Оживлен(н)о (гет)

— Здравс­твуй­те.

«За­бав­ная» — ду­ма­ет.

За­бав­ная, хруп­кая, сто­ит, здо­рова­ет­ся нем­но­го ви­нова­то и бо­яз­ли­во. Вот-вот, ка­жет­ся, вы­даст что-то вро­де: «из­ви­ните за опоз­да­ние».

Или: «мож­но вой­ти?».

Сов­сем еще де­воч­ка. Ду­роч­ка, сла­бая, кос­тля­вая и тро­гатель­ная. Ре­бёнок.

Впо­ру под­бе­жать, об­нять и зап­ла­кать вмес­те с ней: глу­хо ры­ча, сжи­мая ку­лаки и об­на­жая зу­бы в плак­си­вом ос­ка­ле. Креп­ко-креп­ко об­нять, по­ка ок­руглые кос­точки плеч не хрус­тнут, не прос­то­нут жа­лоб­но, и сто­ять, зак­ры­вать, пря­тать от этой бес­формен­ной тол­пы, от их су­хих за­пек­шихся взгля­дов, бла­годар­ных и през­ри­тель­ных од­новре­мен­но, та­ких жут­ких, соч­ных, на­сыщен­ных.

Та­кая юная. Стар­ше не­го, ког­да он сто­ял на этой сце­не, ис­пу­ган­ный и ус­тавший, но выг­ля­дит мо­ложе.

Неж­нее. В ты­сячу-ты-убий­ца-раз не­вин­нее.

Обо­рачи­ва­ет­ся на не­го, ищет под­дер­жки. Смот­рит так не­во­об­ра­зимо жа­лоб­но и гром­ко, при­кусы­ва­ет ниж­нюю гу­бу и пе­реры­ва­ет все шка­фы в его ду­ше, на­де­ясь най­ти.

И в го­лове мысль глу­пая-глу­пая, но нуж­ная чер­тов­ски: что ищет?

Или, еще луч­ше: най­дет?

Что-ни­будь, за­валяв­ше­еся и по­терян­ное, до дыр из­но­шен­ное, блек­лое, но жи­вое — выс­мотрит? Что-ни­будь че­лове­чес­кое, дав­нее, ис­тинно-неж­ное и спо­кой­ное — оты­щет?

Что-ни­будь глу­пое, ми­лое, сол­нечное и слег­ка за­пылив­ше­еся — су­ме­ет раз­гля­деть?

И боль­но, ко­неч­но, и как буд­то лег­кое за­щеми­ло меж­ду ре­бер от слиш­ком глу­боко­го вдо­ха, по­тому что она ну-че­го-ты-ещё-ожи­дал не оты­щет. Вряд ли.

Он ведь сам не мо­жет. С не­дав­них пор — сов­сем; как буд­то под­мо­рози­ли, как буд­то ос­та­нови­ли все про­цес­сы в сер­дце, ос­та­вив толь­ко сов­сем бес­смыс­ленное и вко­нец опос­ты­лев­шее «бить­ся».

Не до пос­ледне­го, нет. Прос­то так, от не­чего де­лать — сто раз в ми­нуту, шесть ты­сяч — в час. Чуть боль­ше, чем нуж­но, но луч­ше, чем ни­чего.

И в го­лове при этом от­ча­ян­но: «най­дись».

Най­дись, черт возь­ми, по­тому что даль­ше уже сов­сем ни­как. По­тому что даль­ше — ху­же, нам­но­го, в ты­сячу раз.

По­тому что даль­ше — боль­ше. Этих де­тей мер­твых, мер­твец­ки, чтоб его, мер­твых, в кор­ню. Пус­тых, из­же­ван­ных, блед­ных, как буд­то ни­ког­да и не быв­ших жи­выми и ра­дос­тны­ми. Их боль­ше, этих де­тей, что млад­ше не­го на не-хо­чу-счи­тать-мно­го уда­ров сер­дца.

И бо­ли боль­ше, ко­неч­но, боль­ше, по­тому что он чер­тов мен­тор, а по­мочь ни­как не мо­жет: не вор­вать­ся же, в са­мом де­ле, на Аре­ну, не вы­тащить, не об­нять, толь­ко сто­ять, чувс­тво­вать мин­даль­ный за­пах Мэгз и ка­кой-то жут­кий, осе­да­ющий на не­бе гад­кой плен­кой, гни­лой буд­то — бо­ли. И столь­ко ужа­са, как не зах­лебнул­ся до сих пор, как не свих­нулся, и по но­чам пос­то­ян­но эти их ли­ца, фра­зы и взгля­ды вспа­рыва­ют жи­вот, на­ружу вы­тас­ки­ва­ют сер­дце и ре­жут бес­ко­неч­но, и чувс­тво та­кое, пе­рерас­та­ющее в уве­рен­ность, что зас­лу­жен­но, чер­тов­ски, чтоб его, зас­лу­жен­но.

И тут она. С этим ее «здравс­твуй­те» и ищу­щими гла­зами.

По­беди­тель­ни­ца.

Не­вин­ная, чис­тая, та­кая проз­рачная и свет­лая, та­кая нуж­ная и при­тяги­ва­ющая, а по­беди­тель­ни­ца. И прек­ра­ти-она-не-уби­вала, ка­жет­ся, что ну сов­сем та­кая же из­ло­ман­ная.

Как буд­то то­же не­живая.

И по­чему-то лег­кие скру­чива­ет, и чувс­тво та­кое, буд­то с боль­шой вы­соты — и вниз на бе­шеной ско­рос­ти. По­тому что, черт-возь­ми-эти-иг­ры, луч­ше бы она умер­ла, прав­да, луч­ше бы умер­ла, по­тому что ну как ей те­перь жить, как ему, как им, по­тому что, черт, всем же и так яс­но, что уби­тых в ко­неч­ном ито­ге все рав­но неп­ре­мен­но-двад­цать-че­тыре.

А она сто­ит, смот­рит все­го се­кун­ду — «все­го» здесь, а на аре­не бы дав­но «уже»; и это­го дос­та­точ­но, что­бы ра­зом снес­ти кры­шу до­ма его спо­кой­ствия.

И что-то рвет­ся там. Внут­ри, под реб­ра­ми. За­тиха­ет, прек­ра­ща­ет сто­нать и ры­чать, прис­лу­шива­ет­ся.

И так ти­хо-ти­хо.

Толь­ко ее неж­ный го­лос, что-то го­воря­щий, поч­ти пла­чущий, на­пуган­ный, но он и есть ти­шина. Та­кая все­объ­ем­лю­щая, гул­кая, та­кая ру­ку-про­тяни-пот­ро­гай.

И про­тяги­ва­ет. Тро­га­ет.

Мыс­ленно, но и так по­мога­ет, по­мога­ет, и ста­новит­ся поч­ти лег­ко-лег­ко, впер­вые за дол­гое вре­мя. Не до кон­ца, но и так хо­рошо.

Чер­тов­ски хо­рошо.

Как буд­то и не бы­ло этих дол­гих раз-два-и-об­челся лет, как буд­то не бы­ло тре­вож­ных ви­дений и го­лосов пе­ред гла­зами, не бы­ло же­лания бро­сить Мэгз с этим од­ну.

Как буд­то все­го это­го не бы­ло.

От ее ти­хого «здравс­твуй­те».

Он и до Игр ее ви­дел, слу­шал, но на­деж­ды бы­ла так эфе­мер­на, на­деж­да так поч­ти не бы­ла, что он об этом да­же не ду­мал. То есть, во­об­ще не ду­мал, не поз­во­лял се­бе, про­дол­жая поч­ти ис­крен­не улы­бать­ся спон­со­рам, боль­шинс­тво ко­торых слиш­ком хо­рошо пом­ни­ли теп­ло его пос­те­ли, что­бы от­ка­зать, про­дол­жая поч­ти отс­тра­нён­но сле­дить за иг­ра­ми и пред­вку­шать но­вый хо­лод­ный душ.

А по­том вдруг прос­нулся. Рыв­ком, не­ожи­дан­но, поч­ти вне­зап­но прос­нулся, по­тому что сло­ва Темп­слин­га вдруг уда­рили по ушам. Пну­ли пе­репон­ки так, что в вис­ках чуть-чуть за­зуде­ло, са­мую ма­лость.

И это «здравс­твуй­те».

И взгляд.

Ог­лу­ша­юще ти­хий, лег­кий, ми­молет­ный и та­кой черт-что-ска­зать-что-ска­зать ус­та­лый. Зат­равлен­ный. Грус­тный.

Чер­то­во мо­ре грус­ти, глу­бокое, бес­по­кой­ное, се­ро-си­нее, и кри­чать хо­чет­ся, по­ка не зах­лебнешь­ся, не уто­нешь, по­ка лег­кие не сго­рят в этой ду­рац­кой со­ли.

И так ти­хо, черт, так ти­хо, сво­бод­но. Гла­за са­ми со­бой зак­ры­ва­ют­ся, и по ве­кам на­чина­ют про­хажи­вать­ся рез­ные узо­ры сол­нца. Так, что гла­за слег­ка ще­кочет, где-то на тон­кой гра­ни меж­ду как-блин-хо­рошо и выд­рать-бы-гла­за. Всег­да на ней, ко­неч­но, но сей­час буд­то ус­той­чи­вей, буд­то по­лос­ка зем­ли под но­гами чуть при­дала в ши­рине.

И есть толь­ко она, ее под­ра­гива­ющие пле­чи и чувс­тво, та­кое пра­виль­ное и не­ожи­дан­но вер­ное, что ес­ли не эти пле­чи, не эти гла­за, то уже ничьи и ни­ког­да — всег­да рань­ше не­нави­дел это сло­во, до дро­жи прос­то, до тош­но­ты, а тут вдруг так лег­ко вы­рыва­ет­ся вмес­те с этой не­ожи­дан­ной не­док­лятвой.

Ни­ког­да рань­ше не клял­ся.

Не­кому бы­ло, да и не­зачем.

И, черт возь­ми, та­кое ощу­щение, что уже въ­елась, уже про­пита­ла его сво­им за­пахом — мор­ской хо­лод­ный ве­тер и ще­мящая осен­няя тос­ка — нас­квозь, за­села где-то в сер­дце, зас­тавляя его бить­ся в ра­зы мед­леннее и спо­кой­нее.

Ни­ког­да рань­ше не клял­ся, не хо­тел, и на­доб­ности не бы­ло, и слу­чая не под­во­рачи­валось; и тут эта дев­чонка — хруп­кая та­кая, хрус­таль­ная, цеп­ля­ющая и с ог­ромны­ми гла­зами, ко­торые вот-вот и по­топят его в сво­их бес­ко­неч­ных во­дах.

Ни­ког­да рань­ше — а тут вдруг по­вис буд­то, ни плюс, ни ми­нус — пол­ный ноль, ос­во­бож­денный, на­конец, от тяж­ко­го гру­за чер­то­вых вос­по­мина­ний, от веч­но­го гу­ла в из­му­чен­ном соз­на­нии и от на­варис­той ту­пой бо­ли где-то в лег­ких.

За­бав­ная та­кая, ми­лая, неж­ная, и по­чему-то хо­чет­ся сце­ловать с ее губ сол­нечный зай­чик, неж­но-неж­но, не­весо­мо поч­ти, хо­чет­ся взять за ру­ку и прос­то дер­жать.

Прос­то дер­жать, ды­шать, чувс­тво­вать. Ни­ког­да та­кого рань­ше не бы­ло.

А тут вдруг.

«Здравс­твуй­те».