Сторож (гет)

Ночной сторож Кузьмич сломал ногу. Грохнулся с табурета, когда менял лампочку дома на кухне. Пьян был в стельку. Должно быть, поймал за хвост белку, которая повадилась свет из лампочек тырить.

Упаковали ему ногу в гипс, подвесили гирю, открыли больничный лист. На этом история о Кузьмиче заканчивается. Я, признаться, в глаза бедолагу не видел. Обязан же был ему возможностью немного подзаработать.

Родная тетка похлопотала. Устроила меня сторожем в школу сроком примерно на два месяца. Нелегально, правда, устроила. По документам другой человек на этом месте числился. Но так даже лучше. Деньги-то все равно мне в карман падали, а пометка «сторож» в трудовой книжке мало кому делает чести. Да и не имелось у меня еще трудовой. Я тогда был студентом. Учился на втором курсе в педагогическом институте. На физико-математическом факультете, если быть точным.

Трехэтажная школа новой постройки, где мне предстояло проводить ночи, была сдана в эксплуатацию всего несколько лет назад. Высокие потолки, бирюзовые стены, полы из мраморной крошки — монументальная, так сказать, красота. Пятьдесят с лишним классов сопрягались г-образными отростками коридоров, которые с первого взгляда могли показаться запутанным лабиринтом. Имелись здесь также большой и малый спортзалы, библиотека, столовая, гардеробная и еще неведомое мне количество подсобных помещений.

Тетя Шура работала в школе завхозом. Как полагалось, перед началом дежурства она провела мне инструктаж. Рассказала, что нужно делать (читайте ниже) и чего делать нельзя (читайте здесь: распивать алкогольные напитки, водить девчонок, листать антисоветскую литературу).

График дежурств: ночь через две. Основной обязанностью являлись почасовые обходы здания. Но эта обязанность, со слов тетушки, с полуночи и до пяти часов утра могла традиционно раствориться в призрачной поволоке сна. Такая работа меня очень даже устраивала.

Коротали время сторожа в гардеробной, там же, где вахтерши днем выдавали ключи от классов и циклично нажимали на кнопку звонка. Гардеробная в холле была выгорожена декоративной металлической оградкой. Отсюда сквозь большие окна холла хорошо просматривалась площадка перед главным входом, где обычно проходили первые/последние «звонки» и другие массовые беспорядки. Топчана предусмотрено не было. Дремота окутывала сторожей за канцелярским столом. Неудобно, конечно, но что поделаешь.

Первое дежурство. Третья декада сентября. Вечером после уроков здесь все еще полно народу. Родительские собрания, кружки, тренировки и прочая суета. Я дождался, пока закончится изнурительно долгий кружок хора. Шумной гурьбой промчались детишки навстречу ожидающим их в холле родителям. Усатый учитель пения вернул мне ключ от актового зала. Я повесил ключ на соответствующий крючок на стенде и сделал запись в журнал.

Школа опустела. Оставшись один, я запер двери на засов. Затем с фонариком в руке поспешно прошелся по г-образным коридорам всех трех этажей. Удивительно, что школа, в которой я сам не так давно учился, сейчас показалась мне совсем чужой и недоброжелательной. Полумрак и тишина. Зловещая тишина? Или быть может могильная тишина?

«Уютная тишина», — убеждаю себя и быстренько иду дальше.

К часу ночи каждый скрип, каждый шорох ассоциируется с неосторожной поступью маньяка, который с топором за пазухой пришел сюда еще днем и затаился где-то в подвале, чтобы сейчас как следует поразвлечься.

На стене снаружи здания тень от реющего флага схожа какой-то уродливой тварью. О ее мотивах прокрасться сюда ночью я не желаю размышлять даже вскользь.

Жуть, короче. Сна ни в одном глазу. Надпочечники прицельно стреляют адреналином. Я сижу за столом в гардеробной и слушаю тихий ход настенных часов Орловского завода «Янтарь». Время идет предательски медленно. Секунд до конца смены еще ой как много.

Смею признать, на первом дежурстве мне мерещилась всякая чушь и в голову лезла ересь. Школу я обошел тогда всего один раз. Впечатлений с лихвой хватило. Утром чувствовал себя разбитым, словно ночь напролет разгружал лопатой вагоны со щебнем. На смену мне пришла отталкивающего вида вахтерша с бородавкой на носу. От нее несло прелой мочой. Она без интереса спросила все ли у меня в порядке? Я лишь устало кивнул в ответ.

Третье дежурство. Первая декада октября. Я уже практически профессиональный сторож. Полностью здесь освоился. Ночью изредка доносящиеся откуда-то из глубины здания скрипы и шорохи теперь вполне мне привычны. Не важно, что некоторые из них я не могу рационально объяснить. Главное, чтобы среди них не было звона бьющегося стекла. Пока камни не летят в окна школы — я могу спать спокойно.

На стене снаружи тень от реющего на ветру флага действительно схожа с силуэтом какой-то дьявольской твари. Но это всего лишь тень, не так ли?

За смену я пару раз обошел здание. Особо утруждать себя не стал. Ради интереса даже заглянул в подвал. Осветил лучом фонарика унылое царство труб и вентилей. Больше там делать было нечего.

Энное дежурство. Третья декада ноября. В школе тепло. Топят, как положено. Руку на батарее дольше трех секунд не удержишь. За окном предсказуемо моросит дождь. Полночь. Может быть, час ночи. В холле привычный полумрак. Я кое-как устроился за канцелярским столом. Голова на руках. Руки на журнале выдачи ключей. Слушаю монотонный ход настенных часов. Тик-так, тик-так. То погружаюсь в мутное течение сна, то выныриваю на размытые берега реальности. Тик-так, тик-так. Звук плавно расслаивается, словно кто-то за моей спиной незаметно пробрался к стене и повесил там еще одни часы, которые либо отстают, либо спешат, либо дьявол знает, что с ними не так.

«Вот еще вздор, — в вязком сознании дрейфуют сонные мысли. — Причем здесь часы? Звук-то слышен совсем с другой стороны. Это снаружи стучит кто-то… снаружи кто-то… СНАРУЖИ!»

Сон как рукой сняло. Встаю из-за стола. Вглядываюсь в ночь сквозь большие окна холла. Вижу ребенка за окном, у главного входа. Ладошкой дитя настойчиво бьет в стекло. Требует, чтобы впустили. На миг перевожу взгляд на часы: три часа ночи.

«Что за дьявол? — думаю, и на всякий случай за руку себя щипаю. Вдруг все же сон вижу… — Не сон, твою мать!»

Поспешно выхожу в холл. Чувствую усилившиеся удары сердца, хоть повода для беспокойства вроде бы нет. Это ведь просто ребенок. Девчонка лет девяти. С виду обычная школьница. Коричневое платьице на ней, черный фартук, белые манжеты и воротничок. На фартуке октябрятский значок приколот. Русые волосы в косички заплетены и белыми бантами подвязаны.

Странно, что одета моя ночная гостья легко, совсем не по погоде. Дождь по-прежнему моросит, но ее как будто стороной обходит. Как подошел к ней совсем близко — она стучать перестала. Ручонку за спину убрала, словно что-то от меня припрятать решила. Смотрит пристально. Молчит. Цвет ее глаз в тусклом свете уличных фонарей не разобрать. Я почему-то уверен, что глаза у нее цвета зеленого, не иначе.

Открывать не тороплюсь. Нутром все же неладное чую.

— Не рановато ли ты на уроки пришла? — спрашиваю через оконное стекло. Молчит девчонка, глаз с меня не сводит.

— Как зовут-то тебя? — снова пробую наладить диалог.

— Я не знаю, — спокойно отвечает она. Что-то не так с ее голосом. Не могу понять.

— Хм. Необычное имя, — пытаюсь шутить нелепо. — Ночью не страшно без взрослых гулять? Как тебя только мама одну отпустила?

— Она умерла час назад, — говорит девчонка и игриво улыбается.

От улыбки той у меня мурашки поползли по коже. Тик — время замерло, секунда как вечность — так, тик-так — чуть слышно потрескивают часы за спиной.

— Мне очень жаль, — осторожно подбираю слова, — но в школу ночью впустить тебя не могу. Не положено. Ты приходи лучше утром, как все дети.

Спорить она не стала. Вздохнула театрально и побрела прочь вдоль одной из стен здания. Мечущаяся мнимая тварь (тень от реющего флага), мне показалось, склонилась тогда перед ней почтенно.

Тридцать метров вдоль кирпичной стены. Коротенькие шаги. Идет девчонка и напевает: здесь у нас туманы и дожди, здесь у нас холодные рассветы… Мотив и слова ее песенки мне совсем не знакомы. Голос красивый, завораживающий, да и не детский вовсе.

Замер я, глядя вслед ночной гостье. Жутко не по себе вдруг стало, когда сообразил, что песенка со щелками, как с заезженной грампластинки, тихо звучит у меня в голове.

Пройдя вдоль здания до угла, девчонка остановилась. Оглянулась, заскользила прощальным взглядом, как подошвой утюга, и тут же исчезла из виду.

Все происходящее далее повергло меня в ужас, который я никогда до этого не испытывал. Свернув за угол, ночная гостья каким-то непостижимым образом оказалась у меня за спиной. И толкнула легонько. Так, чтобы обратил на нее внимание.

Уж не знаю, как сумел тогда не закричать. Обернулся я и глазам не верю. Сердце замерло на миг, а затем быстрыми тяжелыми ударами пустилось в пляс. Пытаюсь возразить ее появлению, но слова, словно мыльные пузыри, лопаются беззвучно в душном воздухе холла. Юной особе мое замешательство только в радость. Она под ноги мне что-то бросила и спокойно так говорит:

— Я взяла кое-что у мамочки, — снова игриво улыбается. — Мне пока не нужно… ты посторожи.

В полумраке не разглядеть, что она там бросила. Похоже на клубок черных нитей. Впрочем, нет. Нити не способны незамедлительно расползтись в стороны вязким на вид пятном. Чтобы это ни было, я не собираюсь марать новые ботинки. Брезгливо отступаю на два шага в сторону. Пол из мраморной крошки, словно неокрепший лед, опасно хрустит под ногами. Еще шаг назад. Я толком ничего не успеваю понять, как пол с треском проваливается, увлекая меня за собой.

Едкая пыль, оседая, слепит. Пробирается в легкие назойливой мошкарой. Задерживаю дыхание. На миг закрываю глаза. Я в западне. Свалился в яму двух метров глубины. Боль шагает маршем по телу. Приподнимаюсь, прищуриваюсь, осматриваюсь по сторонам. Узкие стены: бетон, арматура, земля. Запах плесени перекликается с едва уловимым запахом медикаментов. Что со мной?

В мыслях смута. Я не понимаю, как такое безобразие могло произойти здесь, в новом здании школы. Что ж, все ответы потом. Сейчас главное отсюда выбраться. Руки-ноги вроде бы целы. Берусь за торчащие почти у самого верха ржавые прутья арматуры. Пытаюсь подтянуться. Не все так сложно, как может показаться на первый взгляд. Осторожно рукой касаюсь острой кромки разлома. Ступенька из прутка приближает меня к выходу из этой передряги.

Выглянув из ямы, я лишь успел заметить, что темная мерзость, от которой несколько минут назад мне удалось уберечь свою обувь, теперь расползлась едва ли не по всему холлу. И уже секундой позже она приветливо коснулась моих рук, обволокла теплом пальцы, будто пиявками проникая под кожу.

Заскользив влажными ладонями по поверхности пола, я утратил опору и… снова оказался на дне злосчастной ямы. Странно, что не свихнул себе при этом шею. Темная жижа целеустремленно последовала за мной.

Новый марш боли кромсает тело. Стиснув зубы, с трудом встаю на ноги. Пошатываясь, держусь за стены. Жижа пульсирующими потоками льется сверху. Только теперь понимаю, что это густая кровь вперемешку с чем-то еще. Чем-то отвратительным и как будто… смышленым. Чем-то, что желает в меня просочиться. Из крови в кровь сквозь эпителий кожи. Так мне тогда взбрело мимолетно.

Кровавая жижа старательно наполняет яму, словно в холле сейчас в самом разгаре идут состязания по забою касаток. Паника торжествует. Хватаюсь за стены, отчаянно пытаясь выкарабкаться наружу. Все тщетно. Стальные прутья спасения теперь недосягаемо далеки. Они, конечно же, никуда не делись. По-прежнему торчат из разломов бетонных плит. Вижу их, а дотянуться не могу. Земля под ногами размокла и просела почти на метр. За считанные секунды превратилась в трясину, в которой я безнадежно увяз. Мне так хотелось этому верить, но на самом деле все оказалось значительно хуже — у меня больше не было ног.

Потоп не прекращается. Кровавая жижа льется сверху, сжигая меня изнутри. Чувствую ее тяжелый тошнотворный запах, ощущаю смрадный вкус на губах. Кричу от безысходности, но слова беззвучны. Я умер? Я жив? Как бы там ни было, мне отсюда, похоже, уже не выбраться.

Она подходит к разлому. Смотрит с любопытством, слегка наклонив голову на бок. Октябрятский значок на ее накрахмаленном фартуке пылает черной звездой. На худеньких ножках (один ниже другого) белые гольфы и чистые сухие сандалии. Вязкие потоки черни девчонку аккуратно обходят стороной.

Я не чувствую конечностей, но вместе с тем осязаю каждую неровность этой проклятой ямы. Боль невыносима, боли нет, экстаз — что-то сломалось в нервной системе.

Сердце все еще бьется. Отчаянно колотит вхолостую, бултыхаясь в кроваво-черном кисельном месиве. Смышленая жижа разъела большинство внутренних органов, превратила кости в труху.

Уровень выше. Кожа с лица сползает безжизненной маской и тут же разлагается. Волосы плавятся, раскрывая новые ноты смрада. Я чувствую смрад теперь совсем по-другому. Я почти целиком обращен в жижу.

Последний взгляд. Девчонка явила свой истинный… «нет, пожалуйста, лучше сразу умереть, чем видеть такое»… лик, прежде чем мои глаза зашипели как быстрорастворимые витамины.

Последний вздох. Легкие затоплены. На поверхность всплывают большие кровавые пузыри. Они легче воздуха. Стремятся вверх, словно накачанные гелием красные воздушные шары. Взлетают и лопаются с истошным криком, едва коснувшись потолка.

Но кричал на самом деле я. Надрывисто горланил в ночной тишине холла. Вскочил, как ошпаренный, и с грохотом опрокинул стул. Взгляд на часы: три часа ночи. Тик-так, тик-так. Сердце грохочет секундной стрелке совсем не в такт.

Опираюсь на стол. Гляжу в окна. За окнами ни души. Привычно моросит дождь да мечется на кирпичном полотнище стены тень от бесноватого флага. Только сейчас начинаю осознавать, что мне приснился кошмар.

Пить охота. Приторный вкус крови на губах. Руки на журнале. Журнал весь в крови. Но кровь ли это?

«Конечно, нет. Это космическая смышленая жижа, — раздраженно комкаю в памяти обрывки сна. — Приснится же такая мура!»

На самом деле все очень просто: кровь пошла носом, пока я спал. Приложив к нему платок, выхожу из гардеробной. Замечаю, что сердце уже бьется тише. Включаю освещение холла. Направляюсь к рукомойникам. Прохожу мимо дверей центрального входа. Останавливаюсь и осматриваю мраморную крошку пола, а затем насмешливо пародирую чечетку на том месте, где с треском провалился во сне.

Холодная вода успешно справилась с рядом возложенных на нее задач: утолила жажду, сузила сосуды, укрепила границы реальности. Погрузив холл нажатием выключателя в привычный полумрак, я вернулся в гардеробную, где пробыл до конца дежурства без малейшего намека на сон.

Утром я извинился перед тетушкой за безнадежно испорченный журнал. Она отчего-то не поверила моей истории с носовым кровотечением. Решила, что вопреки ее требованиям, я привел-таки в школу наивную провинциальную студентку и, воспользовавшись журналом как подстилкой, грубо осуществил дефлорацию.

В тот день в институте я так и не появился. Остался отсыпаться дома. Выпал в осадок почти на сутки. По пробуждению был извещен любезной родственницей о том, что мои дежурства в школе закончились.

Берцовая кость у забулдыги Кузьмича с горем пополам срослась. Теперь он снова мог, прихрамывая, гоняться за выпущенными из бутылки белками и играть с собственными демонами в чехарду. Больничный лист ему закрыли. Подпись, печать.

О кошмаре той ночи я вскоре забыл. Он поблек на фоне других цветных снов, большинство из которых были не самого приличного содержания. Сон затерялся в глубинах моей памяти, чтобы однажды всплыть безобразным утопленником гниющим брюхом вверх.

Тик-так. Прошло время. Я окончил учебу в институте. По распределению, в качестве учителя математики, был направлен в одну из школ замечательного (должно быть) города Ленинабада, гордо раскинувшегося где-то на севере Таджикской ССР. От такой невероятной щедрости со стороны министерства образования я, разумеется, отказался. Подъемные не взял. Вместо этого начал преподавать в своей родной школе. Не спрашивайте меня, кто об этом должным образом позаботился.

Устроившись на работу, стал в очередь за жильем и уже через четыре года, покинув отцовский дом, перебрался в собственные однокомнатные апартаменты. С благоустройством родители помогли. Мебель, посуда, то да сё. Купил ультрасовременный цветной телевизор марки «Рубин». Завел питомца — черного лабрадора по прозвищу Чаплин.

Женой вот только не обзавелся. Все как-то не складывались с милыми барышнями серьезные доверительные отношения. Это не означало, что барышни презрительно морщились, глядя в мою сторону. Отнюдь. Скорее даже наоборот. Что-то влекло их ко мне на необъяснимом уровне коварных феромонов.

Я времени зря не терял, то и дело, приглашая симпатичную девушку на свидание. Поход в кино, прогулка в парке, разговоры ни о чем и вот уже первый поцелуй. С языком — не оторваться. Она зовет к себе домой, продолжить вечер за чашкой чая. У нее дома чай из прихожей незамедлительно перетекает в спальню, где в постели чудеса во многом сродни безумию.

Утром у нее изможденный вид. Как будто ее съели заживо, а затем воскресили, но теперь уже совсем иной. Грязной, порочной. Ей невдомек, как вопреки сложившимся и, казалось бы, непоколебимым моральным устоям, она пошла на поводу у низменной похоти.

Выпроваживает меня на рассвете, стараясь не смотреть в глаза. Прощание без слов, на пантомимах. Я предлагаю снова встретиться в ближайшее время. Она лишь опускает веки и надежно запирает за мной дверь.

Оставшись одна, спешит в душ. Долго стоит под струями горячей воды и вспоминает о том, что вытворяла минувшей ночью. Откровенные картинки сами лезут ей в голову. Докучливыми стервятниками безжалостно клюют мозг. От них не избавиться, не смыть горячей водой.

Немного позже, спрятавшись от всего мира под одеялом, она пытается найти оправдание внезапно овладевшей ей распутной страсти. И вскоре-таки находит:

«Ну, конечно же, он меня опоил! — рассуждает она. — Незаметно подсыпал в березовый сок шпанской мушки или еще какой-нибудь гадости, контрабандным путем завезенной с одной из стран загнивающего капитализма. Именно от этого у меня все так увлажнилось, что чуть ли не потекло, а жизнь вокруг заиграла яркими красками. Я еще в парке заметила, когда целоваться к нему полезла — что-то со мной не так. Вот же мерзавец! А я-то дура! ДУРА ДОВЕРЧИВАЯ! Впрочем, я ведь не пила березовый сок. Вообще ничего не пила, пока была с ним. Мороженое эскимо только ела, но это уже не важно…»

Возможно, по ту сторону запертых за мной дверей каждый раз что-то происходило иначе, и доводы барышень между собой разнились. Никто сейчас не скажет, как было на самом деле. Но результат, подобно приговору, всегда оставался неизменным: ни одна из них впредь не желала со мной знаться. В сложившейся ситуации кто угодно наверняка извел бы себя комплексами. Кто угодно, но только не я.

Лера. Вот уже две недели она работает лаборантом в школе. Студентка-заочница. Живет с мамой в двухкомнатной квартире где-то на окраине города. Ей двадцать лет, она весьма не дурна собой. Ее очаровательные веснушки картечью прилетели мне в сердце.

В пятницу Лере скучать не пришлось. Одна маленькая неувязка в расписании уроков повлекла за собой цепь нелепых рокировок учебных классов. В результате урок биологии в 7-ом «Б» классе пришлось проводить в другом крыле школы. Детишкам вроде как все равно, где их будут грузить, а вот лаборанту нет. Все дело в пятнадцати микроскопах. Их Лере из класса в класс нужно было успеть перенести в течение большой перемены.

Хорошо, что я оказался рядом. Подозвал пионеров, из тех, кого только что на уроке посвятил в таинство диагоналей параллелограмма. Из лаборантской комнаты вынес каждому по коробке с микроскопом. Сам взял с учительского стола еще два микроскопа, что стояли без коробок. В итоге Лере осталось нести лишь таблицу с изображением амебы. Она, конечно же, была этому рада.

Воспользовавшись благоприятным моментом, я предложил ей пойти со мной сегодня вечером в кинотеатр на просмотр фильма «Джентльмены удачи». От похода в кино Лера отказалась, но взамен предложила мне прогулку в парке, дабы не упускать возможности насладиться одним из последних в этом году еще по-летнему теплых вечеров. Так было положено начало наших отношений.

Шумной гурьбой мы вышли в холл. Здесь и без нас казалось весьма оживленно. Блуждающие октябрята то и дело срываются наперегонки друг за другом. Двое дежурных старшеклассников с красными повязками на рукавах безучастно наблюдают за малолетними нарушителями дисциплины. Заботливый папаша поджидает у дверей центрального входа свое любимое чадо. А может и не папаша вовсе? Он сразу показался мне подозрительным.

Мужчина лет сорока пяти. Высокий, худощавый, широкоплечий. На нем рубашка в крупную черно-белую клетку, надета навыпуск. Руки спрятаны в карманах старательно отутюженных серых брюк. Лицо несуразное, отталкивающее. Утиный нос, вытянутый подбородок, слишком высокий лоб. Сейчас наверняка можно сказать, что схож он был с Квентином Тарантино.

Верзила издали окропил нас с Лерой желчным взглядом. Посмотрел как на еретиков, которых непременно нужно предать огню, а затем переключил внимание на детишек, идущих с противоположной стороны холла. Пять девчонок-октябрят одна за другой последовали на выход из школы. Троих он пропустил, а четвертой не повезло. Психопат (иначе и не назовешь) в черно-белой рубашке схватил малышку за шею и крепко прижал спиной к себе. Та даже пикнуть не успела. Солнечным зайчиком смерти мелькнул выкидной нож в его руке. Он замахнулся и ударил малышку в живот.

Тучная подружка, которая плелась за ней следом, тотчас завизжала и попятилась в сторону, но как назло поскользнулась и распласталась на гладком полу. Отчаянно заерзала ножками, словно пытаясь укатить от реальности на несуществующем велосипеде, затем кое-как перевернулась, вскочила и, продолжая визжать, пустилась наутек куда-то вглубь школы.

Цепная реакция последовала мгновенно. Находившиеся поблизости школьники с криками бросились бежать врассыпную. Кто-то побежал в сторону столовой, кто-то по центральной лестнице на второй этаж.

Мы с Лерой замерли как две статуи напротив гардеробной. Лера в ужасе выронила таблицу из рук. Изображенная на ней гадкая амеба пролегла у моих ног темным и вязким на вид пятном. Не знаю, показалось ли мне или же я действительно услышал тихий ход настенных часов. Тик-так, тик-так.

Дальнейшие события происходили за считанные секунды, я же воспринимал их словно в ином течении времени. Тик — время замерло, секунда как вечность — так, тик-так.

Психопат совершил вращательное движение ножом и только затем вынул его из тела жертвы. Темной струйкой кровь хлестнула за ножом вдогонку. Окропила белый фартук девчонки, полилась на пол. Он замахнулся и ударил малышку еще раз. Новый удар пришелся ей в область аппендикса. Девчонка всхлипнула и покорно опустила голову на руку своего убийцы.

— Скорую вызови, милицию, — услышал я как будто со стороны свой обращенный к Лере голос и рванул вперед. Нас с психопатом раздело около пятнадцати метров.

Тем временем он уложил по центру дверного проема обмякшее тело школьницы, как большую тряпичную куклу с красивыми белыми бантами. Затылком точно на порог. Руки развел в стороны. Сам стал напротив нее на колени. Смочил пальцы кровью и нарисовал на лице девчонки крест. Затем двумя руками вознес над ней нож, дабы погрузить его во все еще бьющееся юное сердце.

В этот миг ему в голову врезалось полтора килограмма стали. Преодолев две трети пути, я метнул один из микроскопов, которые по-прежнему оставались у меня в руках и совершенно случайно достиг цели.

Удар оглушил психопата. Он скорчил недоуменную гримасу, словно пытаясь сообразить, кто он и как вообще здесь оказался. Его замешательство сыграло мне на руку. Подбежав, я начал ломать ему лицо вторым микроскопом. Утиный нос крякнул и залил губы кровью, челюсть перекосило, левый глаз стала быстро окутывать гематома.

Обороняясь, он полосонул меня ножом по бедру, чуть выше колена. Жалкая царапина. Я почти не почувствовал боли.

Приняв на себя еще несколько тяжелых ударов, он прохрипел что-то неразборчиво типа: «Вы все еще пожалеете», а затем рухнул безвольной тушей на школьницу. Ногой я выбил у него из руки нож. Затем отбросил микроскоп в сторону и попытался стащить верзилу с девчонки. Пришлось повозиться. Он весил не меньше центнера.

Краем глаза заметил, что царапина на бедре оказалась серьезней, чем следовало ожидать. Левая штанина предательски побагровела, но думать об этом мне было некогда.

Высвободив девчонку, я взял ее на руки. Малышка жива, но глаза закрыты и дыхание едва различимо. Она истекает кровью. Ее бледное лицо кажется мне знакомым. Что ж, это неудивительно. Хоть я не и преподавал математику в младших классах, мог видеть ее где угодно в школе. Милое личико. Она не должна умереть. Странно, внезапно у меня возникло чувство, что мы с ней давно знакомы.

Я делаю шаг в сторону. Только сейчас заметил, что стою в луже ее крови. Адреналин зашкаливает. Выхожу из здания. Ложу малышку на ступеньки так, чтобы ее сердце было ниже колотых ран. Ладонями зажимаю раны. Это все что я могу сделать. В ожидании помощи проходит минута, две, вечность…

Мне кажется, девчонка больше не дышит. Я не верю, что она умерла. Отвожу руки в сторону. Кровь из нее уже не хлещет. Неожиданно в сознание вгрызается рев звонка. Это, выбравшись из-под стола, вахтерша с отвратительной бородавкой на носу решила вернуть прежний ход серой школьной обыденности. Да только без толку.

Секундой позже на пороге появилась Лера. Она принесла смоченные водой полотенца. Я успел вытереть руки, прежде чем УАЗики реанимационной бригады и милиции заползли на территорию школы.

Черные стволы пистолетов угрожающе нависли над психопатом. Но ему уже все равно. Он в беспамятстве. Привели его в чувства кое-как пощечинами. Под руки к машине поволокли.

Люди в белых халатах поспешно вынесли тряпичные носилки. Переложили на них девчонку. Фельдшер с виду пенсионер в запое. С пятидневной щетиной. Тощий, как щепка. В нелепых круглых очках. С ним медсестра — дородная тетка, разменявшая пятый десяток лет. С короткой стрижкой. Волосы крашены хной.

Фельдшер к груди малышки фонендоскоп приложил, поморщился. Приподнял, было, на секунду ей веко, наблюдая за зрачком, опоясанным зеленой радужной оболочкой. Не знаю, с чего я взял, что глаза у девчонки зеленые. Видеть-то их не мог. В сторону, чтобы не мешать, отошел. И снизошло на меня тогда озарение, от которого внутри что-то екнуло, затряслось, перевернулось и взорвалось.

— Шансы есть, — подытожил фельдшер, — Но нужно спешить.

— У молодого человека также ножевое ранение. Без швов не обойтись, — доложила баском медсестра.

— С нами в больницу поедешь, — сказал он сухо, даже не взглянув на меня. — Там и разберемся.

Игнорируя запреты светофоров, водитель жмет на всю. В тесном УАЗике душно. Запах медикаментов перекликается с едва уловимым запахом плесени.

Школьницу на носилках положили в центре медицинского салона. Я и медсестра заняли места на откидном сидении у левого борта. У правого борта фельдшер, он возится с кислородной подушкой. Медсестра передала мне бинт и флакончик с перекисью водорода. Ей заниматься моей царапиной некогда. Одним щелчком она вскрыла ампулу, набрала содержимое в шприц и передала фельдшеру. Он сделал малышке укол, попав в вену только лишь со второго раза. Вернул шприц медсестре. Приложил к груди девчонки фонендоскоп. На мгновение замер, а затем вынул окровавленный мундштук из ее рта и отбросил в сторону кислородную подушку.

— Все кончено. Она умерла, — с горечью произнес он.

— Ну и хер с ней! Подумаешь, не довезли до больницы. Ее бы там все равно не спасли, — отозвалась медсестра и как бы невзначай, воткнула мне в ногу иглу со шприца. Что удивительно, точно в порез попала.

Выскользнув из рук, флакон с перекисью закатился куда-то под сидение. Белым флагом на пол опустился бинт. Укол отозвался необъяснимо-острой болью. Я попытался вытащить иглу, но у меня ничего не вышло. Вижу ее, а ухватиться не могу. Ее как бы и нет вовсе.

Признаюсь, я запаниковал. Гляжу ошарашено на медсестру, а ей до меня уж и дела-то нет. Перешагнув через труп девчонки, она похотливо прижалась к фельдшеру. Усадила его одним толчком в кресло. Сама, напротив, на колени встала. Заскользила пальцами по пряжке, расстегнула ремень, пересчитала бугорки близлежащих пуговиц на брюках. Опираясь на руки, фельдшер охотно приподнял зад.

— Ах ты, гадкий мальчишка, только о ебле и думаешь, — вполголоса заворковала медсестра, стаскивая с него брюки вместе с нижним бельем. — Погоди, сейчас мамочка задаст тебе большую трёпку!

Из воткнутой иглы тонкой струйкой, темной нитью поползла по воздуху тягучая кровь, как по изогнутой трубке незримой капельницы, соединяющей меня и покойницу. Добравшись до бездыханного тела, она просочилась в одну из колотых ран.

— Так, посмотрим, что у нас здесь, — облизав губы, медсестра потянулась к набухшему достоинству фельдшера. — Будь паинькой, а не то укушу больно-больно.

Фельдшер снял нелепые очки, положил их в нагрудный карман, запрокинул голову и закатил глаза, погружаясь в пучину блаженства.

Пребывая в диком изумлении от всего происходящего, я попытался отогнать от себя морок. Коснулся темного потока, как оголенного нерва, и тут же, стиснув зубы, одернул руку. В ответ на мое прикосновение поток расслоился. Пустил несколько точно таких же отростков, по воздуху перетекающих в приоткрытый рот, в ноздри, и еще куда-то под платье школьницы.

Подобрав языком слюни, медсестра отстранилась. Расстегнула халат, сняла с себя гигантские желтые в синий цветочек панталоны и бросила их фельдшеру в лицо. Тот был паинькой и не сопротивлялся выходке, несколько затруднившей дыхание. Со сладостным вздохом медсестра обрушила на него всю тяжесть своего тела. Фельдшер закряхтел, при этом цепко ухватил ее за массивный зад.

Темные потоки множились, причудливо изгибаясь в пространстве. Всего на миг они сплелись в трехмерную богомерзкую ухмыляющуюся мне рожу и тут же снова расползлись по воздуху, проникая в тело мертвой девочки.

— Вот так… еще-еще… проткни меня насквозь, жеребец… ну же, давай… ай-ай, — извиваясь в разнузданном танце, кричала медсестра.

Последние слова дородной тетки звучали искаженно, практически неразличимо. Все оттого, что оторвав руку от ее зада, фельдшер засунул пальцы ей в рот. В финале соития, вцепившись в челюсть партнерши всей пятерней, он яростным рывком, как за рычаг рубильника, дернул вниз, попутно выключая мое сознание.

Первым, что я почувствовал, когда пришел в сознание, был резкий мерзкий запах нашатыря. Затем подтянулись призрачный шум и мигрень.

Невольно открываю глаза. Отталкиваю чью-то руку, назойливо машущую перед лицом клочком то ли марли, то ли ваты — не разобрать. Очертания размазаны. Надо мной склонилось продолговатое белое пятно. Фокусирую на нем взгляд. Пятно медленно преобразуется в фельдшера. Он поправляет нелепые очки. Изображает улыбку довольно сомнительной искренности.

Сознание мое спутано. Оглядываюсь по сторонам. Мы по-прежнему находимся в медицинском салоне УАЗика. Только я и фельдшер. Стоим, похоже, на территории больницы. Задние дверцы распахнуты настежь. Из проема лучится дневной свет. Вдоль стриженных зеленых газонов от нас в сторону старого серого здания несут кого-то на носилках санитары.

Сам я сижу на откидном сидении. Левая штанина старательно перемотана бинтом. Иглы в бедре, конечно же, нет.

— Как самочувствие? — интересуется фельдшер.

— Нормально, — отвечаю не совсем уверенно.

— Голова не кружится? В глазах не рябит? Не двоится? Сколько видишь зубов? Сосчитать сможешь? — вопрошает он, протягивая мне, по всему видимо, челюсть медсестры, вытороченную окровавленными лоскутами кожи.

В сложившихся обстоятельствах размышлять не представлялось возможным. Я замахнулся и в итоге стал виновником весьма досадного конфуза.

Очки подпрыгнули на лоб. Фельдшеру с трудом удалось сохранить равновесие. Челюсть медсестры, не пойми как, трансформировалась в его растопыренную пятерню, которой он тут же поспешил прикрыть подбитый глаз.

— Ты совсем буйный что ли? — сокрушается он. — Не хочешь считать — дело твое! Но руки-то, руки зачем распускать?

— Феликс Борисович, с Вами все в порядке? — со стороны слышится обеспокоенный голос медсестры. Она, живая и невредимая, только что подошла к распахнутым дверцам машины.

— Все хорошо, Наденька, — лукавит фельдшер. — Проведите, пожалуйста, этого… гражданина в хирургическое отделение и психиатру его тоже не мешало бы показать.

— Вы уж извините, не со зла я Вас… — оправдываюсь перед ним неуклюже. — Померещилась ахинея мне жуткая…

— Чего же вы ждете, Наденька? — не унимается фельдшер, и рукой раздраженно в сторону здания больницы машет. — Идите уже, идите…

На том и попрощались. Выбрался я из УАЗика. Следом за медсестрой иду. Замечаю, что мнимый шум в голове уже рассеялся, да и мигрень почти отступила. В калейдоскопе минувших событий сумрак и полная неразбериха.

— Что со мной произошло в машине? — спрашиваю Наденьку.

— В обморок ты упал, — отвечает она и баском хихикает. — Я как раз укол готовила и тут на тебе! Сюрприз нежданный! В общем, на меня ты свалился и, как нарочно, плечом на шприц наткнулся. Оттолкнула тебя я, а ты в беспамятстве с сидения брык и на носилки поверх потерпевшей примостился. Мы с Феликсом Борисовичем давай тебя стаскивать. Ох, намаялись, пока на место кое-как усадили.

— Что с девчонкой? — спрашиваю. — Она умерла?

— Конечно же, нет. Жива она, хоть и в тяжелом состоянии. Наши лучшие врачи сейчас за нее борются. И она обязательно выкарабкается. Вот увидишь.

— С чего вдруг такая уверенность?

— Был момент по пути сюда, когда Феликс Борисович решил, что она умерла. И вот тогда мы соприкоснулись с чем-то по-настоящему удивительным. Всего на миг в салоне прямо над малышкой засияла разноцветными переливами радуга. Как там говорится? Каждый охотник желает знать, где сидит фазан! В это трудно поверить, но мы с Феликсом Борисовичем действительно видели радугу, а ты без сознания тогда был. Понимаешь?

— Понимаю, — с тяжелым сердцем поддакиваю Наденьке. Кажется, теперь я понимаю, что совершил непоправимую чудовищную ошибку, спасая девчонку от ножа психопата. Но так ли уж непоправимую?

Быстрым (насколько это возможно в случае с моей поцарапанной ногой) шагом иду вперед. Наденька позади удивленно хлопает ресницами. Захожу в здание больницы. Вестибюль, лестничный марш, второй, третий этаж. Над дверью вывеска: «Хирургическое отделение». Мне сюда. Коридор, ординаторская, палата, палата, перевязочный и манипуляционный кабинеты, операционный блок. Вот он!

Громкими ударами требую, чтоб впустили. Настороженно выглядывает медсестра. Рывком тяну дверь на себя. Вклиниваюсь, врываюсь, оттесняю. Хирург с анестезиологом предупреждают, угрожают, когда же лотки с инструментами летят на пол — пятятся и убегают. Поднимаю скальпель. Стерильность уже ни к чему. Подхожу к девчонке. Она голая лежит на столе, бесстыдно преподнося себя яркому свету операционных ламп. Все разрезы на ней искусно зашиты. Под ее полупрозрачной (так мне видится) кожей черными змеями мечется нечисть.

Мне нужно всего один раз провести скальпелем по ее шее. Один тонкий порез от уха к уху и все будет кончено. Но я не могу этого сделать. Не могу! Я не детоубийца и уж тем более не охотник на ведьм! Я — простой учитель математики. И, кстати, я даже не знаю, как зовут эту девчонку. Скальпель летит в стену. Звук ударяющейся о кафель стали перекликается с настырными щелчками.

— Эй, ну ты чего? — засуетилась Наденька, щелкая передо мной пухленькими пальцами левой руки. — Собрался снова в обморок падать?

— Никак нет, — отвечаю ей отстраненно, словно некая частица меня сейчас действительно в операционном блоке решается на убийство.

— Вот и ладненько, — говорит тогда Наденька. — Сделай глубокий вдох-выдох и прекрати волноваться. Тебя здесь не укусят. А если и укусят, то совсем не больно.

Швы легли дружно в ряд. Дежурный хирург все сделал, как полагается. Прописал пить какую-то микстуру и обязал прийти на осмотр ровно через неделю.

Неожиданно кстати явилась тетя Шура. Принесла спортивный костюм взамен моим разодранным испачканным кровью брюкам. Стала выносить мозг хирургу бесчисленными расспросами.

Следом за ней, как хмельные джины из бутылки, нарисовались мои закадычные коллеги — физрук и географ. С их появлением в отделении стало невыносимо шумно. Невыносимо для хирурга. Он попросил всех нас на выход.

В вестибюле мы встретились с Лерой. Как сейчас помню: она была в коротеньком желтом в синий цветочек (всего лишь нелепое совпадение) платьице. В руках дамская сумочка бирюзового цвета. Лера подарила мне кроткую улыбку, коснулась таинственным взглядом, расстреляла в упор убийственно-притягательными веснушками. И мир вокруг преобразился. Затем она шепнула что-то о неуместности намеченной нами прогулки в парке и о свежеиспеченных сырниках к чаю, которыми битком была набита ее сумочка.

Тетя Шура мигом сообразила, что к чему. Искрометно шутя, она взяла под руки физрука с географом и поволокла их в направлении икс. Мы с Лерой остались в распоряжении друг друга. Чай решили пить у меня, домой добирались троллейбусом.

И была ночь, и была страсть, но ее накал не испепелил Леру. Она не слетела с катушек в бездну разнузданной похоти подобно всем моим прежним пассиям. Не искала экстаза в пощечинах и удушении. Не упрашивала взять ее грубо сзади. Не захлебывалась до слез. В ту ночь ничего подобного не происходило. И дело было вовсе не в свежих швах, которые могли бы разойтись от резких и неосторожных движений, а в паразитирующей субстанции, изошедшей от меня к умершей школьнице, дабы вернуть ей жизнь.

Чаплину не терпелось отлить и всенощные любовные игры хозяина с новой симпатичной подружкой отнюдь не являлись поводом для переноса утренней прогулки на более поздний час. Потянувшись ко мне, лабрадор провел по щеке шершавым языком и стал тихо скулить, пока я не отреагировал должным образом:

— Уже встаю, Чаплин, поищи пока поводок, — пробормотал я сквозь сон. Пес как бы все понял и целенаправленно побрел в прихожую.

Вырвавшись из цепких объятий сна, я увидел Леру. Она мирно почивала рядом, совсем не позаботившись прикрыть наготу. Первая, кто не сбежала от меня с исходом ночи. Первая, кем я бы мог любоваться в ласковых лучах рассвета. Впрочем, любоваться ею долго не пришлось. Чаплин все настойчивее звал меня из темной прихожей.

В семь утра моросил дождь, и прогулка пса (выбежал, отлил, забежал) была весьма быстротечной. Вернувшись, я насыпал в собачью миску стряпни из куриных потрохов и перловки. Чаплин радостно зачавкал. Оставив его, я присоединился к Лере. Обнял ее и вскоре забылся сном.

Завтракали в полдень. Гренки с помидорами, омлет и крепкий кофе. Лера надела одну из моих рубашек. Застегивать не стала — дразнила прелестью своих случайным образом приоткрывающихся форм.

Кормила Чаплина с руки, тот, притворившись самым дружелюбным в мире псом, строил ей глазки и неутомимо вилял хвостом. Обычно он не особо жаловал приводимых мною в дом барышень, но, в случае с Лерой, его как будто подменили.

Вдоволь побаловав лабрадора, Лера вытерла салфеткой ладонь и неожиданно серьезна спросила:

— Кто эта девочка? Ты встречал ее раньше?

— Только один раз во сне около девяти лет назад, — честно признался я.

— Брось. Серьезно спрашиваю, — Лера нахмурилась. — Знаешь ее?

— Даже имени ее не знаю. А что?

— Просто я видела… — Лера замялась. — Словом, я заметила, что она вела себя совсем ненормально.

— Что значит «ненормально»? Объясни.

— Вспомни, как все было: с подружками она направлялась к выходу и за ней следом шла еще одна девочка. Полненькая такая, как пампушечка. Вспомнил?

— Ну.

— Когда маньяк схватил и ударил ее ножом, «пампушечка» испугалась, закричала, попятилась, но поскользнулась и упала. Верно?

— Верно. И что с того?

— Не знаю, что тогда видел ты, я же видела ее лицо. Она насмехалась над своей неуклюжей подружкой. Насмехалась, пока маньяк ворочал ножом у нее в животе.

— Тебе показалось, — я попытался разубедить Леру, притом, что поверил каждому ее слову.

— Возможно. Но мы должны навестить ее в больнице. Что скажешь?

— Скажу, что ей мы ничего не должны.

Возникла неловкая пауза и чтобы ее заполнить, я включил радио. Диктор объявил премьеру песни в исполнении заслуженного артиста РСФСР Юрия Пузырёва. Песня называлась «Надежда» и я ее когда-то уже слышал. Мотив и слова определенно мне были знакомы, в отличие от голоса солиста.

«Здесь у нас туманы и дожди, здесь у нас холодные рассветы, — трудился, похрипывая, динамик. — Здесь, на неизведанном пути, ждут замысловатые сюжеты…»

— Замечательная песня. Ты не находишь? — прониклась Лера радио-премьерой.

— Хороша, но не так, чтобы очень.

— Вот как? — она удивилась. — И что же, по-твоему, в ней хромает?

— Исполнение. Все дело в исполнении, я считаю. Здесь нужен женский вокал и тогда эта песня покорит сердца миллионов.

— Я смотрю, ты тот еще музыкальный критик, — Лера улыбнулась, и перебралась с табурета ко мне на колени. Скрестила обнимкой на плечах руки, страстно поцеловала. Я ответил ей и не только одним лишь поцелуем. Диктор по радио все говорил что-то и говорил, но до его россказней нам уже не было дела.

Немного позже Лера позвонила матери. Сказала, что, возможно, она влюбилась и попросила присмотреть за ее кошкой еще какое-то время. Тик-так, тик-так.

Звали нечисть Оленькой. К слову сказать, фамилии Оленька была умелицей менять. Мы встретились с ней снова у входа в больницу в тот день, когда мне должны были снять швы. Ее вел за руку богатырского сложения подполковник в форме.

— Григорьев Юрий Алексеевич — отец Оленьки, — отчеканил он и протянул мне огромную руку. — Рад нашей встрече. Я все собирался приехать в школу и лично Вас поблагодарить, но служба, знаете ли, не позволяет располагать свободным временем.

— Но как Вы…

— Как узнал Вас? — перебил он на полуслове. — Кто же, товарищ мой дорогой, теперь Вас не знает? Вы же теперь гордость школы! Да что там школы. Гордость города или даже всей нашей страны! — и к Оленьке:

— Верно, Солнышко? Ты ведь знаешь, кто этот замечательный человек, не так ли?

— Не так ли, — капризным эхом отозвалась Оленька. — Отвези меня скорее домой, к мамочке.

Она выскользнула из прослабленных тисков отцовской ладони и побежала к служебной машине. Тридцать метров вдоль стены здания. Коротенькие шаги. Что она там напевает?

— Вы уж простите ее за невежливость, — оправдывается подполковник. — После случившегося она сама не своя, хоть и очень быстро идет на поправку. Я Вам больше скажу: врачи в шоке. Утверждают, что регенерация у Оленьки протекает совершенно неестественным образом. Другими словами, заживает на ней все как… — внезапно он запнулся. Зажмурился, сжал скулы, словно преодолевая сиюминутный болевой синдром, затем посмотрел на меня с опаской и тихо спросил:

— Вам, часом, не докучают шибуршуны?

— Простите, кто?

— Ну, шибуршуны… как объяснить-то? Такие крошечные шептуны. Пронырливые как мыши. Пара этих мерзавцев прибилась ко мне еще летом. Спасу от них нет, когда шептаться между собой начинают. А изловить не могу — шибко шустрые.

— Мне пора идти, — я делаю шаг в сторону.

— Погодите, — он хватает меня за рукав. — Я все думаю, если изловчиться и укокошить одного, второй как себя поведет? Просто уйдет или других шибуршунов мне нашепчет?

— Я не знаю. Рукав отпустите…

— Пожалуйста, товарищ дорогой, помогите мне их изловить! Ну, хотя бы одного, — отчаянным шепотом умоляет подполковник. — Они под манжетами обычно гнездятся или за воротом, но сейчас, чую, в «табельном» притаились.

Он машинально расстегивает кобуру, извлекает пистолет Макарова, который в его огромной руке кажется детской игрушкой. Палец на курке. Направляет оружие на себя, держит наискось над головой, прищуривается, внимательно заглядывает в черное дуло, словно звездочет в сказочный телескоп, в надежде узреть путеводную звезду его дальнейшей жизни, затем разочаровано машет головой.

— Похоже, нет их здесь, — говорит он и наводит ствол на меня. — Ну-ка, Вы еще проверьте.

Тогда я уж было решил, что он меня пристрелит, но Оленька его отозвала:

— Сколько тебя можно ждать, папочка? Я домой хочу! — послышался издали ее капризный голосок и чары пали.

— Да, что ж это я? — узрев, что держит меня на прицеле, подполковник немедленно спрятал пистолет в кобуру. Отпустил рукав, взмахнул рукой, словно отгоняя морок, — Хм, да… неувязка вышла. Ну что ж, нам пора. Я перед Вами в огромном долгу. Если какие трудности возникнут — смело обращайтесь. Всегда буду рад помочь.

Он зашагал сонным маршем к машине и вскоре они уехали. Понимал ли я тогда, что это Оленька заигрывала со мной пистолетом? Вероятно, нет.

Нарушая хронологию событий, отмечу, что, спустя семь месяцев, его обещания утратили всякую силу. Он застрелился в столичном зоопарке. Об этом даже вскользь упоминали в газетах. Сначала выстрелил в лицо жене, а затем снес себе пол головы на глазах у Оленьки и семейства аплодирующих орангутангов.

После резни нечисть в школе не появлялась. Какое-то время учителя домой к ней ходили. В ноябре подполковнику дали «полковника». К повышению приобщили квартиру в столице. Он увез с собой жену и приемную дочь. Навсегда из города. Навсегда из моей жизни. Здесь наверняка можно было поставить жирную точку, если бы не козни моей несносной пытливости, решившей кропить точками над i. Я начал ворошить архивы. Стал копать под Оленьку, совсем не думая о том, что копаю могилы.

Роды проходили мучительно, что было весьма прогнозируемо, учитывая состояние здоровья и возраст роженицы. Пятьдесят девять лет. К тому же инвалид третьей группы и алкоголичка со стажем.

В сорок втором году на передовой, ее изрешетило осколками «колотушки». Полученные ранения были несовместимы с жизнью, но она выжила. Глаз вытек, ногу ампутировали, живот исполосовали вдоль и поперек. Не исключено, что латающим ее хирургам тогда поголовно мерещилась радуга.

Так закончилась ее война. Она вернулась домой, где ее ждали пригласительные в мир алкогольного отчуждения — похоронки на мужа и единственного сына.

Дождливым ноябрьским вечером она приковыляла в родильное отделение, будучи уже на последнем месяце беременности. Об отце ребенка узнать ничего не удалось. На все вопросы она отвечала то неразборчивым бормотанием, то истеричным смехом, то злобным шипением. Ночью у нее начались схватки.

Оленька боком вышла маменьке. Убила на половине пути. Извлекли ее в коме синюшную. Срезанная пуповина гнилью выплеснула. Оставили одну безнадежную, а через час она во всю уже голосила. Прибежали к ней. Смотрят и недоумевают: на щечках новорожденной румянец играет, словно ее подменили.

Назвали в честь заведующей родильным отделением по предложению угодливых акушерок. Тремя неделями позже Оленьку удочерили. Супружеская пара средних лет. Она — миловидная швея, утратившая смысл в жизни без детей, он — архитектор с внешностью Тарантино.

Спустя три с половиной года швея наглоталась иголок, запивая машинным маслом. Видимо, пыталась таким способом избавиться от шибуршунов. Овдовевший архитектор захлебнулся горем и поссорился с головой. Уехал в неизвестном направлении, бросив приемную дочь. Так Оленька оказалась в детдоме, но пробыла там совсем недолго. Вскоре ее снова удочерили.

Тем временем архитектор примкнул к секте религиозных фанатиков. Ему открыли глаза на истинное добро и зло, обозначили цели, вложили в руки нож. Вернулся он через пять лет. Разыскал повзрослевшую Оленьку. Составил нехитрый план. Местом казни выбрал школу. Здесь полно юных зрителей, к тому же, на большой перемене сюда точно не сунется «двухметровый шкаф» в погонах, которого дьявольское отродье так любит называть «папочкой».

Архитектор/психопат был твердо убежден, что спасает город от нечисти, а в итоге помог ей преобразиться. Окунувшись в мутные воды смерти, Оленька сумела выудить из меня то, что однажды обязала хранить. Но что это? Некий дар с ограниченным правом пользования? Плазма дьявола? Космическая смышленая, мать ее, жижа? Абстрагированное зло? Я не знаю наверняка. Быть может, все в совокупности и вместе с тем ничего из перечисленного выше. Это за чертой понимания.

Оленька поглотила жижу, как стакан отторгаемого обычным восприятием черного кефира, оставляя следы-потеки на многочисленных гранях моего естества. Возможно, благодаря этим следам я все еще пребываю во здравии, в различии с тем же архитектором.

Он не дожил до суда. Скончался в КПЗ. Официально от сердечного приступа. Больше информации по его делу мне добыть не удалось. Поговаривали, что это отец Оленьки с ним поквитался и что выносили его поздней ночью не то в мешках, не то в ведрах.

Досье на нечисть я составлял кропотливо, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Со временем всплыли обстоятельства еще нескольких, по меньшей мере, странных смертей. Кто-то утопился в круглом аквариуме с вуалехвостами, кто-то вскрыл себе вены, спрятавшись в холодильнике. Все выявленные мною самоубийцы были знакомы с Оленькой и имели неосторожность ей чем-то не угодить.

Одним апрельским утром в субботу, удобно устроившись после завтрака в кресле, я наткнулся (как на нож) на короткую заметку о смертельных приключениях полковника Григорьева Юрия Алексеевича в столичном зоопарке. В заметке также упоминалось о его осиротевшей дочери, которую на поруки изъявила желание взять семья одного выдающегося академика.

Было очевидно, что Оленька не остановится по своей воле, и что кто-то из ее новых приемных родителей, в скором будущем непременно прикончит себя каким-нибудь клоунским способом. Имея на руках пусть даже косвенные доказательства ее причастия к ряду смертей, я решил предостеречь неосведомленное семейство академика. Разыскать и разложить перед ними пасьянс из собранных мною фактов. Я был преисполнен решительности, когда Оленька попросила меня не лезть не в свое дело. Ее просьбу передал Чаплин.

Тихо скуля, он прибежал ко мне из кухни. Привстал, оперся лапами на подлокотник кресла и ткнул носом в газету. Красное пятно тут же расползлось по странице, копируя просторы Союза ССР. Вскочив с кресла, я отбросил газету в сторону и уставился на своего пса. Из его носа на ковер тонкой струйкой текла кровь.

— Что с тобой, Чаплин? — я оторопел.

Он ответил мне полным ужаса взглядом, а затем провалился в яму иной реальности. Но провалился лишь внутренностями и костьми. На ковре осталась скукожившаяся оболочка из его кожи, украшенная бисером когтей.

Тик-так, тик-так, — услышал я тихий ход настенных часов. Несомненно, тех, что висели в школьной гардеробной.

Через несколько секунд Чаплин выкарабкался из незримой ямы. Он втиснулся в покинутую оболочку, но его кости и органы расположились иначе.

Я почувствовал подкатывающую тошноту, глядя на то, что сталось с моим псом. Позвоночник лег поперек туловища. Вспорол левый бок, продырявил желудок и вытянул его как на вертеле за пределы брюшины вместе с обрывками кишечника и пищевода. На спине вылезли задние лапы, напоминая обглоданные крылья какого-то мифического существа. Наросты ребер изуродовали голову и плечи. В беззубой пасти застряло сердце. И, похоже, оно все еще функционировало. Аритмично сокращалось, выталкивая фонтанчиками кровь из пустых глазниц.

Что-то имитировало в Чаплине жизнь. Но для чего? Чтобы продлить его мучения? Он прерывисто сопел, пытаясь уползти под кровать на перекошенных передних лапах, которые, по моему разумению, вообще не могли быть подвижными.

Я оставляю на время моего бедного пса. Быстрыми шагами направляюсь в кухню. Открываю настежь окно. Несколько глубоких вдохов свежего апрельского воздуха и тошнота отступает. Открываю холодильник. Достаю бутылку «Столичной». Наверху в шкафчике отыскиваю граненый стакан. Наливаю водку до краев. Рука дрожит как у последнего пропойцы. Пью залпом. Теперь, когда колючая проволока реальности не так жестко охватывает восприятие, я открываю выдвижной ящик, достаю нож для разделки мяса. Смогу ли я сделать то, что должен?

Возвращаюсь к Чаплину. За время моего отсутствия он сумел проползти около метра, оставляя за собой на ковре широкий кровавый след. Почти залез под кровать, только вряд ли ему удалось бы там спрятаться от боли. Я помогу ему. Надеюсь, что помогу.

Берусь за его торчащие со спины лапы, пытаюсь приподнять…

— О, Господи! — выкрикиваю от неожиданности.

Из Чаплина вываливаются печень и легкие. Сам он, кажется, тихо рычит. Невероятно, но он все еще жив. Отпускаю его. Он снова пытается ползти, только теперь уже в другом направлении. Останавливается, наткнувшись мордой на мою ладонь. Сопит и старается оттолкнуть неведомую ему преграду. Я чувствую его тепло и прерывистую пульсацию. Придерживая за шею, заглядываю в бездну пустых глазниц. Из них все еще сочится кровь. Бедный Чаплин. Я не хочу запоминать таким моего пса!

— Держись, дружище, держись. Сейчас боль уйдет, — шепчу я и вгоняю нож ему в глотку, где по-прежнему бьется сердце.

Стальное средство помогло. Чаплин вздрагивает и затихает. Я склоняюсь над ним и плачу, выворачивая наизнанку желудок и душу.

Иногда я задаю себе простой вопрос: а жив ли я на самом деле? Когда-то давно я, как и бедный Чаплин, имел неосторожность угодить в такую же яму, где, возможно, был разобран и собран, с той лишь разницей, что все мои кости и внутренности вернулись на свои прежние места. Стали так, как было нужно ей…

Звонит телефон. Мне кажется, он звонит уже целую вечность, и не заткнется, пока я не сниму трубку или не разобью его на хрен о стену. Не чувствуя ног, бреду в прихожую. Трубка скользит в измазанной кровью ладони. На другом конце провода Лера. Ее испуганный голос переплетается с чьим-то истошным криком. Лера говорит, что с Мартой случилась беда и замолкает. Я слышу звон бьющегося об пол телефона и тут же короткие гудки. Мартой звали кошку Леры. Не трудно было догадаться, в какую она попала беду.

Я не помню, как добирался до Леры. Восприятие реальности вернулось ко мне уже в ее квартире, где кровавый комок шерсти метался из угла в угол и неистово голосил. Путешествие «вон из кожи и обратно» изуродовало Марту до неузнаваемости, но ее голосовые связки при этом не пострадали.

Крик кошки был нестерпимым. Странно, что никто из соседей не вызвал милицию. Очевидно, все они, за исключением полоумной Даздрапермы Никитичны с третьего этажа находились в разъездах.

Не было необходимости объяснять Лере, что ее кошке ни один ветеринар уже не поможет. Она сама все прекрасно понимала. Из подходящих предметов первым на глаза мне попался кухонный топорик. Я поймал Марту за «хвост» и бил ее до тех пор, пока она навсегда не умолкла. Затем с отвращением отбросил топорик в сторону и вышел из комнаты, чтобы смыть с себя кровь.

Смеркалось. Мы вдвоем сидели в кухне. Пили красное вино, курили «Космос», пуская дым в потолок. Сливались друг с другом взглядом.

Лера сразу догадалась, что превращение Марты в «безобразное нечто» связано с моим интересом к Оленьке. Лишние вопросы задавать не стала.

— Лучше забудь об этой маленькой сучке. Выбрось Оленьку из головы, пока мы либо же наши предки не вывернулись кишками наружу, — сказала она, допивая вино.

Со временем я понял, что это были золотые слова. Я пообещал Лере уничтожить досье на Оленьку. К полуночи с багажом на такси мы выехали за город. У реки похоронили Чаплина и Марту. Здесь же я сжег весь собранный на Оленьку компромат.

Спустя год мы с Лерой поженились. Через месяц после нашей свадьбы в школьной гардеробной сломались старые часы. Тетя Шура сразу же купила и повесила на их место новые, а эти выбросить не успела. Я помешал. Увидел их случайно на ее канцелярском столе и попросил, чтобы мне отдала.

— Бери, конечно, если хочешь, — не возражала тетушка. — Но зачем тебе этот хлам? Их ведь уже не починишь.

— На память о тайной работе сторожем, — подмигнул я ей, сам не зная истинный ответ на этот вопрос.

Тик-так. Жизнь пролетела. И вот уже меня — директора школы, под всплески оваций нескольких сотен рук по аллее цветов провожают на заслуженный отдых. Мы прожили с Лерой на двоих одну жизнь. Детей у нас не было. Жили друг для друга. Прошлой зимой не стало Леры. Она умерла во сне. Прилегла вздремнуть на часок после обеда и не проснулась. Ее похороны дались мне неизъяснимо сложно.

Но метель стихла и зазеленела листва. В мае я решил, что пора, наконец, выбраться на загородную дачу. Там, на чердаке, копаясь в одном из ящиков со старьем, я наткнулся на припавшие пылью часы. Те самые давно забытые часы Орловского завода «Янтарь». Рукавом я протер с них пыль, и что-то внутри меня екнуло, затряслось, перевернулось и взорвалось…

Я выполнил свое обещание перед Лерой — искоренил нечисть в мыслях. Перестал интересоваться дальнейшей судьбой Оленьки. Впрочем, через несколько лет Оленька сама дала о себе знать, со страниц передовых журналов и газет.

Она удачно вышла замуж. Спустя год овдовела. После развала СССР снова очень удачно зацепила за сердце одного состоятельного коммерсанта. Позже снова овдовела и прибрала к рукам контрольный пакет акций крупного консервного завода. Я не знаю, что за мясо они консервировали, но народу их тушенка определенно была по вкусу.

Сейчас Оленька дрейфует в большой политике, круша всех на своем пути. Впереди президентские выборы. В ее предвыборной программе особым пунктом стоит развитие ядерного потенциала страны. На первой странице агитационного буклета разноцветными переливами сияет радуга. Я же вижу там чернь. У Оленьки весьма серьезные оппоненты, но я почему-то уверен, что она обязательно победит-т.

Но что это? Кровь носом… кап…

Архх… ахр… да что за нах?

Достала-таки меня… хрр… кап-кап…

Отвали нелюдь!

Ахррррр…