Сгорим мы — вы сгорите вместе с нами! (джен)

Громкие рукоплескания, крики «Ура!», президент Коин победоносно вскидывает вверх кулак. Взоры всех жителей Дистрикта-13 устремлены на экран, на кадры, где я сбиваю капитолийский планолет, а потом кричу на фоне пылающего госпиталя: «Пламя разгорелось! Если мы сгорим, то вы сгорите вместе в нами!..»

«Мистер Хэвенсби не зря возлагал на вас большие надежды», — шепчет мне Коин. «Спасибо», — коротко отвечаю я.

Да что она вообще может знать о надежде?! Смотрит записанный материал, улыбаясь от удовольствия — это ее козырь в «перетягивании одеяла на себя», как выразился Финник, в той игре, в которую они со Сноу играют.

Только вот понимает ли она, хотя бы отчасти, что на кону не одеяло, а реальные людские жизни?

«В пламени войн и революций всегда сгорают невинные», — часто с сожалением повторяет она.

Да, это правда. Вот только вожди революции не были там, в военном госпитале Восьмого Дистрикта... А я была. И увиденное никогда не забуду...

Я вижу их снова и снова. Женщину, заплаканную и изможденную, которая кидается мне на шею со словами «Сойка!.. Милая!.. ты жива!»

— Да. Я здесь. Я пришла к вам...

— Как же твой ребенок? — спрашивает меня мать, склонившаяся над своим умирающим сыном, чья кожа покрыта безобразными ожогами.

— Я его потеряла...

Мой голос дрогнул. Мне больно и безумно стыдно за мое вранье. Стыдно перед этой женщиной, на чьих руках умирает ребенок, за то, что я врала о беременности ради привлечения спонсоров.

— Китнисс, милая, как я понимаю твое горе...

Женщина протягивает ко мне руку, сплошь покрытую ожогами. Возможно, она вытаскивала ребенка из огня, в то время как я кружила в фальшивом пламени на сцене Капитолия. Я не достойна жалости, а она жалеет меня...

Не справляясь с чувствами, я падаю на колени около ее сына.

— Я могу что-либо сделать для вас?!

Мать еле сдерживает слезы.

— Китнисс, ты — наша единственная надежда...

— Сойка, ты пойдешь сражаться за нас? — слышу я голос позади себя.

Оборачиваюсь и вижу мальчика младше меня, худого, изможденного, держащего в руках самодельное оружие.

Десятки взоров устремляются на меня, ожидая моего ответа. «Ты — наша единственная надежда», — снова и снова звучит в моей голове. Только тут я в полной мере осознаю, что Сойка-пересмешница никогда не была для них частью продуманного шоу. Она все время была реальной, настоящей, символом надежды. Они верили в меня всегда, верят и сейчас.

— Пойду... Да, пойду! Я буду сражаться за вас! За всех вас! — мой голос переходит на крик. — Капитолий зажег это пламя, но мы не дадим им победить! Да, мы сгорим, но и они сгорят вместе с нами!

И тут десятки рук, мозолистых и усталых, худых и искалеченных, поднимаются вверх со сложенными тремя пальцами. Символ Сойки, революции, свободы и надежды.

Я выхожу из госпиталя. Крессида хитро улыбается — видимо, репортаж получился на славу. Тут ко мне почти бесшумно подходит Гейл:

— А ты сама готова сгореть в этом пламени, огненная Китнисс?

Я ошарашена... Что за вопрос?! И тут мои раздумья прерывает вой серены — воздушная тревога.

— В укрытие! Быстрее! Спасайте Сойку!

Вдруг до меня наконец доходит смысл слов Гейла. Он спрашивал меня, кто я: актриса или солдат? Марионетка Коин или боец сопротивления? Подставлю ли я себя под огонь Капитолия или буду только улыбаться повстанцам с экранов Панема?

Окончательное решение принимаю быстро, тут же срываюсь с места и несусь в самое пекло. Гейл выбегает за мною, но вовсе не пытается останавливать меня. О Боже, только не госпиталь!

По обломкам мы взбираемся на крышу, и тут моему взору предстает вся картина: взрывы, разрывающие здания в щепки, заглушающие крики и стоны умирающих, и огонь, настоящий и смертоносный, пожирающий всех и вся. Я вижу того самого мальчика, который спрашивал, готова ли я сражаться. Он выбегает из госпиталя и не успевает нацелить самодельную винтовку на планолет, как его накрывают горящие обломки соседнего здания. Он корчится от боли, охваченный пламенем, взрывы заглушают его вопли, но он все же пытается сделать последний выстрел...

Во мне вскипает злость, смешанная с болью и желанием мстить. Я натягиваю тетиву.

— Я не дам тебе победить, Сноу, ты слышишь!!! Даже если меня ждет такая же судьба, я все равно выиграю этот бой! Это тебе от меня!

Я выпускаю стрелу. Точное попадание. Планолет воспламеняется и начинает падать. Я, словно обезумев, бегу вниз к госпиталю. Гейл догоняет меня и пытается остановить.

— Отпусти! Я должна помочь им!!

— Китнисс, нет, это невозможно...

— Я должна, Гейл! ОТПУСТИ! Я готова, Гейл! Готова гореть вместе с ними! И я буду гореть! БУДУ! До тех пор, пока Сноу не будет уничтожен!

Гейл держит меня, а я кричу всем жителям Панема, повстанцам, президенту, не обращая внимания ни на камеры, ни на лица...

— МЫ СГОРИМ — И ВЫ СГОРИТЕ ВМЕСТЕ С НАМИ!

Теперь я слышу эти слова каждый день. Из репортажей, которые Бити транслирует на весь Панем. Я вижу людей, которые идут на смерть, под пули миротворцев, на пытки и казни, с высоко поднятой головой, распевая мои песни, крича мои слова. Взрывают электростанцию, погибая сами, со словами: «За Сойку! За революцию! Вы сгорите вместе с нами!»

Я уже не плачу. Кончились слезы. Завтра наши солдаты отправляются в бой. И я уже сделала свой выбор.

...

Утром мама и Прим вышли проводить Гейла, который записался добровольцем. Он благодарит их, но, конечно, ждет, что приду я. А я уже в планолете. В маске и капюшоне не отличима от остальных солдат. Меня будут искать потом, но сейчас я не хочу об этом думать.

Гейл по счастливой случайности занимает место рядом со мной (а случайность ли это?). Расстроенный — видимо тем, что я не пришла попрощаться. Не страшно, последние слова он может сказать мне сейчас...

Планолет взлетает — я слышу, как шумят двигатели. Мы покидаем Дистрикт-13 — возможно, навсегда.

Минут через десять я поворачиваюсь к нему, не снимая маски.

— А вы готовы сгореть в этом огне, солдат Хоторн?

Он даже вздрагивает от неожиданности.

— Кискисс?

Я снимаю капюшон и маску.

— Ты... Зачем..?

Вместо ответа я почему-то прошу у него:

— Пожелай мне удачи в бою.

Он наклоняется ко мне, и поцелуй, легкий и мимолетный, остается на моих губах.

— Удачи...

Вдруг былая решимость начинает слабеть. Воспоминания о жертвах из Дистриктов заглушают другие: о Прим, Пите, Гейле, маме... Мне вдруг очень захотелось жить, а планолет несет меня, возможно, в последний бой...

— Гейл, а что если мы и вправду сгорим в этом огне?..

— В огне сгорает хлам, Китнисс. А золото в огне очищается.

(Честно говоря, раньше не замечала за ним склонность к философским размышлениям).

— Да, но вдруг мы...

«...проиграем». Это слово я боюсь даже произнести вслух.

Гейл мне улыбается.

— Тогда приходи в полночь к тому дубу у реки... Я буду ждать.

Я слабо улыбаюсь. Слова из песни, которую пел мне отец. Которую пела я всем жителям Панема. О висельнике, бросившем вызов власти. Все пути борцов за свободу заканчиваются двояко: либо на престоле, либо на виселице. Мы — не исключение. Но попробовать стоит. А если все же проиграем...

— Я обязательно приду к тебе. Обещаю.