Игра (джен)

Серый человек, свесив болтающиеся ножки с моста, тихо сидит на краю, отражаясь на глади пруда. Он призрачно невидимый для остальных. Серый-серый, словно промокшая под дождем тень. Люди в суматохе спешат, не зная, что для каждого заранее приготовлен путь, словно муравей-человек, в доспехах времени, в песчаном тяжком лабиринте жизни. Серый человек глядит на мир через призму меланхоличного ока, не улавливая смысл. Он живет песчинкой-секундой, отбивающей смерть на его сердце. Раз-раз-раз.

Он не ведает, что такое забвение, он не видел любовь, знает он лишь свой серый, как утро, цвет. Цвет тумана и отчаянья, цвет гулкой грозы и заманчивой близости. Лаской пепла на языке после сигареты серый дурманит кровь. Человек и сер от того, что может принять любой облик, быть незамеченным, не значит быть никем. Быть незамеченным, отчасти быть свободным. Быть пылинкой в перьях сокола в небесной тиши, быть дурманным сном посреди знойного лета. Серый не отягощает, а, может, и наоборот стройнит, только изнутри, стройнит то, чего не увидишь. Только лишь выйдет солнце из-за серости будничного облака, как серый человек растворится в желтизне дня, улетая на крыле следующей прощальной секунды. Только увенчанный полуулыбкой круг на воде остается в памяти вод.

Старая женщина сидит в кресле-качалке. Ей одиноко и её руки исколоты в кровь иглой. Она не может встать уже не первый день — её ноги парализовало от долгого сидения. Женщина молча плачет день изо дня, о ней никто не вспомнит и не придёт. Старая и немощная женщина продолжает шить для своего сына, но и он не придёт. Из могилы никто не возвращается. Никто не может обернуть время вспять и заставить сердце биться, будучи засыпанным землей.

Она ничего не ест и не пьёт, тяжело дышит и почти не спит. Что-то в углу тихо смеётся над ней, тихо шепчет ей, целует её слепые глаза. Это «что-то», как Смерть, холодно и чуждо. Женщина почти не думает и не говорит. Только руки сами держатся за иглу. Противно скрипит поломанная дверь, когда её коснётся ветер. Окна давно выбиты в её доме, в нём никто не живёт. Женщина тихо молится про себя, но она знает, что ни к чему.

Её сердце в груди не бьёт больше такт, ей уже незачем и дышать. Эта Смерть всё ближе тянет к ней руки, чтобы ласково её поцеловать. Чтобы вынуть изнутри прогнившую жизнь, чтобы в лёгких больше не держал поток, чтобы воздух теперь не был чист, чтобы воздух ядом по крови тёк.

Эта Смерть подарит ей уголок, где-то в её загробном саду. Эта Смерть касается её рук, и её больно ранит игла, которую накрепко сжимает ладонь. Женщина молча сидит день изо дня, её сердце совсем потеряло такт, её жизнь потихоньку сочится из ран, её смерть ещё один год стоит за спиной, но она ещё один год вперёд будет ранить её иглой.

Полумрак. Тихое, немного холодное пространство заполняют металлические комнаты, за пределами которых разрослась непроглядная тьма, называемая эфиром. По стенам сороконожками расползлись швы железных дверей, за которыми фригидно протекает жизнь. В одной из сотен похожих комнат стоят стеллажи, ломящиеся от разнообразных баночек с остатками живых существ: кусочки органов и тканей, законсервированные в формалине. В этой лаборатории тихо жужжат умные машины, разбирая жизнь по частям и слоям материи, из которой она состоит.

Стерильно-чистые столы содержат в себе высший разум технологического прогресса — мониторы и экраны, с помощью которых осуществляется здешняя работа. Компьютеры хранят информацию о всевозможных организмах, которые населяют эту планету, и не только эту. С тех пор, как Нориус начал войну с Землей, самым желанным образцом для этой лаборатории стало человеческое существо, никем не разгаданное тут ранее. Нориус объявил человечеству войну не так давно, и планета не торопилась ее захватить; первой целью было изучить ее досконально, разобраться в устройстве чужеродной цивилизации, явно уступающей нориусцам.

Типичный представитель народа, населяющего Нориус, шелохнулся в полной темноте: высокий, напоминающий большой шар, заполненный жидкостью, обычно фиолетового или зеленого цветов, но этот был синеватым, с тремя беспалыми руками. Взяв в жгутообразные руки фонарь, нориусец провел псевдоподическим пальцем по колесику, отчего в лампе засиял небольшой лоскуток света. Установив лампу с помощью специального держателя на стене, ученый осмотрелся. По стенам лаборатории привычным зайчиком засиял огонек, освещая существу комнату. Хоть его маленькие глаза прекрасно видели в темноте, ему нравилось зажигать лампу. Подсмотрев за повадками и привычками людей, этот народ набрался многих ненужных вещей, казавшихся им забавным развлечением, которое могло разбавить их скучную, слишком технологично-удобную жизнь. Существо отдернуло длинный халат из переработанной пластмассы, и щупальца-ноги, перекатываясь, понесли его по лаборатории. Коснувшись гладкой поверхности стола, существо довольно заурчало — сегодня тот знаменательный день, когда их планета получила образец человеческого организма, который теперь нужно обследовать. Засиял фосфоресцирующий информационный экран с каким-то сообщением, через которое изредка пробивалась пиксельная матрица.

Нориусец заурчал чуть громче, читая короткие факты о полученном существе. Масса — три килограмма, пол — мужской, рост — сорок восемь сантиметров.

Нориусец коснулся подбородка переливающейся рукой, раздумывая, — еще один жест, который он перенял у человечества. В его желеподобном мозге пронеслась дивная мысль: «Довольно небольшой образец человечества прислали разведчики». Эта мысль слегка колыхнула спокойствие ученого, отчего на его лице из влажной кожи отделились маленькие вибриссы, подрагивая. Это была обычная реакция нориусцев, когда что-то шло не так. Ученый опустил свои руки в карманы, выудив три перчатки. Натянув их на каждую конечность, существо подкралось к противоположному столу с большим резервуаром посередине.

Ученый провел рукой в перчатке по ящикам в столе, отмечая про себя, что каждый из них хранит. Слегка надавив на третий в ряду, существо открыло ящик с растворами. Вытянув большой пузырек с розовой жидкостью и маленькую баночку, нориусец едва заметно нервничал. Откупорив пузырек, он вылил часть в резервуар и нажал рядом светлую кнопку на поверхности стола. Жидкость начала втягиваться с легким шумом и проявляться в стеклянной коробке рядом. Ученый довольно скривил лицо в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку.

Затем, открыв баночку, нанес ее содержимое специальной палочкой на гладь резервуара. Мазь слегка зашипела, соприкасаясь с металлической поверхностью. Нориусец закончил приготовление и нащупал еще одну выпуклую кнопку. Положив на нее псевдоподический палец, ученый замер. Чуть подождав, нориусец втянул вибриссы и нажал ее. В лаборатории раздался шум, оглушивший бы обычного человека, но нориусцу он даже не особо мешал.

Когда всё стихло, ученый открыл выдвижной ящик, в котором стоял пластмассовый короб. Выудив его, нориусец незамедлительно вскрыл коробку. Под крышкой лежал младенец.

Человеческое дитя… Ученый затаив дыхание попятился назад — раньше он никогда ничего подобного не видел. Отметив про себя его нездоровый, однородный цвет и постоянную форму тела с четырьмя пятипалыми конечностями, нориусец, набравшись сил, подошел к столу. Человеческое дитя было совсем не похоже на их детенышей. Их дети имели каплеобразную форму тела, которая постоянно изменялась по желанию, не то что у людей. Младенец, открыв свои неясные глаза, смотрел на ученого, слегка улыбаясь беззубым ртом. Нориусец замер от удивления — он совсем не понимал реакции этого кусочка человечества. Внутри что-то подозрительно оборвалось, но, отогнав от себя смутные чувства, ученый взял младенца, предварительно обернув руки материей. Держа его на руках, существо вздрогнуло и мгновенно положило в холодный резервуар. Осталось только убрать материю и нажать кнопку, чтобы его тело расщепило по молекулам и частицам.

Но нориусец почему-то медлил. Он смотрел на маленького ребенка и понять не мог, что в нем такого. Ученый чувствовал, как рушатся его планы, что на мгновение он решил оставить младенца и проследить его развитие в условиях Нориуса, хотя это не было его задачей. Сейчас он должен был разобрать ребенка по частям, чтобы проследить за его реакциями в организме на клеточном и молекулярном уровнях.

Ребенок зевнул, чуть слышно выдохнув. Ученый отвел глаза и положил руку на кнопку.

И ждал, когда наступит тот момент, для того чтобы нажать кнопку. И он нажмет, потому что это его работа. И он нажмет, потому что должен. И он нажмет? Нажмет... нажмет… нажмет.

Нет.

Солнце нещадно припекает, высушивая все, до чего достанет его свет. Но это ничто по сравнению с тем, как жжет кожу огонь. Как от горячего пламени пузырятся мягкие ткани и обугливаются кости. Сегодня точно люди учуют запах жаренного человеческого мяса и увидят его черный дым. Сегодня будет суд над ни в чем не повинной душой, которую с радостью принесут в жертву своему самолюбию. Я давно наблюдал в нашем селении испуганные взгляды. В них читались боль и страх, вскормленные сказками о ведьмах. Об их всеустрашающей силе и могуществе, о том, как они промышляют мелкими пакостями и при любом удобном случае готовы кого-то проучить. Но нет, так поступают лишь шуты и настоящие глупцы. Ведьмы... они, оклейменные своим даром, как проклятием, им открыта высшая мудрость и знание, и от того их зовут ВедьМа — Сведующая Мать. А может ли настоящая Мать погубить свое дитя? Искалечить и проклясть его? Ее вселюбящее сердце не способно приносить боль тому, кого она должна оберегать. А это дитя, взбунтовавшись, отвергает ее заботу и ласку, отправляя в объятия костра.

Я вижу ее. Она связана и избита, руки заведены за спину и, наверное, неприятно тянут от боли. Я люблю ее, каждую черточку ее лица, странно разбросанные веснушки и длинные волосы цвета спелого солнца. И мне все равно, что именно ей судьба открыла карты мироздания и подарила некий дар. Ее ласковые руки не раз заживляли мне раны, не раз ее губы снимали с меня дыхание смерти, не раз ее трудами было спасено это племя. А сейчас они, как стадо овец, кричат с пеной у рта свое лживое и гнилое: «Казнить».

И не важно, что любой другой совершил намного больше гадких поступков, чем моя возлюбленная. Она никого не избивала и не насиловала в руках с украденной кружкой соседского пива. Она не отнимала еды у умирающего ребенка, которого больше никому не жаль. Она лишь пользовалась во благо тем, что ей дано, и уже это считается преступлением. Я, затаив дыхание, пробираюсь сквозь толпу, пытаясь помочь ей. Когда я вышел на площадь, она заметила меня. Ее лицо приобрело выражение беспокойства и страха, она боялась, что меня, сына священника, нарекут предателем за любовную связь с ведьмой, но и на это мне плевать. Я подошел к ней вплотную, мне никто не собирался мешать, и протянул руку, погладив по волосам. Толпа в изумление замолчала, но сразу же принялась бурно выражать свое недовольство. Я нагнулся и прошептал ей: «Милая, я с тобой. Все будет хорошо». Она хотела мне возразить, но я молча покачал головой. И прочитал в ее взгляде то, чего всегда боялся. Но, кажется, я не могу сделать по-другому. Толпа все больше шумела и кричала, ее восторгу и ужасу не было предела. Казалось, отпусти ее к ним, и они разорвут ее голыми руками, только потому, что это она оказалась ведьмой, а не кто-то из них. Я осмотрелся, мне казалось, что время тянется слишком долго. Внутри у меня все нервно сжималось, и жутко кружилась голова. Из толпы вышел мой отец, держа в руке горящий факел. Увидев огонь, люди принялись выкрикивать грубую брань и язвительно сыпать проклятиями. В их глазах блеснул звериный интерес, и лица их исказились в оскале. Взяв ведьму под руки, мужчины приковали ее к деревянному шесту рядом с кучей сухих веток. Они сделали это с особым спокойствием и безразличием, меня в этот момент обожгло внутри приступом боли и несправедливости.

Я не мог понять, почему? Мое сердце бешено билось в груди, я бы даже был рад, если бы оно разорвалось, но оставить ее одну на растерзание я не мог. Я еще раз взглянул на нее, увидел ее слабую улыбку и кивнул. Пора. Я подошел к отцу, забрав из его рук факел. Он хотел возразить, но, когда я взглянул на него со злостью, что скопилась во мне, он решил отступить. Я подошел к этому шесту, коснувшись одной рукой ее плеча. Нежно погладив ее по лицу. Я не мог, но она, пристально смотря на меня, ждала.

Собравшись с силами, я поднес пламя к сухим веткам и бросил туда факел. Я стоял рядом с ней, продолжая гладить ее. Взглянув на толпу и отца, что стоял рядом и с интересом наблюдал, казалось, ему вовсе было все равно, казалось, всем было безразлично, кто будет так стоять. Ее платье подёрнулось огнем, и я ступил к ней. Обняв ее, я впился своими губами в нее, даря поцелуй. Она стала кричать и выталкивать меня, но я лишь сильнее сжал ее и продолжил целовать.

Я упал во время сражения посреди кровавого боя. Рядом раненые и убитые, изувеченные клинками. А я лежал и думал: «А зачем нам это нужно?» И время как раз тянулось медленно, будто позволило мне отдохнуть или решило в последний раз дать взглянуть на нее. И стрела так метко летела и не вовремя воткнулась в грудь, а она так быстро слетела с коня и бежала ко мне. А вокруг гибли люди, нелюди, эльфы, и она бежала в центре поля битвы. Не спотыкаясь, уверенная и сильная, чуть встревоженная и прекрасная. А я разлегся под ногами у воинов, да к тому же раненый в самое сердце, как когда-то ранила меня она. Кровь заливала мои доспехи, отчего они стали мокрыми и скользкими, давя сильней на грудную клетку, которая и так уже слабо вздымалась.

В глазах слегка помутнело, но я смог увидеть ее и улыбнуться. Она коснулась меня своей рукой, увенчанной в темную перчатку тонкой кожи, ее плечи дрогнули, а лицо исказилось. Но она все так же прекрасна. Ее голос срывался и был тих, она говорила что-то про дурака, кровь и боль, а я все смотрел на нее и не мог оторваться. Она уговаривала меня подняться и бежать, попытаться спастись, но я знал, что суждено мне погибнуть на поле боя в центре бойни. Найдя в себе силы, я сжал ее руку, поднес к губам и крепко поцеловал. Подтянул ее к себе, я приложился своим лицом к ее. У нее кожа гладкая и пахнет вереском, так же пахли и ее слезы, что катились уже по моему лицу.

— Ну зачем, зачем... давай попробуем, вставай, мой милый, мы сможем...не надо, — лепетала она, а я гладил ее по волосам, наслаждаясь последней минутой.

Еще мгновение и я прошептал больше не в силах ждать:

— Сделай это, кто, если не ты?

Она поняла меня, коротко кивнув. Ее губы последний раз сомкнулись с моими, а рука легла мне на грудь. Это движение принесло мне ужасную боль, но осталось ждать недолго. Прижавшись ко мне ближе, она рванула стрелу на себя, а я, выдохнув последний раз в благодарность, умер. И ее слезы долго падали мне на застывшее лицо.

Море тихо шелестело волнами, перекатываясь водной лазурью. А я сидела рядом. И смотрела вдаль, куда тебя увез корабль. Тебя похитили из объятий родной земли, из тех мест, где ты бродил под луной, где когда-то ты жил. А я ждала. Ты мой вечный пилигрим, странствующий в поисках истины, что когда-то тебе напели ветра, опьяняя весенней свежестью. Ты ходил как зачарованный их пением, повествующим о далеких временах, о том, как просто создать эликсир, капли которого достаточно для обретения счастья.

Ты верил, верил их шепоту, теплым, невесомым, слегка сжимающим объятиям, что день изо дня все сильней обвивали твое молодое тело. Я глупая, оберегала тебя от зла, что могло погубить, не зная о том, что истинное зло — эти голоса. Ты не задумываясь, все впитывал в себя их речи, с каждым разом отравляясь их дурманом. Они гнали тебя прочь из этих мест, где покоилось настоящее счастье твое и радость, туда, где ты, медленно погибая, стремился заполучить несуществующие вещи. Я и не знала, как помешать их замыслам, если ты сам не в силах противостоять им, самостоятельно рыл себе могилу своими бесконечными путешествиями.

Каждый раз, уезжая, ты клялся мне, что это последний раз, но глаза твои чисто-серые затягивались будто тучами беспокойства. А я верила, ждала тебя, засыпая в надежде, что уже завтра море мне вернет тебя. Но оно не возвращало, только предательски спокойно и безразлично гнало свои волны как всегда, словно ты никогда не покидал этих мест. Воздух тут еще не терял твоего запаха цветов и слегка уловимой лакрицы, как я ощущала твое возвращение, сюда, где тебе было суждено встретить смерть. Единственную, помимо меня, девушку, не покидавшую тебя никогда. Вернувшись, твой путь освещал всегда молодой полумесяц, и ты истинным полуночником ступал на мокрый берег, где неспокойными ночами тебе ветра приносили вести. А сейчас же вести эти они принесли мне.

Сегодня необычно тихая ночь, теплая и немного приторная. Сегодня море мне вернуло тебя в последний раз, пару часов назад к нашим южным берегам прибило твою одинокую лодочку, где когда-то, не покидая морскую гавань, спал ты. Море как обычно омывает берег, но сегодня его воды непривычно прозрачны и солоны, как будто оно вместе со мной плачет.

Ты лежишь на моих коленях, мой пилигрим, твои светлые волосы подсвечивает лунный свет, твое лицо красиво и бесстрастно. Губы утончены, они еще влажные от слез и моих поцелуев, на которые ты уже не отвечаешь. Ты теперь стал нем и холоден, и только я знаю, как было красноречиво твое сердце, которое обманчиво еще вздрагивает в твоей груди.

Я всматриваюсь в далекие земли, что клочками раскиданы по водной глади, где, возможно, ты встретил смерть и, пораженный ею, успел отчалить от тех берегов, чтоб напоследок попрощаться со мной. Мой небесный пилигрим, я буду ждать вновь у этих берегов, только возвращайся ко мне, а нет — я молча пойду за тобой...

С шипением издохшей змеи неоновая, набекрень съехавшая, вывеска безуспешно испускала свет. Пыльный немощный лучик падал на сидящих у окна. Вздутые руки и вспенившиеся вены, словно кровяное море претерпевало шторм. Пятнистый от возраста лик, иссохший, как спорыш под солнцем, хрустящий своим пепелищем. Старый-старый. Вся в прожилках старости, дикая от невнимательности слабеющая обитель. Старый дом, дом для старых. Старость для старости — неизменный обмен. Глаукомные глаза в неведении смотрят на уходящий день, отмеряя жилами себе еще пару часов. Песочный час, и разлетишься по пустырю, лишь половица скрипнет под каталкой. Призывно, прощально, нелепо. Обитель старости не враг, обитель — дом для погибших душ. Враг ты сам, если уж поселил обитель внутри, где-то в мякоти под ребром, обрывая от досады крылья свои за спиной, не давая себе больше смотреть в небо, молодое прекрасное, манящее море ветров.

И неважно, что было в его голове, любовь или похоть, но он нуждался в ней. Он любил ее, возможно, не так, как ей хотелось, но сладкое утро было проведено в его объятиях, и только он, едва проснувшись, нежно чмокал ее в затылок. Этот поцелуй, будто выстрел в голову, дурманил ей рассудок. И неважно, что было в его крови, повышенный гемоглобин или кисленькое экстази, он знал, что никто кроме нее не сможет стать его крылатым ангелом, нежным и чутким, каким была только она. Он знал, что время беспощадно течет в его жилах, это был лучший надежно убивающий яд из всех побывавший в нем. Ему было безразлично, сколько стоит на кону, но он всегда, прижмурив кошачий разрез, широко улыбался, когда чувствовал, что деваться некуда, когда у виска жалил кружок холодного пистолета.

Он чувствовал, что только одно сердце бьется для него, зыбко и слепо дрожит в ее груди. Она ждала его несмотря на то, что он мог вытворить, несмотря на то, в каком состоянии его тело, он заведомо был любимцем и никогда не перестанет им быть. Он тот, ради которого все закрытые двери теряли ключи, он тот, ради которого ей стоило жить, хоть иногда их вчерашний день казался адом, но она знала, что ради него, ей стоило начинать новый, непохожий день.

Когда я впервые ее увидел, то едва мог дышать. На мгновение, совсем чуть-чуть, я плотно сжал губы и не вдыхал пару секунд. Это немного вскружило мне голову, хотя не пойму почему. Нет, она не была красоткой, не была той, на которую глядят, сворачивая шеи. Но она была до безумия прекрасна в мелочах, какое-то неуловимое изящество путалось в ее чертах. Маленькая родинка за остреньким ушком, розовая полоска нижнего века, коричневые ресницы, подчеркивающие зелень глаз. Губы ее не были накрашены, они немного бледнели по краям, но казались нежными, как лепесток чайной розы. Мне чудилось, что она сама пахла, как роза, нагретая солнцем, густой сладковатый аромат тянулся от ее запястий. Я завороженно стоял посреди улицы, глядя на нее. Никогда не забуду, как она мимолетно посмотрела на меня, в ее глазах было что-то мягкое и таинственное одновременно. Когда наши взгляды столкнулись, я почувствовал укол негодования, словно залился белой краской посреди черной пустыни и оказался замечен. Но она была неброской утонченной, прям до боли в груди. Я долго не отводил глаз от нее, испытывая какое-то наваждение, казалось, будто ребра защемило что-то внутри, но одновременно с этим, мне стало больно. Какая-то спелая тягучая вселенская боль плескалась во мне, натыкаясь на легкие. Мне стало разом тепло, даже пылко, я не мог больше смотреть на нее, но и оторваться не было сил. Я едва дышал, будто был отравлен ее ненавязчивой красотой, той которая, словно светилась изнутри.

Самый плохой день в жизни человек выбирает сам. Для кого-то этот день наступает каждый понедельник, кто-то видит в нем день, когда на его пальце оказалось кольцо, ну, а кто-то попросту не хочет его знать. Но есть один общий плохой день для всех. Это день неодинаков, этот день может случиться с каждым, летом или зимой, в понедельник или четверг, но он обязательно будет в твоей жизни. Он притворно украшен празднеством, улыбками и слезами счастья, но, по правде, этот день безумен, он отвратителен и строг. Это день рождения, день, когда человек появляется на свет, когда из водной среды уюта, он поступает в дикий мир атмосферы. Все потому что, рождаясь, он сам отнимает у себя большую часть судьбы: пока человек не рожден, для него открыты все двери, он может сделать любой выбор на своем пути. Но родись — вмиг отрежешь от себя часть. Родившись во вторник, станешь доктором, а днем позже, можешь уже вилять задом на автозаправке, привлекая клиентов. Но пока ты не рожден, любой день твой и возможность любая твоя. Рождение вызывает за собой череду сменяющихся событий, которые остановить никто не в силах, пока живет, и каждый просто часть того колеса, которое ухватилось за него и несет в последний день жизни. Самый плохой день — это день рождения, с первым криком каждый включает эту бомбу, отсчет которой не в его руках.