они перевернутые? — спрашивает она, и в голосе ее слышится тревога, которую она даже не пытается скрыть. И сама себе отвечает: — Это потому, что все разрушится, да?

Замирает, замыкается в печальной настороженности, ссутулившись, словно горгулья. Живая, теплая, золотая горгулья с нечеловечески прекрасным лицом...

— Нет, — отвечаю я. — Всегда есть выбор. Ты возьмешь еще карты, дополнительные, и сама увидишь... потом.

— Потом, — соглашается она и наконец-то тянется ко мне. Медовый аромат, мягкие губы, нежный кончик языка... Что сравнится со сладостью откровенного поцелуя? Тепло усиливается и становится жгучим, нестерпимым, мучительным...

Потом.

Человеку нужна не свобода, а любовь. Любая привязанность и страсть — к работе, музыке, животному, другому человеку — это кабала, путы, обязательства, и нет в мире ничего более противоположного и противопоказанного свободе, чем любовь.

П. Вайль. «Гений места»

До коммуны, где жил мой друг, добраться было нетрудно — всего каких-то пять станций пригородным поездом. Потом, правда, приходилось долго идти пешком по лесной дороге, но этот лес, откровенно говоря, и лесом-то назвать было нельзя — так, рощица из тонких молодых осинок, ни зверю, ни человеку не спрятаться.

Осенью, когда воздух был прохладен и тонок, а под ногами тихонько шуршали разноцветные листья, рощица, освещаемая последними золотистыми лучами, вечерами казалась местом необыкновенным, почти сказочным. Хрупкие ветви, теплые краски, изящные силуэты — все это приводило меня в возвышенное настроение, и не только меня — даже шумные приятели моего друга, обитавшие с ним по соседству, делались в этом лесу умиротворенными и задумчивыми.

В осиновой роще никогда и ничего не случалось. К зиме ее засыпало снегом; по весне он таял, на осинках появлялись сережки, а после — молодые листочки, которые осенью опадали, превращаясь в мягкий ковер под ногами, — вот и все. Тем не менее друг выходил меня встречать, словно опасался чего-то.

— Здравствуй, — неизменно говорил он, чопорно склоняя голову и протягивая мне руку. — Как я рад, что ты снова здесь!

Так повторялось из раза в раз, из года в год. Не знаю, откуда взялась в нем эта старомодная любезность. Многим она казалась смешной, но меня очаровывала до глубины души.

Моему другу не было и тридцати, когда мы познакомились. С той поры миновало больше десяти лет, более десятка раз опали листья в осиновом лесу. Пройти по застеленной импровизированным желто-красным ковром широкой тропе до коммуны можно было с закрытыми глазами — так хорошо мне был известен путь, однако друг всегда держал меня за руку и не отпускал.

— Не оступись, дорога неровная, — повторял он.

У многих эта его манера, вероятно, вызвала бы раздражение, но мне, напротив, отчего-то были очень нужны эти рукопожатия, эти слова. Они привносили нечто незыблемое, постоянное в мою суматошную жизнь, полную драматических событий, неожиданностей, не всегда приятных, и перемен, не всегда к лучшему. Осмелюсь предположить, что только он один в ней и был неизменен, этот рыцарь в наглухо застегнутом поношенном черном пальто.

Между нами, вопреки сплетням, не было любви — по крайней мере в том смысле, как ее принято понимать. Наши отношения словно застыли в ее предчувствии, на ее пороге, пусть все и считали, что у меня многолетний роман с этим «странным парнем из деревни». Мы неизменно встречались каждые выходные, а порой и чаще. Его комнаты в коммуне стали для меня вторым домом, прибежищем, где меня всегда ждали — просто ждали. Здесь в любое время можно было рассчитывать на теплый прием, неизменно вежливое обхождение и чашку горячего кофе, а иногда, сами знаете, это очень и очень нужно.

Мой друг был скульптором — сперва мне так думалось. Намного позже и совершенно случайно выяснилось, что человек, который представился мне на выставке скромным ваятелем-любителем, на самом деле не столько скульптор, сколько гениальный художник и дизайнер, известный чуть ли не всему миру, во всяком случае, профессионалам. Он создавал театральные декорации и эскизы костюмов, придумывал внешний облик зданий и интерьеры, писал портреты и выставлялся в крупнейших галереях… Маленькая подпись «Тогот» в углу картины стоила дорого, а поскольку за этот псевдоним хорошо платили, мой друг быстро стал богачом, что меня поначалу очень смутило, как и его популярность — страшно было, развернув газету, увидеть какой-нибудь слащавый заголовок вроде «Благодаря прославленному художнику о неизвестном авторе говорит вся страна». Если проще, то не хотелось, чтобы меня, драматурга-одиночку без покровителей, вечно в тени других — актеров и актрис, режиссеров и театральных директоров, заподозрили в корысти, в том, что я ради славы набиваюсь в друзья к гению. Но стоило однажды забыть об осторожности и проговориться об этом — и наши отношения едва не рухнули. Из-за меня, из-за моей трусости, гордыни и глупости. Надо было видеть выражение его лица в тот момент, когда он понял все это… Мне пришлось долго объясняться и просить прощения, но дружба с этим человеком и его доверие того стоили.

При таких обстоятельствах можно, конечно, справедливо предположить, что вся коммуна жила преимущественно на его доходы. Дом тоже принадлежал ему, хотя жильцам — студентам, небогатым ученым и людям искусства — и позволялось совершать там все, что заблагорассудится, кроме преступлений. Излишества вроде избыточного курения или обильных возлияний праведным Тоготом тоже не поощрялись. Это странное меценатство вызывало немало вопросов и пересудов, но таким уж человеком был мой друг. Богатство и слава ничуть его не ослепили — кажется, он чувствовал из-за них какую-то неловкость, пытался словно бы отодвинуться от известности, отгородиться от собственного гения. Он знал о сомнениях и болтовне за спиной, огорчался, долго переживал, хоть и не выдавал себя, — и все равно продолжал в том же духе.

Он был скрытен и молчалив. Он никогда ничего не рисовал дома — во всяком случае, никто этого не видел. Его работа была частным делом, которое никого не касалось. Если он и показывал что-то в своем кругу, то только скульптуры. Он, однако, не лгал — скульптура действительно была для него лишь увлечением. Вылепляя портреты и миниатюрные барельефы, он отдыхал душой, и шедевры, вышедшие из-под его рук, часто так и оставались глиняными или гипсовыми — он не стремился непременно повторить их в более «серьезном» материале. «Куда важнее схватить образ, чем строить из себя Родена или Пизано», — говорил он мне.

Неудивительно, что одни люди считали его немного тронутым, другие не верили ему и осуждали его, обвиняли черт знает в чем, третьи обожали. Мы и сами не могли понять, что движет им. Как-то за ужином новенький, молодой резчик, случайно — и к недовольству моего друга — узнавший, с кем в действительности имеет дело, после череды восхищенных воплей («Серьезно, ты — Тогот?! Ты и есть Тогот?! Тот самый?! Да ладно, не может быть!») презрительно хмыкнул:

— Почему ты так бездарно прожигаешь жизнь? Уж великий Тогот-то мог бы позволить себе не работать — у тебя и так наверняка полные карманы, до второго пришествия хватит. Валялся бы на пляже где-нибудь на Карибах в обнимку с грудастыми бабами, пил коктейли и рассекал под пальмами на красном «Феррари». Чего ты с убогими нянчишься? Сидишь в этой дыре, кормишь всех, только что за ручку не водишь… Зачем?

Великий Тогот молча встал из-за стола. Извинился и вышел, ни на кого не глядя. Даже дверью не хлопнул, просто ушел. И все.

* * *

Тот день выдался пасмурным, сырым. В такую погоду в тихой рощице порой начинало казаться, что живьем оттуда не выбраться. Она словно превращалась в некое параллельное пространство, наполненное молочно-серым туманом, которое удерживало, не отпускало от себя. Не вставали стеной, не смыкались перед глазами стволы, не цеплялись за карманы сучья, не было ни зловещей темноты, ни опасных оврагов — ничего. Невозможно объяснить, что происходило в такие часы, но это место как будто отнимало волю и вытягивало силы. Хотелось просто сесть под деревьями, замереть и остаться так навсегда. Впрочем, друг, державший мою руку, не позволил бы мне этого.

Вдали, в конце аллеи, уже виднелись знакомые невысокие постройки. Непонятно, чем же они были когда-то: складами, полузаброшенным музеем, неизвестной старой усадьбой, в которую эти странные люди, художники, музыканты и просто, как могло показаться со стороны, маргиналы без определенных занятий, каким-то непостижимым образом умудрились пробраться? От ответа на вопрос о доме обитатели коммуны обычно уходили, и в конце концов мне надоело расспрашивать.

В любом случае место это выглядело более чем странно: с раскрашенными в безумные, кричащие цвета наружными стенами соседствовали резной деревянный балкон, псевдоантичные скульптуры (часть была в беспорядке выставлена прямо во дворе под слегка подгнившим, пахнущим грибами и трухой навесом), с дубовым паркетом — веселенькие обои в стиле поп-арт: улыбающиеся красногубые красотки, леденцы на палочках и ярко-розовые надписи. Над входом в общую кухню под африканской маской висела подкова; истинный цвет холодильника долго оставался для меня тайной — дверцу и стенки плотно покрывали налезающие друг на друга мягкие магниты, детские наклейки и записки-стикеры. В центре стола, застеленного клеенчатой скатертью с ромашками и уставленного баночками со специями, на заскорузлой декупажной карте помещалась массивная бронзовая пепельница в виде человеческого черепа... Бессвязность, хаотичность обстановки поражала меня — удивительно было, как мой друг, человек с тонким вкусом, вообще может здесь жить.

Его комнаты, впрочем, были оформлены и обставлены весьма скромно. Буйство красок и беспорядочное смешение стилей в этом доме способны были довести до нервного срыва даже очень доброжелательного флегматика, а там, где жил мой друг, цвета, казалось, не было вообще: бледные однотонные стены, темно-коричневая, почти черная мебель из популярного магазина на шоссе неподалеку, белое постельное белье, черные подушки и покрывало… Ни одного цветного пятна, ни единого лишнего мазка краски. Однажды он сам признался, что умышленно избегает их — в моменты работы цвет не давал ему сосредоточиться.

Мастерская его, святая святых, почти всегда оставалась недоступной даже для соседей по коммуне и приятелей, а в тот день он внезапно открыл передо мной дверь и пригласил войти.

— Я хочу кое-что показать тебе, — произнес он извиняющимся тоном. — Надеюсь, тебе это понравится.

Столов в мастерской было несколько, и все были чем-то заставлены, но при этом накрыты белой тканью так, чтобы ничего нельзя было разглядеть. Снимая с одного из них светлые большие лоскуты, мой друг с притворным неудовольствием проворчал:

— Все лето отказывался от работы. Столько всего предлагали: и торговый центр нового формата, и дизайн костюмов для N., и тот венгерский оперный театр снова прорезался. А я сидел и делал… вот их. Захватили меня так, что не мог с собой совладать. Три месяца жил только ими…

Он отступил в сторону, и моему взору открылись пять гипсовых голов — четыре женских, одна мужская. Они смотрели на меня, и внезапно у меня подкосились ноги. Их было невозможно не узнать — это были мои герои, персонажи моей собственной пьесы. Она с переменным успехом шла в одном театре, и казалось, это все, на что мы — я и эти пятеро, уставившиеся на меня, как божества судьбы, — можем рассчитывать.

Как можно было поверить в то, что это реальность? Что великий Тогот… нет, мой друг не просто прочитал эту пьесу — он жил ею, он творил тех, кто уже был сотворен — мной.

Наконец-то мне позволено было подойти, прикоснуться, увидеть почти что во плоти тех, кто прежде существовал только в закоулках моего разума. Четыре женщины: мать и три сестры — воплощения главных ипостасей женского начала. И мужчина — единственный из всех, главный персонаж, более других мне близкий.

— Ты сделал его раскосым… — в это просто невозможно было поверить! Как он узнал, как почувствовал то, каким виделся мне мой любимый герой?!

— Не слишком сильно. Пара твоих фраз натолкнула меня на мысль, что он должен быть вот таким… Надеюсь, я не перестарался?

— Ничуть!

Это длилось долго — любование портретами, неверие, восхищение и восторг. Мой друг смутился, но, конечно, был рад. Он тоже склонился над гипсовыми головами, показывая мне кое-какие детали, и для меня вдруг стало совершенно очевидно, что он и мой главный герой на одно лицо. У самого Тогота тоже были чуть-чуть раскосые глаза...

Вскоре, где-то через несколько минут, очевидным стало и другое — ранее мы не видели в нашей дружбе того, что видели в ней все остальные, но с того вечера она переросла в страстный роман.

* * *

Мы провели вместе всю зиму и всю весну. Снова выпал и растаял снег, зазеленела роща, но когда наступило жаркое, душное лето, друг мой впервые начал проявлять признаки непривычного для него беспокойства. Он был по-прежнему внимательным и вежливым, заботливым и ласковым, страсть наша не угасала, будто даже разгорелась сильнее, и все же перемена в нем была заметна и не могла меня не встревожить. Он клялся, что дело не в работе, что он никому не задолжал, ему никто не угрожает, он хорошо себя чувствует и совершенно счастлив, особенно со мной рядом. Но бывало так, что он добрых полчаса стоял у окна, глядя вдаль и трогая себя за воротник, будто пытался подавить волнение. Он часто сидел на крыльце дома на рассвете или на закате и словно прислушивался к чему-то. Извиняясь передо мной, уходил один прогуляться и, в иные времена всегда безупречно аккуратный, возвращался теперь выпачканным грязью и зеленью, точно долго сидел или лежал на поросшей травой земле…

Бесполезно было спрашивать: «Что с тобой?» — он обнимал меня и убеждал, что все в порядке, что он просто обдумывает одну идею и что скоро все решится. Он становился каким-то нездешним. Им постепенно овладевала, если можно так выразиться, лихорадочная отстраненность, и порой мне думалось, что он сходит с ума. Он был одновременно со мной и не со мной, где-то отдельно, в каком-то обособленном внутреннем пространстве, куда никому не было доступа, как и в его мастерскую когда-то… Однако решения его были такими же логичными, как раньше, чувства — такими же теплыми, они даже обострились в нем. Он стал чаще шутить и улыбаться, и можно было счесть, что он, прохладный, любезный, чуть скованный, наконец-то сумел оттаять и довериться — то ли мне, то ли миру, то ли жизни… Можно было бы радоваться произошедшей в нем перемене, но мне все время было страшно. Казалось, он стоит на пороге чего-то важного и в то же время фатального, что он собирается совершить какой-то роковой шаг и что его уже не спасти. Это было невыносимо, и разговор между нами, от которого он долгое время старательно уходил, все-таки состоялся.

— Скажи мне, что происходит с тобой? Прошу тебя, скажи мне! Я боюсь за тебя!

Он устало вздохнул и сел рядом со мной. Обнял, и мы прижались друг к другу.

— Понимаешь, — неуверенно начал он, — я давно хотел сказать тебе, но не знал как. Видишь ли, я почувствовал, что покатился вниз. Я вроде бы придумываю и создаю новое, но на самом деле все это уже было, было, было… Я иссяк, понимаешь? Иссяк. Я больше ничего не могу дать этому миру, ничего уникального, ничего полезного, ничего хорошего, ничего… настоящего. Очередной логотип очередной торговой марки, очередные декорации, очередные фасады… Даже очередные портреты. Чего все это стоит? Денег. Больших денег… и ничего больше. Я — никто, моя любовь. Единственное, что действительно вдохновило меня, — та твоя пьеса. Эти головы, что я сделал для тебя, — единственная стоящая моя работа. Я могу творить только твое, в тебе, через тебя… и не пойму, как это сделать.

— Прости… Ты ведь знаешь, как редко я пишу что-то новое.

— Знаю. И боюсь, что я в этом виноват. Ты посвящаешь мне слишком много чувств, расходуешь на меня много времени и сил долгие годы. Я знаю, что ты любишь меня, я и сам люблю тебя без памяти — и понимаю, что наша любовь губит тебя, что тебе неприятно жить в моей тени…

— Неправда! Нет никакой тени! Есть ты, ты со мной, мы любим друг друга, нужно ли мне что-то еще?!

— Нужно! В том-то и дело, что нужно. Ты можешь мне не верить, но твой талант огромен. Ему надо развернуться, тебе не хватает только одного — имени. А имя делают деньги. Я могу напроситься к тебе в соавторы, и твои гениальные пьесы сразу начнут ставить лучшие театры, твои книги будут расхватывать моментально… И ты будешь жить с постоянной мыслью о том, что покупают именно меня, что зрительный зал аплодирует мне, а не твоему сюжету! И я все думаю, как поступить. Будь моя воля, я слился бы с тобой воедино, отдал бы тебе имя, славу, средства — все, что у меня есть, и хотя бы краешком души прикоснулся к тому, что ты делаешь. К настоящему, подлинному искусству, к подлинному таланту… Нет, не возражай, хорошо? Ведь ты же знаешь, что я прав. Я — удачливый ремесленник, не более, и не спорь со мной. Я был вдохновлен только единожды — твоими «Гранями», твоими героями и именно тогда понял, что не испытывал такого раньше и уже не смогу испытать в будущем. Я был одержим ими, этими людьми! Могу ли я быть одержимым новым спортивным брендом или новой гостиной президента холдинга?! Раньше мог бы, а теперь — нет, не могу. Я мог бы все бросить, забрать тебя и уехать к теплому морю, как советовал этот чудак, не знающий, каким тяжелым может быть климат на Карибах и какие там местами дороги. Но я не способен лишить тебя подлинного счастья — быть собой. Не могу увезти тебя по прихоти, заставить забыть о себе. Не могу…

— Мне ничего не нужно! Только стань снова прежним, пожалуйста. И не думай больше обо всем этом, мне страшно, когда ты так говоришь! Никакой успех, ни мой, ни твой, не стоит твоего здоровья, покоя, твоей жизни! Ты для меня дороже всего на свете, и соединиться с тобой в одно существо — мое единственное желание… Сделай это сейчас для меня, хорошо?

Он кивнул, поцеловал меня, и вскоре два тела слились воедино. И с каждым движением, с каждой страстной волной, с каждым вздохом во мне росло отчаяние и понимание того, что все решено и уже ничего нельзя изменить.

* * *

Наступила осень. Однажды дела задержали меня в городе на несколько дней. Друг мой просил о нем не беспокоиться и приехать в выходной, как раньше.

Странное чувство разбудило меня в ночь на субботу. Это был не страх, а ощущение тоскливой тупой обреченности, как бывает после чьей-нибудь смерти или расставания навсегда, когда проходит первое отчаяние… Сердце мое застыло, заледенело, и невозможно было понять причину.

Первый же утренний поезд унес меня за город, но никто меня не встретил. Звонить мне отчего-то было и жутко, и неловко. Во мне еще жила абсурдная надежда, что я войду в комнату и увижу спящего Тогота, мне не хотелось будить его…

В доме никого не было, только тот самый резчик сидел на кухне и дымил, давил окурки в бронзовом черепе. Прокурено было все насквозь. Тогот никогда бы не допустил… Именно в этот момент мне окончательно стало ясно: случилось непоправимое.

— Да нет его, — мрачно сказал резчик и пустил струю дыма куда-то себе в живот. — Исчез вчера вечером и не появлялся с тех пор. Я тебя остался ждать, а все наши ушли в лес, ищут его…

* * *

Тогот написал мне письмо. Даже не письмо — короткую и в высшей степени странную записку: «Люблю тебя безумно. Не вини себя и меня не ищи. Я все еще рядом, я стану духом этого места, я всегда буду с тобой. Скоро ты все поймешь». В конверте, кроме записки, была карта Таро «Отшельник» из тех, что он когда-то нарисовал, ничего больше.

Его так и не нашли. Очевидно, тоскливая осенняя роща заманила Тогота в свои сети и не выпустила обратно. Однако с того года, когда он пропал, над нашими тропами почему-то никогда больше не висели туманы, и никому уже не хотелось сидеть под деревьями и оставаться там умирать. Быть может, он действительно принес себя в жертву — этому миру, этому месту, людям, которые жили в нем? Никто не знал и не понимал, что и ради чего он сотворил с собой, где искать его размоченные дождями кости...

Тогот оставил завещание. В нем был длинный список тех, кому он передал свое имущество и свои шедевры. Дом в числе прочего достался мне.

В мастерской его было теперь тихо и пустынно. Что было мне, писаке, делать там? Только сидеть за его столом и смотреть на собственные бесполезные руки. Или рыдать, пока никто не видит и не слышит. Жизнь без него остановилась, закончилась. Все было бессмысленно, даже слезы и боль потери… Однако вскоре что-то переменилось: стоило мне выйти в осиновую рощу или заглянуть в мастерскую Тогота, как голова начинала наполняться образами — странными, не моими, они мучили меня, и что делать с ними, было неясно. Но однажды какая-то неведомая внутренняя сила толкнула меня к шкафу, где Тогот хранил гипс, воск и инструменты.

На пакете с сухим гипсом лежала предельно краткая записка, написанная его рукой: «Сначала налей воду».

* * *

(из новостей)

«…Гибель известного дизайнера и художника Тогота, который, как считали до недавнего времени, покончил жизнь самоубийством, оказалась не более чем мистификацией. По некоторым данным, он просто не показывается на публике. Очевидно, что эксцентричный мастер решил таким необычным способом взять творческий тайм-аут. Теперь, после короткого перерыва, он не только продолжает творить как скульптор (раньше он занимался скульптурой как любитель, но не зря говорят: талантливый человек талантлив во всем), но и начал писать пьесы в соавторстве со столичным драматургом-эстетом А.Ш.! Творчество А.Ш., бесспорно, не для всех — это элитарное искусство, пронизанное тонким психологизмом, и неудивительно, что гениальный Тогот обратил на него внимание. Кроме того, художник занимается проектированием общественного парка возле созданной им коммуны для одаренной творческой молодежи и планирует увеличить затраты на благотворительность. Поздравляем нашего всемирно прославленного соотечественника с возвращением на творческую ниву и желаем ему успехов!»

…Образы кипели и буйствовали во мне, наполняя меня неведомой силой.

— Ты был прав. Мы всегда будем вместе теперь…

— У тебя были сомнения?

— Нет.

— И мы уже не расстанемся?

— Никогда.

Картина, самая первая и явно удачная, была почти закончена. Оставалось поставить только маленькую подпись в углу: «Тогот».